Теплый майский вечер. Воздух в столовой густой от запаха жареного мяса, дорогого вина и духов гостей. На столе – остатки моего трехчасового труда: полуразобранный торт «Наполеон», салаты в хрустальных салатницах, бутылки с потемневшими этикетками. Свечи на торте, который я так старательно собирала слой за слоем, давно догорели, оставив напоминания черными потеками на белой глазури. Музыка – что-то бодрое, ненужное – бьется в висках. Я пытаюсь собрать грязные тарелки, руки слегка дрожат от усталости и, чего уж греха таить, от пары бокалов шампанского. Сергей, именинник, мой муж, сидит во главе стола, раскрасневшийся, громко спорит о политике с его коллегой Максимом. Его голос, всегда громкий, сейчас кажется оглушительным.
«Оля, не копайся!» – бросает он через стол, даже не глядя в мою сторону. – «Быстрее убирайся, гостям неудобно!»
Я вздрагиваю. «Сереж, я стараюсь… Только грязное уберу…»
«Стараешься?» – он резко поворачивается ко мне, глаза узкие, блестящие. Весь его вид – натянутая струна. – «Весь вечер сидела как мебель, лица не видно было! А теперь копаешься! Давай быстрее!»
Горячая волна стыда и обиды поднимается к горлу. Я весь вечер бегала между кухней и столом, подливала, подносила, улыбалась его начальнику и его вечно язвительной жене, слушала его бесконечные байки. Сидела «как мебель»?
«Я не сидела, Сергей, я…» – начинаю я, голос предательски срывается.
«Ты что, спорить собралась?» – он встает. Стол на мгновение затихает. Шум гостей стихает, остается только гул в ушах. – «На моем-то дне рождения? Всем испортила настроение своим кислым видом, а теперь еще и пререкаешься?»
«Сережа, ну что ты…» – робко пробует вставить его мать, Людмила Петровна, сидящая справа от него.
«Молчи, мама!» – рявкает он, не отводя взгляда от меня. Его лицо искажено злобой, которую я видела раньше, но никогда – при людях. Никогда так открыто. – «Я с ней разберусь! Ты, – он тычет пальцем в мою сторону, – немедленно прекрати позорить меня! И убери эту рожу!»
Слезы наворачиваются на глаза. Я отворачиваюсь, хватаю стопку тарелок. Руки трясутся так, что фарфор звенит.
«Ах, вот как! Плакать? Жалеть себя?» – его голос становится пронзительно-злым. Он делает шаг ко мне, обходит стол. – «Сейчас я тебе дам повод поплакать!»
Я инстинктивно отшатываюсь, спина упирается в сервант. Тарелки выскальзывают из рук. Грохот. Осколки фарфора, куски еды разлетаются по полу. Кто-то из гостей ахнул.
«Ты… ты…» – Сергей задохнулся от ярости. Его рука, тяжелая, стремительная, взметнулась. Я даже не успела закрыться. Оглушительный хлопок. Белая вспышка перед глазами. Боль. Резкая, жгучая. Голова дернулась в сторону. Я почувствовала соленый привкус крови на губе, где она ударилась о зуб. Звон в ушах заглушил все остальные звуки. Я стояла, прижавшись к серванту, держась за щеку, не веря происходящему. По щеке растекалось жгучее тепло.
В комнате повисла гробовая тишина. Даже Сергей на секунду замер, глядя на свою руку, потом на меня. В его глазах мелькнуло что-то – удивление? Страх? – но тут же погасло, сменившись прежней яростью и… удовлетворением.
«Вот видите!» – крикнул он, обращаясь к окаменевшим гостям, его голос дрожал, но уже от торжества. – «Сама виновата! Довела! Вечно все портит!»
Я не видела лиц. Видела только пятна света, слышала этот звон. Чувствовала жгучую боль на щеке и леденящий холод внутри. Стыд. Унижение. Такой всепроникающий, что хотелось провалиться сквозь пол. И страх. Древний, животный страх. Он ударил меня. При всех. На своем дне рождения. За то, что я уронила тарелки. За то, что посмела заплакать. За то, что я… существую не так, как ему надо.
«Оленька…» – тихий, испуганный голосок. Это Настя, дочка Максима, девочка лет десяти. Она смотрела на меня огромными глазами, полными ужаса. Ее мать резко одернула ее за руку.
Этот детский испуганный взгляд переломил что-то во мне. Как будто щелкнул выключатель. Слезы мгновенно высохли. Стыд сжался в тугой, раскаленный шар где-то под сердцем. Страх остался, но он перестал парализовывать. Он стал острым, как лезвие.
Я выпрямилась. Отняла руку от щеки. Не глядя на Сергея, не глядя на гостей, я прошла мимо него, мимо разбитой посуды на полу. Шаг. Другой. Ноги ватные, но держат. Я вошла в нашу спальню и закрыла дверь. Не на ключ. Просто закрыла. Звуки из столовой доносились приглушенно: возбужденные голоса, чей-то плач (мама Сергея?), его собственный гневный ор. «Пусть сидит! Пусть подумает о своем поведении!»
Я стояла посреди комнаты, дышала глубоко и редко. Дрожь охватила все тело, но внутри было странное, леденящее спокойствие. Зеркало в шкафу-купе отразило меня: растрепанные волосы, расширенные зрачки, и ярко-алая ссадина на левой скуле, уже начинавшая припухать. Губа распухла и кровоточила. Я ткнула пальцем – больно. Очень больно. Но эта боль была теперь невыносимой и… освобождающей. Он перешел черту. Ту самую, невидимую, которую я мысленно проводила годами. Ту, после которой возврата нет.
Я подошла к шкафу. Открыла его. Достала с верхней полки старый, крепкий спортивный рюкзак, купленный когда-то для походов. Потом открыла комод. Не думая, на автомате, я стала складывать вещи. Нижнее белье. Пару футболок. Джинсы. Теплый свитер. Носки. Все самое простое, немаркое. Косметичку с самым необходимым. Зубную щетку. Паспорт. Свидетельство о браке (оно лежало поверх паспорта, как насмешка). Потом зашла в ванную, вытерла кровь с губ, смочила платок холодной водой и прижала к щеке. Вода была ледяной, обжигающей.
За дверью шум не утихал. Сергей что-то кричал, оправдывался, видимо, перед гостями. Слышался плач Людмилы Петровны. Кто-то пытался его урезонить – Максим? – но Сергей только орал громче. «Она сама довела! Она меня позорит! Пусть знает свое место!»
«Свое место». Эти слова прозвучали для меня как приговор. И приговором же стали.
Я подошла к тумбочке с его стороны кровати. В маленьком потайном отделении, за коробкой с дорогими часами, лежала пачка денег. Наши «заначки» на отпуск. Точнее, его заначки, которые он считал только своими. Я взяла всю пачку. Не считая. Просто сунула в рюкзак. Чувства вины не было. Ни капли. Было ощущение справедливости. Плата за щеку. За годы молчания. За страх.
Потом я подошла к своему туалетному столику. Сняла обручальное кольцо. Оно было простым, скромным, без камней. Я положила его на зеркальную поверхность. Оно легло с тихим, но отчетливым стуком. Я посмотрела на бледную полоску кожи на пальце. И почувствовала… легкость.
Взяла рюкзак. Оделась: джинсы, темная кофта, кроссовки. Выглянула в коридор. В столовой все еще шло «разбирательство». Я прошла на цыпочках в прихожую. Моя легкая летняя куртка висела на вешалке. Я надела ее. В кармане – ключи от квартиры и от машины. Его машины. Я оставила ключи на тумбе под зеркалом. Рядом положила ключи от квартиры. Пусть все остается здесь.
Осторожно открыла входную дверь. Никто не заметил. Их голоса, гневные, плаксивые, испуганные, остались за спиной. Я вышла на лестничную площадку. Дверь тихо щелкнула за мной. Воздух в подъезде был прохладным, пахнущим пылью и старым деревом. Я глубоко вдохнула. И пошла вниз. Быстро. Не оглядываясь.
На улице было темно. Майская ночь, теплая, но не душная. Где-то далеко лаяла собака. Я достала телефон. Руки все еще дрожали, но пальцы двигались четко. Открыла приложение такси. Выбрала пункт «Поехали». Адрес… Куда? Домой к родителям? Нет. Он знает адрес. Туда первым делом поедет. К подруге Лене? Возможно. Но… Я посмотрела на экран. Ввела адрес небольшой, недорогой гостиницы на другом конце города, которую когда-то видела в рекламе. Та, что «со всеми удобствами и Wi-Fi». Подтвердила заказ. Машина была в пяти минутах.
Я отошла в тень подъезда соседнего дома. Прислонилась спиной к холодной стене. Прижала ладонь к пылающей щеке. Боль пульсировала в такс ускоренному сердцебиению. Из окна нашей квартиры на третьем этаже лился свет. Тени мелькали. Его голос, теперь приглушенный, все еще доносился сквозь приоткрытое окно. Он все еще кричал. Кричал на меня. Не понимая, что меня уже нет.
Подъехала машина. Старая, потертая «Шкода». Водитель, мужчина лет пятидесяти с усталым лицом, кивнул.
«В гостиницу «Рассвет»?» – переспросил он хрипловатым голосом.
«Да», – ответила я, садясь на заднее сиденье. Голос звучал чужо, спокойно. – «Поехали, пожалуйста».
Машина тронулась. Я не оглядывалась на наш дом. Смотрела в боковое окно на мелькающие в темноте огни фонарей, витрин, окон. Город жил своей жизнью. Моя старая жизнь осталась там, в освещенной столовой, с разбитыми тарелками и кричащим мужем. Я закрыла глаза. Не плакала. Просто дышала. Свободно. Глубоко. Впервые за много лет.
В гостинице было чисто, но безлико. Девушка на ресепшене, щелкая жвачкой, выдала мне ключ от номера на пятом этаже. Без лишних вопросов. Я прошла по длинному, пахнущему хлоркой коридору. Номер был маленьким: кровать, стол, стул, телевизор, дверь в крошечный санузел. Я скинула рюкзак на пол. Заперла дверь на защелку и цепочку. Подошла к зеркалу над умывальником.
Лицо в отражении было бледным, глаза огромными, темными. Ссадина на скуле багровела, губа распухла. Я снова намочила платок холодной водой и прижала к щеке. Потом села на край кровати. Телефон… Он был выключен. Я не стала его включать. Представила, как он звонит, пишет, угрожает, умоляет… Потом поставила его на беззвучный режим и сунула на дно рюкзака. Мне не нужны были его голос, его слова. Никакие. Ни сейчас.
Я достала деньги. Пересчитала. Сумма была приличной. Хватит на гостиницу, на еду, на первое время. Потом… Потом надо будет думать. Искать работу. Снимать комнату. Но это потом. Сейчас нужно было просто… быть здесь. Быть одной. Быть в безопасности.
Я сняла куртку, кроссовки. Умылась. Больно было касаться щеки. Легла на жестковатую кровать. Выключила свет. Темнота сгустилась вокруг. За окном горели фонари, подсвечивая край неказистого соседнего здания. Я лежала и слушала тишину. Не его крики. Не его упреки. Не гул гостей. Тишину. И внутри все еще бушевали чувства: остатки страха, горечь, обида, но поверх них – странная, зыбкая, но настоящая надежда. И ощущение… права. Права на эту тишину. Права на эту кровать в чужом номере. Права на свое распухшее лицо. Право уйти.
Я заснула не сразу. Ворочалась. Прислушивалась к каждому шороху в коридоре. Но заснула. Без снов. Тяжелым, мертвым сном.
Утро. Серое, неяркое. Я проснулась от гудка мусоровоза под окном. Первое ощущение – тупая боль в щеке. Потом – осознание. Где я? Почему? И тогда все нахлынуло. Вечер. Тарелки. Его лицо. Удар. Звон. Стыд. Побег. Я вскочила с кровати, подбежала к двери – защелка, цепочка на месте. Сердце бешено колотилось. Постепенно дыхание выровнялось. Я была одна. В безопасности.
Подошла к окну. Шел мелкий, почти невесомый дождик. Город под серым небом казался другим. Чище? Или просто чужим. Я открыла окно. Влажный, прохладный воздух ворвался в комнату, смывая запах гостиничной хлорки. Я вдохнула его полной грудью. Вкус свободы. Горьковатый, но настоящий.
Включила телефон. Мигали десятки пропущенных вызовов. От него. От его матери. От неизвестных номеров. Куча сообщений. Я не стала их читать. Поставила номер Сергея в черный список. Потом его матери. Потом подумала и заблокировала номер Максима – они друзья, он наверняка будет звонить «от лица Сергея».
Потом нашла в контактах номер Лены. Моей подруги. Самой старой, самой надежной. Мы немного отдалились в последние годы – Сергей не очень жаловал моих подруг, считая их «не нашего круга». Но Лена… Лена знала. Догадывалась. Подозревала.
Набрала номер. Она ответила почти сразу.
«Оль?» – ее голос был сонным. – «Что случилось? Так рано…»
«Лен, это я, – голос сорвался. – Я… я ушла. От него. Окончательно».
На другом конце провода повисла тишина. Потом я услышала шум, будто она резко села.
«Ольга? Что? Где ты? Ты в порядке?» – голос стал резким, тревожным.
«Я… не в порядке, но я в безопасности. В гостинице. Он… Лен, он ударил меня. При всех. Вчера. На своем дне рождения». Сказать это вслух было одновременно страшно и… легко.
«Что?!» – крик Лены оглушил меня. – «Ты где?! Сейчас адрес! Я еду!»
«Нет, Лен, не надо. Не сейчас. Я… мне нужно побыть одной. Просто знай, что я в безопасности. В гостинице «Рассвет». Номер 512».
«Рассвет»? Ладно. Но Оль… – в ее голосе слышались слезы. – «Боже мой, Оль… Я так рада, что ты ушла! Наконец-то! Ты молодец! Держись там. Никуда не уходи. Я могу что-то привезти? Еду? Лекарства? У тебя… он тебя… сильно?»
Я прикоснулась к щеке. «Синяк будет знатный. Губа разбита. Но… жива. И главное – не там».
«Держись, родная. Держись крепче. Я сегодня к тебе заеду, ладно? Вечером. Может, не одна. Со Светой? Она тоже будет рада тебя видеть».
Света… Еще одна подруга, тоже немного потерянная из виду. «Да, Лен. Приезжай. Со Светой. Спасибо».
«Никаких спасибо! Я так рада, что ты позвонила! Оль, ты героиня!» – ее голос дрожал. – «Лежи, отдыхай. Все будет хорошо. Я скоро».
Мы попрощались. Я положила телефон. На душе стало чуть легче. Я не одна. У меня есть друзья. Есть Лена. Есть Света. Есть этот номер в гостинице. И есть я. Та, что собрала вещи и исчезла.
Я заказала в номер завтрак: кофе и бутерброд. Пока ждала, приняла душ. Горячая вода обжигала ссадину, но смывала вчерашний пот, пыль, запах страха. Я смотрела в мутное зеркало душевой кабины на свое отражение – избитое, но свое. Только мое.
Позже, допивая кофе, я взяла телефон снова. Нашла номер телефона кризисного центра для женщин, который когда-то видела на листовке в поликлинике. Записала его. Потом подумала и набрала номер своей мамы. Она живет в другом городе. Отношения у нас сложные, но…
«Мама? Это я, Оля».
«Оленька? Доченька? Что случилось? Так рано звонишь…» – голос мамы был встревожен.
«Мама, я… ушла от Сергея. Окончательно». Снова эта фраза. Она уже звучала чуть тверже.
Тишина. Потом тихий всхлип. «Оля… Слава Богу… Дочка моя… Я так молилась… Он… он опять?»
«Да, мама. Вчера. При гостях. Ударил по лицу».
Мама заплакала. «Зверь… Нелюдь… Оля, приезжай! Сейчас же! Билет купи! У меня есть деньги!»
«Мама, я не сейчас. Я в гостинице. В безопасности. Мне нужно… мне нужно прийти в себя. Осмотреться. Потом, может быть. Спасибо». Я не была готова ехать к маме. К ее тревоге, к ее вопросам, к ее неизбежному «я же тебя предупреждала». Мне нужно было свое пространство. Хотя бы на время.
«Оля, береги себя! Пожалуйста! Деньги нужны?»
«У меня есть, мам. Спасибо. Я позвоню позже. Я люблю тебя».
«И я тебя, доченька. Береги себя!» – ее голос дрожал.
Я положила трубку. Теперь знали Лена и мама. Этого пока хватило. Я подошла к окну. Дождик кончился. Небо светлело, пробивалось солнце. Лучи падали на мокрый асфальт, на крыши домов. «Рассвет». Название гостиницы казалось теперь символом.
День прошел в странной прострации. Я почти не выходила из номера. Ела принесенный завтрак. Потом заказала обед. Смотрела бессмысленные передачи по телевизору. Иногда подходила к зеркалу, трогала щеку. Синяк расцветал во всей красе: сине-фиолетовый, с желтыми краями. Губа все еще болела. Я читала новости на телефоне, но мысли путались. В основном я просто сидела и смотрела в окно. На жизнь, которая кипела внизу. Люди шли на работу, возвращались с покупками, смеялись, спорили. Обычная жизнь. Моя обычная жизнь закончилась вчера вечером. Теперь начиналась новая. Пугающая. Неизвестная. Но моя.
Вечером, как и обещала, приехала Лена. Со Светой. У Лены в руках был огромный пакет.
«Оль!» – она ворвалась в номер и бросилась меня обнимать. Потом отшатнулась, увидев мое лицо. – «Ох… Охренеть… Сука!»
Света, более сдержанная, тоже обняла меня осторожно. «Оль, привет. Как ты?»
Я вдруг почувствовала слабость в ногах. «Я… живая».
Лена достала из пакета бутылку вина («Нам нельзя, но тебе для храбрости!»), шоколад, фрукты, йогурты, булочки, влажные салфетки, крем «Спасатель» («Для синяков, мазать!») и… новую сим-карту.
«Вот, – сказала она решительно. – Старую выкидывай. Пока не хочешь менять телефон, смени хотя бы номер. Чтобы этот ублюдок не доставал. И его мамаша».
Я была тронута до слез. «Спасибо, Лен… Свет…»
Мы сели. Я рассказала все. Подробно. От начала вечера до побега. До ощущения в такси. Лена ругалась, Света плакала. Потом Лена достала вино, и мы выпили по бокалу. За мое освобождение. Я почувствовала тепло вина и гораздо большее тепло – их поддержки.
«Что дальше, Оль?» – спросила Света осторожно.
«Не знаю, – честно ответила я. – Пожить тут. Пока деньги есть. Потом… Найти работу. Снять комнату. Мама зовет к себе, но… я не готова».
«У меня есть знакомая, сдает комнату в приличном районе, недорого, – сказала Лена. – Я узнаю. И работу… Мы подумаем. Ты же бухгалтер! Найдешь!»
«А он?» – спросила Света. – «Он же… не оставит тебя просто так».
Я вздрогнула. «Я знаю. Я… Я подумываю заявление написать. В полицию. О побоях. Есть свидетели».
Лена замерла с бокалом. «Свидетели? Которые сидели и смотрели? Которые потом разошлись по домам? Оль, они же все его друзья, коллеги! Они замнут! Или скажут, что ты сама спровоцировала!»
«Настя, – тихо сказала я. – Девочка Максима. Она видела. Она была в ужасе».
«Десятилетняя девочка? – Лена покачала головой. – Ее показаний мало. И родители не дадут ее втягивать. Максим – правая рука Сергея».
Я знала, что она права. Но мысль о том, чтобы просто стерпеть и забыть, была невыносима. «Я подумаю, – сказала я. – Но заявление… я хочу написать. Хотя бы для себя. Чтобы был факт. На всякий случай».
Лена вздохнула. «Ладно. Если решишь – я с тобой. Мы найдем адвоката. Света знает одного хорошего».
Мы проговорили еще долго. Они ушли поздно, пообещав приехать завтра, привезти что-нибудь вкусненького. Я снова осталась одна. Но уже не так страшно. Синяк на щеке пульсировал под действием крема. Я посмотрела на новую сим-карту. Завтра. Завтра у меня будет новый номер. Новое начало. Я собрала свои вещи и исчезла. Теперь нужно было научиться жить в этом исчезновении. По крупицам. По шагам. Начиная с тихого утра в маленьком номере гостиницы «Рассвет».