При первой встрече (впрочем, она не первая – архиепископ Иевлева помнит «на яхте на царёвой», Сильвестр Петрович «хоть и видывал раньше преосвященного, но толком говорить с ним не пришлось») Афанасий многим удивляет капитан-командора: и внешностью («мужик мужиком, хоть и в шёлковой, длинной, до колен, рубахе, нечёсаный, хмурый»), и склонностью к винопитию («Я сколько дён, вино пия, грешен», правда, красный угол с иконами задёргивает парчой: «Не гоже им глядеть»), но главное – стремлением многое знать. Он видит у него самые разные книги («Читаю вот, вино пью и читаю»), да ещё попросит владыка прислать ему «Ньютоновы книги» («Пришли, сыне. Ох, многое не прочитано, многое неизвестно, так и помрёшь во тьме»). Будет Афанасий просить рассказать о заграничной поездке, прибавив: «Что коротко говоришь? Говори длинно. Мне знать надобно, я от незнания утомился».
Живя в Холмогорах, архиепископ знает практически всё о делах Иевлева в Архангельске: «Видел, прибрал ты город Архангельский, изряден нынче город стал, дозоры ходят. Семён Борисыч, стрелецкий полковник, помолодел даже. Хвалю тебя, сударь, хвалю. Государю писал о тебе». Не будет скрывать и предстоящих трудностей: и воевода «будет мешать! Писать грамоты будет, бесчестить, порочить», и иноземцы пока только «ожидают» - «Может, думают, он нашу сторону примет. Опасайся». И про Кузнеца расскажет и порекомендует его талант использовать (я уже писала об этом).
А самое главное – удовлетворяет все просьбы Иевлева о помощи: разрешает, чтобы «монахи потрудились для Новодвинской крепости - камень возить, извёстку, лес» («Ну и пусть возят. Небось, для пользы мяса свои порастрясут, жиры сгонят. Благословлю»), «колокола… по звонницам церковным да по монастырям снимать» («Раскаркается, поди, вороньё. Да ништо! Чистая молитва, я чай, и без благовеста до господа дойдёт»). И объяснит, почему не всегда может сам «грамотку отписать» по монастырям: «Пойдут доносы один другого чище на Москву, к патриарху. Угонят меня, раба Божьего, в дальнюю обитель игумном, а ты что делать станешь? Пришлют тебе чурбана в саккосе да в омфоре с палицей и панагией, будешь перед ним столбом столбеть» (напомню: до отмены Петром патриаршества - ещё более двадцати лет). Поэтому должен капитан-командор делать всё сам, а владыка лишь ответит на жалобы: «Они ко мне с доносом, а я что поделать могу? Царская воля…» Да ещё предлагает не тратить на монахов средства: «Деньги же кормовые на мужика отдай, как бы жертвенно, от монастырей». И подводит итог: «Пусть жалуются, пусть! Я словом Божьим их к смирению призову. Бери монасей, снимай колокола, только бы татя на землю на нашу не пустить».
На его помощь Иевлеву будет полагаться и Пётр. Ну не могу не привести чудесный диалог: «Хорош мужик Афанасий, зело хорош. Был бы он помоложе, я бы Алексашку в тычки прогнал обратно - пирогами с зайчатиной торговать, а Афанасия - сюда. За ним спокойнее, верно, Данилыч?» – «Для чего пирогами? - раскуривая трубку, сказал Меншиков. - Я бы тогда в архиепископы подался. Тоже не бедно, я чай, живут».
Он будет пытаться, хоть и тщетно, призвать к порядку воеводу (к сожалению, формат статьи не позволяет процитировать все его великолепные замечания вроде «Да не квохчи, ровно курица, слушай меня»). А сам перед решающим моментом будет объезжать позиции, вникая во всё. Про чудесную сцену проверки пороха я уже писала (и многие комментаторы её вспоминают). А ведь будет и ещё великолепная картина: «Монахи из Николо-Корельского монастыря высыпали на плац под мелкий дождик. Подрясники на них пооборвались, сапоги побились, лица у всех были загорелые, носы облупились от солнца, многие сбрили бороды, а Варсонофий отпустил усы. Афанасий, пряча улыбку, благословил свое воинство». И будут великолепные замечания: «Табачищем несёт! И сала нет. Согнал сало. Так-то приличнее для монаха», - и указания: «Водки им не давай, я их знаю, жеребцов стоялых», - и выводы: «Не вернётся в монахи. Образ не таков. Нет, не быть ему монахом, удерёт... Капралом будет али разбойником».
А потом ещё приехавшему с донесением о победе Егорше келейник объяснит, почему так безлюдно на архиерейском подворье: «Владыко всех к Архангельску отослали - свейского воинского человека бить. Сами, из своих ручек протозаны раздавали, алебарды, сабли, мушкеты, сами здесь учение во дворе делали. Сотником над ними пошел ризничий наш отец Макарий».
Описывая Афанасия, автор покажет, что самому архиепископу трудно дадутся эти испытания: «Он был в исподней длинной белой рубахе, с колпачком на седых волосах, худой, неузнаваемо изменившийся за эти дни». А услышав: «Наголову разбит швед. Кончен вор!» - владыко «всхлипнул, хотел что-то сказать и не смог».
И станет, по своему обыкновению, «выспрашивать о подробностях сражения, да так толково, что Егорша подивился - можно было подумать, что владыко в старопрежние времена воевал». И даже ругнётся: «Ну и так их перетак! Звали мы их к Архангельску, волчьих детей?»
И, будто даже не совсем по-христиански, скажет: «Опасаюсь, детушка, доброты капитан-командора. Горяч он и добёр невместно. Ныне с великой викторией на прошлое дурное махнёт рукой, а сии змии, небось, не позабудут, зубами и поныне скрыпят» (и ведь прав же абсолютно!)
А потом заехавшего к нему перед переездом в Архангельск воеводу прикажет «гнать в шею».
Он будет тяжело переживать случившееся с Иевлевым («Куда правде против кривды?.. В острог попасть, за караул, палачу в лапищи - легко, враз, а выйти, ох, детушка, ох, нелегко из него, проклятого, выдраться»), едущему к Москве Ремезову даст письмо к государю – но, увы, не доедет полуполковник (на всякий случай, напомню, что по роману убивает его не Мехоношин, а – уже в конце пути – разбойничающий по лесам «князинька»).
Он будет нежно заботиться о Марье Никитишне и её дочках, сначала вызвав её к себе («встретил её молча, утешительных слов не говорил, ничего не обещал. Но низкий его голос был ласков, взгляд из-под нависших бровей - строг и спокоен, на душе у Марьи Никитишны вдруг стало легко, словно ничего и не случилось страшного и непоправимого») и снабдив провизией («к карбасу погнали подводу с бочкою масла, с кадушкою меда, мешками муки»).
Потом будет приглашение: «Как в недальние времена ко мне приедешь - дочек возьми. Пущай на подворье резвятся. У меня, вишь, и сад неплох, кошка окотилась – котятки есть, монах один - выпивашка, эпитимью отбывает - искусен сказки рассказывать, слушаю его подолгу... И ещё прихвати с собою сего кормщика сына». А во время этого почти идиллического гостевания («С детьми она прожила на архиерейском подворье неделю, вместе с ними слушала сказочника монаха-запивашку, на карбасе плавала по Двине, ездила в тележке любоваться с холмов на медленно текущую реку. Здесь же варили ушицу, рябовский Ванятка скакал верхом на подслеповатом мерине, девы ахали, глядя на Ваняткино проворство») Марья Никитишна вдруг увидит выходящего из покоев Афанасия Егора Резена. Она поймёт: «Какая-то тайная работа, постоянная и трудная, делалась вокруг нее, и она понимала, что многие люди помогают Сильвестру Петровичу и Рябову, думают о них, никогда их не забывают». А мы – что центром этой «тайной работы» стало, по всей видимости, архиепископское подворье.
В статье, посвящённой Ржевскому, я уже приводила слова владыки, адресованные тому, кто «не горяч и не холоден», сейчас хочу лишь добавить, что мы снова может увидеть здесь, сколь «грозен» может быть Афанасий: «Что глядишь? Думаешь, слаб Афанасий, на ладан дышит, не повалить ему меня? Ан повалю! Я только сего часу и дожидаю на сём свете. Земной человек - Афанасий, хушь и в обличьи скорбном. Грешно, да никто нас с тобою не услышит: нынешнею ночью не спал, всё виделось, как тебя перед государем поносными и срамными словами ущучу, как залебезишь ты, воевода, завертишься, а я тебе хрип рвать буду!» И думаю, что его угроза «Пущу костылём за трапезой при людях - хуже будет!» - не пустые слова.
А при встрече с царём не сдержится, всхлипнет: «Дождался я тебя», - но верный себе, Ржевского за свой стол не пустит, а на замечание царя «Дуришь, старик?» «спокойно и даже величественно» ответит: «А хоть бы и так! Немного дурить-то осталось, сам видишь, прежнее миновалось, бороды более не рвать».
В разговоре с Иевлевым Афанасий скажет о себе: «А я мужик прост, на Беломорье издавна, здешнее житьишко с младых ногтей знаю, святости во мне нет, да и не об ней речь, с пользой бы прожить, и то ладно».
Я думаю, что Афанасий (по крайней мере, тот, что изображён в романе) прожил свою жизнь с немалой пользой.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь