Электричка выплёвывает меня на платформу, как косточку от вишни. Ноги гудят, спина ноет, а в голове крутится одна и та же мысль: "Что я здесь делаю?". Как я попала в ту часть вселенной, что в самой дыре?
Иду по разбитой дороге. Перед поворотом на нашу улицу останавливаюсь. Сердце сжимается. Сейчас увижу дом, в котором провела большую часть детства. Бабушкин дом. Моё последнее убежище.
Останавливаюсь.
Ноги словно врастают в землю. Дом — почти призрак.
Крыша провалилась в двух местах, как щёки у беззубого старика. Почти все окна выбиты. Смотрят на меня чёрными глазницами. Калитка покосилась. Помню, как бабуля опиралась на неё, провожая меня в город последний раз.
Теперь сад одичал. Яблони, которые бабушка холила и лелеяла, превратились в спутанный клубок веток. Малинник разросся в непроходимые джунгли. Грядки исчезли под бурьяном. Крапива в человеческий рост жжётся даже на расстоянии, лопухи размером с зонтики, полынь... Сорняки победили.
"Приезжай, внученька. Дом тебя всегда ждёт."
Дом ждал. И не дождался.
Хватаюсь за покосившийся штакетник — краска облупилась, дерево трухлявое, крошится под пальцами.
Я стою у ворот и понимаю — всё. Это точка. Конечная. Дальше дороги нет.
Слёзы катятся сами — солёные, горячие, настоящие. Вою, как собака. Как выла бабушкина Жучка, когда хозяйку увезли в больницу.
Закрываю лицо руками. Ладони пахнут ржавчиной от калитки и горем — оказывается, у него есть запах. Горький, как полынь.
В голове прокручиваются последние сутки. Вещи на лестнице. СМС от мужа. Ночь в бухгалтерии. Увольнение. И вот — финал. Разрушенный дом, который должен был стать спасением.
— Бабушка, прости меня, — шепчу, глядя на покосившееся крыльцо. — Прости, что не приезжала. Что не уберегла твой дом. Что оказалась такой никчёмной внучкой...
Вдруг слышу скрип калитки. Поднимаю голову — надо мной стоит старуха в цветастом платке. Маленькая, сухонькая, как гриб-боровик. Смотрит на меня светлыми, выцветшими от возраста глазами.
Если бы меня не парализовала от шока и паники, я бы точно перекрестилась.
— Людка, ты, что ли? — скрипит бабуля, а я киваю, не в силах говорить. — Да тьфу на тебя! Думала бабка твоя двадцатилетним призраком в дом вернуться решила. — её ладонь ложится на моё плечо. Сухая, шершавая, но тёплая. — Ох, милая... Ну что ж ты убиваешься-то так? Дом — это стены. А ты живая. Живая ведь?
— Баба Зина, я так рада вас видеть. Но как не рыдать, — заикаюсь, не зная, как объяснить. — Мне некуда идти. Совсем некуда.
— Вижу, милая, вижу, — старуха кряхтит. — Чемоданы-то с собой. Значит, насовсем приехала. Ну что ж, пойдём. Поживёшь пока у меня.
Смотрю на неё снизу вверх не веря. В ушах звенит. Показалось?
— Что уставилась? — баба Зина протягивает мне руку. — Твоя бабка, когда мой помер, месяц меня кормила, поила, не давала руки на себя наложить. Долг платежом красен. Поможешь заодно по хозяйству. А то я уже старая совсем стала, спина не гнётся.
Встаю на непослушные ноги. Колени дрожат, но стою. Смотрю на разрушенный дом, потом на бабу Зину.
— А дом-то что? Совсем никуда?
Старуха оглядывает руины критическим взглядом.
— Да что ты, милая! Подлатать можно. Я знаю кто может починить. У нас тут Петька есть, фермер. Золотые руки, хоть характер и собачий. Поговорю с ним.
— Правда поможет? — в груди затрепетала робкая надежда. Маленькая, как воробышек, но живая.
— Петька? — баба Зина фыркает. — Заставлю! Он мне должен — я его корову лечила народными средствами, когда ветеринар не смог. Выходила скотинку. Так что поможет, никуда не денется.
Поднимаю чемоданы. Руки всё ещё трясутся, но уже не от отчаяния. От облегчения. От благодарности. Оттого, что я не одна.
— Спасибо, баб Зин. Я... Я отработаю. И за жильё заплачу, как только...
— Ой, отстань ты со своей платой! — машет рукой старуха. — Вон, дом пустой стоит. Скучно мне одной. А с тобой хоть поговорить будет с кем. Пошли, чего стоим? Сейчас блинов настряпаю, чайку заварю. С брусничкой. Небось с дороги есть хочешь?
Желудок откликается громким урчанием. Баба Зина смеётся — звонко, молодо.
— Ну вот и славно! Пошли, милая. Всё образуется. Вот увидишь — всё будет хорошо.
Иду за ней по деревенской улице. Но в груди теплится надежда. Маленькая, робкая, но упрямая.
Оглядываюсь на бабушкин дом. Стоит, покосившийся, печальный. Но стоит. Как и я.
"Я вернусь, — мысленно говорю дому. — Вернусь и подарю тебе новую жизнь. Обещаю."
Дом бабы Зины ровно напротив. Зелёные ставни облупились, но держатся. Резные наличники почернели от времени. На крыльце разлёгся рыжий кот, толстый, как поросёнок.
— Васька, паразит, опять мышей не ловишь! — ворчит баб Зина. Кот лениво приоткрывает один глаз и снова засыпает. — Бесполезная животина. Но тёплый, зимой на печке греемся вдвоём.
— Баб Зина, а... — голос всё ещё хриплый от слёз. Откашливаюсь. — А Петька этот... Он правда поможет? Не откажется?
Старуха замирает у печи. Поворачивается медленно, и в её выцветших глазах мелькает что-то... странное. Не пойму что. Хитрость? Жалость? Предостережение?
— Не откажется, — говорит твёрдо, но как-то уклончиво. — Я так скажу — он всё сделает. У него, правда, условия могут быть... специфические. Но это потом. Сначала поешь, отдохни.
Ставит передо мной тарелку блинов. Горкой, щедро. Рядом — варенье в гранёном стакане, тёмное, густое.
— Брусничка, — поясняет. — По твоей бабки рецепту. Она секрет знала — корицу добавляла и гвоздику.
Беру блин дрожащими пальцами. Откусываю и чуть не плачу снова. Вкус детства. Вкус воскресного утра.
— Ешь, ешь, — баб Зина наливает чай из пузатого чайника. — А то отощала вся. На кого похожа? На щепку. Мужики таких не любят.
Все восемьдесят пять килограммчиков моего веса дружно воспрянули. Отощала?! Мужики?! Какие еще мужики…
— Баб Зина, — спрашиваю, дожёвывая второй блин. Варенье сладкое, тягучее, липнет к нёбу. — А что за условия могут быть у этого вашего Петьки? Что значит "специфические"?
Старуха отворачивается к печи. Долго молчит, помешивая что-то в чугунке. Спина напряжённая, плечи приподняты.
— А вот завтра и узнаешь, милая, — наконец отвечает, не оборачиваясь. — Завтра я вас познакомлю. Он... своеобразный человек. Сложный. Но дом починит — это точно. Вот только...
Замолкает. Поворачивается, смотрит на меня оценивающе, как на товар на рынке. Взгляд скользит по лицу, фигуре, рукам.
Это еще что значит?!
Просыпаюсь оттого, что кто-то орёт благим матом прямо под окном. Подскакиваю на продавленной кровати — сердце колотится, как бешеное. Где я? Что происходит?
— Ко-ко-ко-ко-КО! — надрывается петух так, будто его режут.
Ах да. Курлыки. Нижние. Я в деревне. У бабы Зины. Петуха, возможно, и правда решили… Того…
На часах половина пятого. Падаю обратно на подушку. В городе я бы спала ещё минимум три часа. Но петуху плевать на мои городские привычки. Он продолжает вопить, как ошпаренный.
Накрываю голову подушкой. Бесполезно. Крик проникает сквозь перьевую преграду, сквозь стены, прямо в мозг.
— Да заткнись ты! — ору в ответ.
Петух на секунду замолкает, будто удивлённый. А потом заводит с новой силой, словно принял вызов.
Дверь скрипит. Баба Зина заглядывает в комнату, уже одетая, в переднике.
— Вставай, милая! День на дворе. Козу доить пора.
— День? — сажусь, протирая глаза. — Козу?! Но я не умею...
— Научишься! — бодро отвечает старуха. — Не боги горшки обжигают. Вставай давай, Манька ждать не любит.
Манька — это, оказывается, коза. Выясняю это через пятнадцать минут, стоя в сарае в резиновых сапогах бабы Зины. На три размера больше моего.
Коза смотрит на меня жёлтыми глазами. Взгляд недобрый, подозрительный. Я бы даже сказала — презрительный.
— Ну, давай, милая, — баба Зина подставляет низенькую скамеечку. — Садись сбоку, ведро между колен. И не бойся, Манька смирная.
Сажусь. Коза косит на меня глазом и делает шаг в сторону.
— Стой! — командует баба Зина. Манька фыркает, но замирает. — Теперь бери вымя. Вот так, двумя руками.
Касаюсь козьего вымени. Тёплое, шершавое. Брезгливость тошнотой подкатывает к горлу. Господи, что я делаю? Вчера сидела в офисе за компьютером, а сегодня щупаю козье вымя.
— Не так! — баба Зина отодвигает мои руки. — Нежнее! Она же не железная. Вот, смотри.
Показывает движение — сжимает сосок у основания большим и указательным пальцами, потом последовательно подключает остальные. Молоко брызгает в ведро звонкой струйкой.
— Теперь ты.
Повторяю движение. Ничего. Сжимаю сильнее — Манька недовольно блеет и отставляет заднюю ногу.
— Осторожнее! А то лягнёт.
Лягнёт? Прекрасно. Мало мне позора, так ещё и копытом по лбу получу.
Пробую снова. И снова. На десятый раз из соска выдавливается жалкая капля.
— О! Получилось! — радуюсь, как ребёнок.
— Ага, — хмыкает баба Зина. — Ещё часа два, и на чай хватит.
Но уже через полчаса у меня болят руки, спина, шея. В ведре плещется от силы стакан молока. Манька презрительно жуёт сено, периодически пытаясь лягнуть ведро.
— Ладно, на первый раз сойдёт, — сжаливается баба Зина. — Завтра продолжишь. А теперь пошли печку топить. Хлеба надо поставить.
Печка оказывается ещё большей загадкой, чем коза. Чугунная дверца, заслонки, поддувало. Для меня — почти как пульт управления космическим кораблём.
— Сначала бумагу, — баба Зина суёт мне стопку старых газет. — Комкай и клади. Потом щепки мелкие, потом дрова покрупнее.
Комкаю газеты. "Сельская правда" за две тысячи четвертый год. Вот это раритет… Обложка сообщает о рекордном урожае картофеля. Укладываю бумажные шарики в топку.
— Теперь поджигай.
Чиркаю спичкой. Газета вспыхивает, но тут же гаснет.
— Мало бумаги! И не дуй туда, дым в избу пойдёт!
К четвёртой попытке я вся в саже, волосы пахнут дымом, глаза слезятся. Но огонь, наконец, занимается! Щепки трещат, дрова начинают тлеть.
— Смотри! Горит! — тыкаю пальцем в топку.
— Горит, — соглашается баба Зина. — Только заслонку забыла прикрыть. Весь жар в трубу уйдёт.
Хватаюсь за металлическую заслонку голой рукой. Боль прошивает ладонь — горячая, острая.
— Ай!
— Эх ты, городская! — баба Зина суёт мне прихватку. — Железо на печи всегда горячее. Запомни.
Сосу обожжённый палец. На подушечке уже вздувается волдырь. Прекрасное начало дня.
После завтрака баба Зина решает провести ликбез по грибам.
— Пойдём в лес, — объявляет она. — Грибы после дождя пошли. Научу тебя различать.
Напяливаю свои городские кроссовки, беру корзинку. Баба Зина критически осматривает мой наряд — джинсы и футболка.
— Комары съедят. На, накинь.
Протягивает старую рубашку. Пахнет нафталином и чем-то кислым. Но спорить не решаюсь.
Лес встречает прохладой и комариным звоном. Эти твари набрасываются мгновенно. Жужжат над ухом, лезут в глаза, кусают сквозь джинсы.
— Не маши руками! — командует баба Зина. — Только злее становятся.
Легко сказать. Я машу, хлопаю себя по рукам, по шее, по лицу. Через пять минут вся покрыта укусами. На кой я на это согласилась? Лучше бы Манькин сарай вымыла.
— Вот, смотри, — баба Зина наклоняется к поваленному дереву. — Видишь?
— Грибы?
— Лисички! Хорошие, молодые. Бери.
Срезаю ножом. Грибы скользкие, холодные. В корзинку падают с мягким стуком.
Дальше начинается интенсивный курс грибной грамоты. Вот белый царь грибов, толстая ножка, коричневая шляпка. Вот подберёзовик — "видишь, под берёзой растёт, потому и название такое".
— А это что? — показываю гриб.
— Поганка! — баба Зина отдёргивает мою руку. — Не трогай! Ядовитая.
— Но красивая...
— Красивая, — соглашается старуха. — Многое красивое — ядовитое. Это — в суп, — показывает на подберёзовик. — Это — жарить, — белый гриб. — А это, — тычет палкой в бледную поганку, — прямая дорога к прапрадедушке.
Голова идёт кругом от информации. Все грибы кажутся одинаковыми — коричневые, серые, с ножками и шляпками.
— Баба Зина, а если я ошибусь?
— Не ошибёшься, — уверенно отвечает она. — Правило простое: не уверена — не бери. И ещё: все грибы съедобные, но некоторые — только один раз.
Хохочет над собственной шуткой. Мне не смешно. Представляю, как травлюсь грибным супом в этой глуши, где скорая будет ехать часов восемь...
Романтика...
Продолжение следует. Все части внизу 👇
***
Если вам понравилась история, рекомендую почитать книгу, написанную в похожем стиле и жанре:
"Измена. Расколотое сердце", Ася Исай ❤️
Я читала до утра! Всех Ц.
***
Что почитать еще:
***
Все части:
Часть 1 | Часть 2 | Часть 3 - продолжение