Глава 93
Несколько дней спустя, когда состояние доктора Глухарёва окончательно стабилизировалось и он уже уверенно пошёл на поправку, начальник прифронтового госпиталя принял решение отправить его в глубокий тыл для продолжения лечения и длительную реабилитацию. Если с первым в здешних условиях ещё можно было справиться, то для второго не хватало ни специалистов, ни оборудования, ни даже спокойного места, где по ночам не грохотали бы где-то вдали разрывы. Михаил понимал это лучше других, поэтому спорить не стал, к тому же по-прежнему, несмотря на все старания соседа Захара Мищука поднять ему настроение, пребывал в мрачном расположении
Он лишь попросил доктора Соболева сходить в его комнату в жилом модуле, собрать немногочисленные вещи и аккуратно сложить их в старый, потёртый вещмешок, повидавший за непродолжительное время столько, что его мемуаров хватило бы на повесть, написанную в стиле «лейтенантской прозы». Когда Дмитрий вернулся и тихо поставил вещмешок у изголовья, настал момент прощания.
Проводить Глухарёва собрались все сотрудники хирургического корпуса – и не только из уважения к нему, а ещё и потому, что редкая передышка в работе позволяла впервые за несколько суток выйти из операционных и перевязочных. Михаилу, которого с самого начала приняли в дружный коллектив и стали считать своим, жали руку, обнимали, хлопали по плечу, говорили добрые слова. Чаще всего звучало «До встречи» и «Возвращайся скорее». Но единственным, кто в это не верил, был сам Михаил.
Он краем глаза искал среди людей Полину Каюмову – и не находил. Не было её ни в дверях, ни у окон, ни среди провожающих. Михаил тяжело вздохнул. «Всё правильно, – сказал он себе. –Так и должно быть». Он вспомнил, как оттолкнул её тогда своим жёстким, сухим тоном, который в переводе с вежливого на прямой означал: «Отвали и не подходи». Стыд жёг, но сделать уже ничего нельзя. Не просить же сейчас Соболева бежать искать медсестру и уговаривать её подойти. «Как всё глупо вышло», – с горечью подумал Михаил.
Его переложили внутрь санитарной машины, дверь захлопнулась с глухим звуком, и он почувствовал, что для него начался путь в новую, непонятную жизнь.
…Глухарёв не знал, что Полина всё видела. Она притаилась в маленьком помещении хирургического блока, откуда открывался вид на двор, и, осторожно отодвинув край плотной светомаскировочной шторы, следила за происходящим. Далеко, сквозь пыльное снаружи стекло, она видела, как его укладывают в санитарную машину, и боялась, что вдруг он заметит её. Хотя с такого расстояния это было невозможно.
Молодая женщина молча плакала, утирая слёзы маленьким и довольно быстро ставшим влажным полотенцем. Каждая капля была тяжёлой, как свинец. Сердце разрывалось от осознания, что, возможно, она больше никогда не увидит этого человека, которого так внезапно и необратимо полюбила. Если бы не его ранение, у них, может, был бы шанс… Полина верила в это. Но после того как потерял ногу, Глухарёв изменился: стал жёстче, замкнутым, как будто внутри него что-то сломалось навсегда. Его физические страдания Полина ещё могла облегчить, но с теми, что грызли его душу, справиться была не в состоянии.
– Ну, что ты тут стоишь и ревёшь? – раздался за спиной знакомый, чуть насмешливый голос хирургической медсестры Петраковой.
Полина вздрогнула, поспешно вытерла солёную влагу с лица и обернулась.
– Ничего, Галина Николаевна… всё в порядке, – пробормотала она, собираясь покинуть помещение, но старшая коллега быстро перегородила ей путь.
– Я же вижу, что ты его любишь, – сказала Петракова безо всякой жалости в голосе, проявлять которую было не в ее характере, но с уверенностью многое повидавшего за свою жизнь человека.
– Ну… да. Только… он же всё равно уехал, – порывисто вздохнула Каюмова, стараясь говорить ровно, но предательский ком в горле мешал.
– Расстояния для настоящего чувства не преграда, – поучительно произнесла Галина Николаевна. – Он тоже тебя любит, поверь. Ему просто трудно теперь, он не знает, как с этим жить.
– Любит? Он?.. – в голосе Полины прозвучало и удивление, и надежда.
Петракова медленно кивнула.
– Я в людях разбираюсь, и в его взгляде, когда он на тебя смотрел, читалось всё, что нужно знать.
– Но ведь он уехал… и нам теперь…
– А у тебя есть отличный повод, когда поедешь в отпуск, его навестить. И не просто так, а по очень важному делу, – загадочно сказала старшая медсестра, доставая что-то из кармана халата.
– Какому делу? – Полина нахмурилась.
– Вот, – Петракова протянула ей небольшую чёрную записную книжку с потрёпанной обложкой, перетянутой резинкой в несколько оборотов.
– Что это?
– Передал один штурмовик, который сопровождал раненых из своей группы. Позывной у него, кстати, забавный – Сусанин. Сказал, что доктор Глухарёв обронил эту книжку в лесу, где они попали во вражескую засаду. Просил передать лично в руки. Он бы и сам хотел, но им поступил приказ как можно скорее возвращаться на передовую.
Полина взяв книжку, сжала ее в ладони, ощущая чуть шершавый переплёт, как будто в нём ещё хранилось тепло Мишиных ладоней
– А что внутри? – спросила она тихо.
Хирургическая медсестра пожала плечами, слегка приподняв бровь:
– Не знаю, не открывала, и Сусанин тоже… но думаю, что для Михаила эта вещь представляет большую ценность. Штурмовик тот сказал, что доктор постоянно щупал нагрудный карман, где она лежала, будто проверял, на месте ли. А пока был у них в батальоне, несколько раз доставал, делал какие-то пометки. Может, письма кому-то сочинял? Или лирические стихи, – она улыбнулась уголком губ, и в её взгляде мелькнула теплая, чуть насмешливая искорка. – А хочешь, расскажу ещё один секрет?
– Конечно, – Полина почувствовала, как внутри у неё шевельнулось нетерпеливое любопытство, и чуть подалась вперёд.
– У нашего полковника Романцова, – Галина Николаевна произнесла это с особой интонацией, будто намекала на его своеобразный характер, – есть мнение, что Глухарёв в этой книжице сочинял памфлеты на него самого и на весь госпиталь. И потом каким-то хитрым образом передавал в тыл, чтобы их там публиковали в интернете.
– Это правда? – удивилась Полина так, что даже забыв на несколько секунд моргать. – Я слышала, что там тексты… ну, очень смешные и даже грубоватые. Но на Мишу это совсем не похоже.
– Вот, – Петракова усмехнулась, – когда будешь блокнот ему отдавать, тогда сама и спросишь. А я, – она чуть прищурилась, – похлопочу, чтобы Романцов через некоторое время отправил тебя в отпуск. Согласна?
Полина сжала записную книжку в ладонях так крепко, словно теперь это была та самая ниточка, которая по-прежнему связывала ее с Мишей Глухарёвым.
– Спасибо вам большое… – голос Каюмовой дрогнул от избытка чувств, и она поспешно отвела взгляд, чтобы Галина Николаевна не заметила, как в глазах вновь проступили слёзы.
– Ничего, Поля, всё хорошо, – мягко сказала старшая медсестра и по-матерински погладила её по плечу. – Всё образуется. Только ты его не теряй. Он очень хороший, наш доктор Глухарёв, и как медработник, и как человек. Ему только помочь надо, да мозги на место поставить… проще говоря. Надеюсь, у тебя на это хватит сил.
Полина глубоко вздохнула, словно пытаясь собрать в себе и решимость, и терпение.
– Я тоже надеюсь… – тихо ответила она, пряча блокнот в карман халата.
***
Еще одним человеком, кто проводил доктора Глухарёва, а потом вздохнул с огромным облегчением, был полковник Романцов. Убедившись, что автор крайне обидных и неприятных пасквилей на него и весь госпиталь в целом отправился куда подальше и вернуться наверняка не сможет, поскольку будет комиссован подчистую, Олег Иванович поспешил в свой кабинет.
Некоторое время он занимался документами, а потом, забавы ради, решил зайти на тот самый сайт, где последний раз читал памфлет о приключениях «Ивана Оленевича». Когда страница загрузилась, Романцов ахнул: там было указание, что буквально сегодня опубликована новая часть произведения, чей автор остаётся неизвестным.
Полковник трясущейся рукой сделал несколько кликов «мышкой» и погрузился в чтение:
«В тот памятный день прифронтовой госпиталь жил своей обычной, слегка сумасшедшей жизнью: в одной палате спорили, можно ли из бинтов связать гамак, в другой кто-то приспособил костыли для игры в хоккей на полу, а в третьей выздоравливающие хором учили новенького санитара ругаться медицинскими терминами.
Иван Оленевич Растеряхин, уже успевший привыкнуть к подобному балагану, сидел за своим столом и подписывал какую-то бумагу (кажется, она была о закупке трёх тазиков, четырёх пиявок и одного прибора, названия которого полковник выговорить не мог – язык постоянно застревал между зубами). Тут вбежал санитар Вова, запыхавшийся и сияющий ошалелыми глазами:
– Товарищ начальник! У нас ЧП. Подозрение на инфекцию.
– Какую? – нахмурился Растеряхин.
– Не знаю… но у бойца Пыжова с утра температура тридцать восемь, а к вечеру он уже начал сочинять частушки про начальство.
Иван Оленевич мгновенно вспомнил все курсы по эпидемиологии, которые проспал в медицинском институте, и сурово сказал:
– Объявляю карантин!
Через час госпиталь был перегорожен бинтами вместо ленточек, у входа поставили охрану из двух пациентов с костылями, а медсестра Таня выдала всем марлевые повязки, сшитые из старых наволочек (у одной была вышивка «С добрым утром, любимый воин»).
Пациенты восприняли карантин, как праздник. В первой палате организовали конкурс на самую креативную маску: победил боец, который пририсовал к своей усы из пластыря. В другой решили, что теперь можно официально не мыться «в целях сохранения иммунитета». А санитар Вова установил у входа ведро с забродившим компотом, уверяя, что это «дезинфектор для горла из натуральных продуктов и хорошее слабительное».
Растеряхин пытался навести порядок, пока не заметил, что сам уже в марлевой повязке с нарисованной акварелью улыбкой. Тут он понял: сопротивляться бесполезно.
– Так, – сказал, хлопнув в ладоши, – раз у нас карантин, то объявляю фестиваль «Весёлый микроб»! Первая номинация – «Лучший кашель под музыку». Приз – лишний сухпаёк! Вторая – «Самый изолированный пациент», то есть кто сумеет спрятаться от санитаров дольше всех.
Фестиваль прошёл на ура. Вова нашёл спрятавшегося под кроватью бойца только через два дня, и то потому, что тот попросил вынести «утку», дышать рядом с которой стало невозможно, и попросил еды. А Растеряхин записал в «Журнал ведения медицинских действий»: «Карантин в госпитале – лучший способ поднять боевой дух. Особенно если в награду дают тушёнку».
Прочитав, Иван Олегович закашлялся так, будто проглотил комок колючей проволоки. В горле пересохло, в висках пульсировала кровь, и ему до жути захотелось немедленно выпить что-нибудь крепкое, жгучее, желательно из алюминиевой фляги и без закуски. Но память тут же услужливо напомнила: он закодирован от пьянства и жене обещал не сорваться. Вторым порывом было догнать доктора Глухарёва и сделать ему очень больно. Например, оттяпать вторую ногу без всякой анестезии, да ещё в присутствии подчинённых, чтобы всем неповадно было мнить себя писателями.
«Это же какой подлый человечишко, а?! – кипел в мыслях полковник, едва удерживая себя от бранных слов вслух. – Мы его тут выхаживали, кормили, перевязывали, а он в ответ – нас же грязью с головы до ног! И ведь пишет это мерзко, остро… сатирик чёртов!»
Чтобы не сорваться на помощнике, начальник госпиталя решительно вышел наружу. Прохладный воздух обжёг лицо, но не остудил кипящего внутри негодования. Негативная энергия била ключом, и куда её девать, если виновник уже умчался на санитарном автомобиле? Романцов, как человек практичный, решил направить гнев в полезное русло – пройтись до хирургического отделения, проверить, как идёт работа, убедиться, что пациентов лечат, а заодно найти пару недочётов, чтобы тут же, на месте, всыпать подчинённым по первое число, заставив немедленно всё исправить. Этот метод он практиковал ещё в мирные годы, заведуя районной поликлиникой в Тульской области, и считал его почти медицинской терапией – для нервов полезно.
Но судьба решила подбросить куда более заманчивое занятие. Проходя мимо одного из помещений, Романцов вдруг отчётливо расслышал слово «Глухарёв». Он замер в коридоре, где, к счастью, никого не было, и навострил уши, словно кот, уловивший запах колбасы. Из-за приоткрытой двери доносились голоса Петраковой и Каюмовой. Они обсуждали тот самый чёрный блокнот, в который, как теперь стало ясно, Михаил записывал идеи для своих ядовитых пасквилей. С каждой новой фразой у Романцова дергался глаз. Так вот оно что… он не увёз его! Тут, в двух шагах, лежит средоточие всей этой мерзкой клеветы…
Увы, закон и устав не позволяли просто ворваться и изъять находку: вещь личная, к госпиталю отношения не имеет. Полковник ощущал себя охотником, который видит добычу, но между ними – ров с крокодилами. Он уже мысленно придумывал, как бы подобраться к книжке, когда за спиной раздался женский голос:
– Олег Иванович, у вас что-то случилось?
Он дёрнулся, как школьник, пойманный за списыванием, и обернулся. Перед ним стояла доктор Прошина, держа в руках папку с историями болезней. В её глазах читалось лёгкое удивление – всё-таки не каждый день начальник госпиталя подслушивает у дверей.
– Что? Ах, это вы, Екатерина Владимировна, – Романцов мгновенно надел на лицо дружелюбную маску. – Нет-нет, всё в порядке… просто задумался.
– Бывает, – улыбнулась доктор Прошина и пошла дальше по коридору.
Он проводил её взглядом чуть дольше, чем требовал этикет, и совсем не как командир воинской части. В голове мелькнула грустная мысль: «Жаль, Катюша, что с вами у нас ничего не получится. Хотя… жена в другом городе, а человеческое тепло… оно ведь тоже нужно». Мысли, однако, быстро вернулись к главному – к Каюмовой и к этому злополучному блокноту. Романцов и не собирался заводить с ней роман, уж коли она так влюбилась в доктора Глухарёва, но добыть проклятую книженцию стало делом чести.
Олег Иванович решительно вышел из хирургического корпуса и пошёл по территории, будто патрульный на обходе. Лужи на гравии брызгали под ботинками, где-то вдали механики возились с «таблеткой», гремя железками. В воздухе пахло машинным маслом. Но сколько ни бродил Романцов, идей, как добраться до блокнота, не приходило. Интриги были не его сильной стороной – в отличие от некоторых, он всегда предпочитал прямолинейный приказ.
И всё же мысль не отпускала. «Когда эта штука окажется у меня в руках, – твердил он себе, – я его карьеру похороню. Все узнают, что старший лейтенант медицинской службы Глухарёв Михаил Сергеевич порочил нашу великую армию! И смех у него в горле встанет…» Полковник сжал кулаки.
Романцов вернулся к себе в кабинет, сел за стол и вытащил из ящика аккуратно подточенный карандаш – ручкой он писать не любил, говорил, что от неё «почерк портится». Разворотив толстую папку с чистыми листами, полковник вывел крупными, уверенными буквами заголовок: «Рапорт». Дальше пошло привычно: «Довожу до вашего сведения, что старший лейтенант медицинской службы Глухарёв М.С. ведёт подрывную деятельность…»
Олег Иванович писал горячо, с нажимом, будто каждым штрихом хотел вогнать гвоздь в крышку гроба карьеры ненавистного хирурга. В голове уже строилась блестящая картина: вот уже особисты штудируют его рапорт, кивают, хмурятся, а потом вызывают Глухарёва и начинают задавать такие вопросы, от которых любая душонка замерзнет.
Но, дойдя до пункта «доказательства», Романцов застыл. Писать «со слов очевидцев» или «по моему убеждению» – это, конечно, звучало красиво, но не тянуло на обвинение, которое можно прибить гвоздями к делу. Нужен был блокнот. Тот самый. Чёрный, в потертом кожаном переплёте, пахнущий, как казалось Олегу Ивановичу, йодом и циничной желчью.