Продолжение. Первые шаги:
Григорий Иоффе
Взгляните на карту города и представьте себе улицу Марата в облике человека с цилиндром на голове и в резиновых сапогах. А между ними, сверху донизу, одеяния, символизирующие моду нескольких эпох, вместе с невскими ветрами пронесшихся над нашей центрально-провинциальной улицей. Резиновые сапоги – чтобы не утонуть в той самой луже на бывших бегах, из эпохи 50-х годов прошлого века. Вместо цилиндра, упирающегося в парадный Невский, можно представить себе любой другой убор из дорогих магазинов энд бутиков. Да и резиновые сапоги улица наша носила недолго. Начиналось всё с печатавшего шаг военного сапога, а нынче здесь, в парке с ТЮЗом и океанариумом, совсем впору выходные туфельки.
Если же взять улицу имени якобинца и «друга народа» (первого из вождей, друживших с народом) Жана-Поля Марата в ретроспективе историко-литературной, то можно смело назвать ее Бунтарской, или, по контрасту, – проспектом Царской милости. Потому что, в отличие от Марата, заколотого кинжалом, без суда и следствия, в собственной ванне дворянской женщиной Шарлоттой Корде, приговоренные к смертной казни и высочайшим образом помилованные россияне Радищев и Достоевский, имевшие самое прямое отношение к этой улице, в итоге, ушли из жизни без посторонней помощи.
Подошло бы и не менее смелое название: улица Скорби. Достаточно добавить в начатый список бывавших здесь Пушкина, получившего пулю на дуэли, или Горького, отравленного, по слухам, врачами лучшего друга советских писателей. И еще, и еще…
Но здесь, прежде чем вернуться к историям, связанным с Радищевым, Пушкиным и Горьким, позволю себе небольшое отступление. Надо бы написать, как положено: лирическое отступление. Но назвать его таковым язык не поворачивается, поскольку речь пойдет о варварах новейших времен – советских и новорусских.
Начну с того, что, по моим наблюдениям, со времени проживания нашей семьи на Марата улица в архитектурном плане совершенно не изменилась. За одним исключением: в 1966 году на углу со Стремянной улицей была уничтожена построенная в 1893 году Свято-Троицкая церковь, – для того, чтобы построить на этом участке (дома 5–7) – что бы вы думали? «Невские бани»! А затем, уже в новорусские времена, торгово-развлекательный центр, торчащий здесь, как кость в горле, по сей день.
Однажды мне довелось в этой церкви, точнее, в ее здании, побывать. Это было году в 1960-м, когда я учился в шестом классе. Один мой соученик, занимавшийся волейболом, которому скучно было ходить на тренировки одному, предложил мне попробовать свои силы в этом виде спорта. Памятуя о том, что волейбол, как и коньки, о которых я уже рассказывал, это наш семейный вид спорта (папа до войны имел по ним разряды), я, ни на что особо не рассчитывая, скорее из интереса, это предложение принял. И мы с ним отправились в церковь на углу Стремянной, в спортивный зал волейбольного «Спартака».
Экскурсия эта, с точки зрения спортивной, учитывая мои далекие от волейбола данные, закончилась полным фиаско. Но само это вхождение во храм показалось предприятием одновременно странным и таинственным. Во-первых, храмы я представлял себе иначе, да и бывал в некоторых из них, во-вторых, о том, каковой была судьба сотен и тысяч церквей и соборов при советской власти, имел тогда довольно смутные представления. Одни были разрушены, другие приспособлены под склады, дома культуры, спортивные залы и даже под плавательные бассейны (например, в лютеранской церкви Петра и Павла на Невском).
Поскольку был я там лишь однажды и, так сказать, в спортивном ритме, деталей не запомнил. Поэтому обращусь к воспоминаниям моего, практически, ровесника, годом старше меня, поэта и перворазрядника по волейболу Юрия Колкера:
«Зал Спартака помещался в бывшей церкви на углу Стремянной улицы и улицы Марата. Я вошел в пышный портал на подгибавшихся от волнения ногах и увидел перед собою заложенную кирпичом арку, через которую некогда входили прихожане. Направо были три ступеньки и тяжелая дверь. Я отворил её и оказался в сенях: налево деревянная загородка с гардеробным окном, прямо — ещё три ступеньки и ещё одна дверь. Тут мужество покинуло меня окончательно. Я сел на что-то каменное. Люди, притом самые обыкновенные, входили в заветную дверь и выходили из неё, на меня никто не взглянул. Я просидел под равнодушным взглядом гардеробщика чуть ли не час и вернулся домой, так и не войдя в святая святых волейбола.
В школе я уговаривал моего приятеля Славу Саулина, мальчика рослого, пойти записываться вместе со мною. Он согласился. Моих страхов у него не было, вторую дверь спартаковской церкви мы преодолели без труда. За нею оказалась крутая узкая лестница вдоль внутренней стены, ведущая на церковные хоры; слева от неё, сквозь металлическое сито, а потом с хоров, открывался вид на просторный зал с натянутой волейбольной сеткой и полом, сложенным из брусьев корабельной палубы… Сколько раз потом я взлетал по этой лестнице и в радостном возбуждении спешил к мужской раздевалке (она была на хорах слева, если стать лицом к бывшей алтарной части, а справа, сразу перед лестничной площадкой, — женская). Сколько раз смотрел я с хоров, перегибаясь через барьер, на игры других… Играть мне в жизни довелось во многих волейбольных залах, но лучшего — не говорю: любимейшего, заветного, — видеть не довелось… Когда через несколько лет церковь взорвали и построили на её месте баню, я, уже игравший в волейбол лишь от случая к случаю, почувствовал с горечью, что у меня украли частицу родины».
Спасибо доброму человеку, сделавшему сей коллаж. 1960 и 2020
Теперь, сняв с души этот груз, возвращаюсь в глубь веков, когда еще и церкви не было на Стремянной, и о Спартаке было известно лишь гимназистам из уроков латинской истории.
В доме № 14 в конце XVIII века счастливо проживал со своим семейством писатель и философ, а по совместительству начальник Санкт-Петербургской таможни Александр Николаевич Радищев. До тех пор, пока не написал и не отпечатал здесь же, на купленном специально для этого случая станочке, крамольное «Путешествие из Петербурга в Москву». За что, по прочтении сего сочинения, был назван Екатериной Второй «бунтовщиком, хуже Пугачева». Случилось это за 9 лет до рождения Александра Сергеевича Пушкина, который впоследствии неоднократно проделывал путешествие между столицами туда и обратно, а потому имел право отнестись к сочинению литературного предшественника весьма критически: «Путешествие в Москву, причина его несчастия и славы, есть, как уже мы сказали, очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы...» Вот так!
Дом № 14, где жил Радищев
Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы из-под его пера не вышли и другие строки: «Вослед Радищеву восславил я свободу и милосердие воспел».
Знал ли Пушкин, направляясь от дома на углу Кузнечного переулка, в сторону Невского, и проходя (или проезжая на извозчике) мимо 14-го дома, что здесь жил Радищев? Думается, размышлял об ином: как примирить сестру Ольгу с отцом и матерью – Сергеем Львовичем и Надеждой Осиповной. 30-летняя Ольга, вопреки воле родителей, имела несчастье тайно обвенчаться с небогатым дворянином Николаем Павлищевым, и на долю любимого брата Александра была возложена миссия примирения. Теперь это дом 25, где была квартира Павлищева, который из-за установленной на нем памятной доски зовут «Домиком няни» – Арины Родионовны Яковлевой, взрастившей два поколения Ганнибал-Пушкиных: Надежду Осиповну и троих ее детей – Ольгу, Александра и Льва. Да еще своих четверых родила. Последние месяцы жизни Арина Родионовна провела в семье Павлищевых, здесь, в возрасте 70 лет, она скончалась летом 1828 года.
Стены этого непримечательного двухэтажного особнячка (ровно напротив Музея Арктики и Антарктики), в котором ныне обитает редакция газеты «Санкт-Петербургские ведомости», можно было бы обвешать и многими другими, кроме няниной, памятными досками вдоль и поперек, и на всех была бы стандартная фраза: «Здесь бывал (а)…»: Максим Горький, Леонид Андреев, Александр Куприн, Тэффи, Александра Коллонтай… В начале ХХ века здесь находилась некая весьма невзрачного вида кухмистерская, которую «пишущая братия» почему-то выбрала для своих «банкетов» с обязательным поеданием рыбы лабардан, в переводе на современный – трески, особым способом приготовленной.
Чем они всё это запивали, догадайтесь сами. А я возвращаюсь покуда к воротам своего дома 59, к Круглому рынку, в своё непитейное еще детство, когда пил только грузинский (индийский по праздникам) чай, молоко из треугольных бумажных пакетиков и лимонад из полулитровых стеклянных бутылок, превращавшихся после опорожнения в стеклотару по 12 коп. за штуку и подлежащую, соответственно, сдаче в пункт приёма для пополнения семейного бюджета. Вместе с бутылками от взрослых: из-под водки, пива, коньяка и вина, а по праздникам – фугасами из-под «Советского шампанского».
Фотографии из интернета
Продолжение следует...
По страницам книги "Сто лет с правом переписки. Народный роман", которую пока еще можно купить в интернет-магазинах OZON, "Маркет", в ИЦ "Гуманитарная академия" и в издательстве "Петербург - ХХI век".