Глава 91
Бар, в который доктор Лебедев привёл Климента Краскова, был очень старым и существовал в этом полуподвальном помещении, затерянном в глубине колодцев центрального Санкт-Петербурга, ещё с советских времён. Внутри пахло старым деревом и чем-то ещё, что напоминало о давно ушедших временах. Стены были обшиты тёмными панелями, местами потёртыми и поцарапанными, а потолок поддерживали массивные балки, покрытые слоем пыли.
Валерий обнаружил это место случайно, когда однажды вместе с бригадой «Скорой помощи» искал квартиру, из которой поступил вызов. Он заметил узкую дверь, ведущую вниз, и, спустившись по крутой лестнице, оказался в этом уютном, но несколько мрачноватом заведении. Оказалось, там бар, а не жилище, пришлось продолжить поиски.
Потом, вспомнив об этом заведении, решил узнать получше. Почитал отзывы и узнал, что здесь подают хорошее пиво, а ещё царит особая атмосфера, которая так нравилась тем, кто любил посидеть в тишине и спокойствии. Спустя некоторое время специально приехал, чтобы проверить, и лично убедился. С тех пор иногда навещал бар, и ему, как постоянному клиенту, даже начали делать небольшие скидки.
Валерий привёл Климента, они сели за дальний столик в самом углу, заказали по паре кружек пенного. Столик был небольшой, деревянный, с вырезанными на поверхности инициалами и сердечками, оставленными несколькими поколениями предыдущих посетителей. Некоторое время медики наслаждались напитками, грызли орешки и слушали инструментальное трио, исполнявшее на крошечной сцене довольно недурственный джаз. Музыканты играли с увлечением, их мелодии плавно перетекали одна в другую, создавая фон, который не мешал, а, наоборот, добавлял уюта. Посетителей в этот час было не так уж много, и Лебедев посчитал, что так даже лучше. Чем меньше людей увидят, как он станет нарочно спаивать глупого сына Клизмы, тем лучше.
После того, как Климент прогнал через свой организм литр светлого, он изрядно захмелел. Его глаза стали стеклянными, а движения более расслабленными и неторопливыми. Всё это время, пока сидели и употребляли, Лебедев старался не налегать на алкоголь и очень много болтал. Он рассказывал истории с выразительными жестами, его голос то повышался, то понижался, создавая атмосферу доверия и интереса. Вспоминал разные весёлые случаи из своей и чужой жизни, в том числе из медицинской практики, – словом, вёл себя так, словно напротив сидел не молодой коллега, а девушка, с которой первое свидание, и надо не только произвести благоприятное впечатление, но и уболтать её так, чтобы потом получить нетрезвое согласие на продолжение приятного вечера.
В случае с Климентом продолжением должен был стать не совместный вояж к Лебедеву домой, – в этом смысле Валерий придерживался традиционных взглядов на отношения между полами, – а откровенный разговор. Тот самый, который так нужен был, чтобы сделать из него мощный инструмент воздействия на Марию Викторовну.
– К нам однажды девчонку привезли из пригородного посёлка, где обосновалась диаспора марийцев.
– Это кто такие? – поинтересовался Климент.
– Народ, который в республике Марий Эл живёт.
– А, понял. Иностранцы, короче. Ценные специалисты, – пьяно усмехнулся Красков.
– Они самые, – не стал его разубеждать Лебедев. – У девчонки, которой четыре года всего, проникающее ранение роговицы. Полезла в курятник яйца воровать, и петух её клюнул. Требуется срочная операция, иначе глаз просто вытечет. Мы спешим, а анестезиолога, как назло, нет, – в отпуске. Короче, доктор Володарский принимает решение шить без наркоза, тем более что процедура буквально на несколько минут. Начинает говорить девочке, пытается успокоить, но она ни слова не понимает. Тогда Борис обращается к её матери: «Как будет “потерпи, мы тебе капли будем капать”? Та ответила, Володарский запомнил, начал операцию и приговаривает: «Чыталте, чӱчалте». Девчонка оказалась стойкая, ни разу не пискнула. Когда же всё закончилось, и мать повела её из операционной, маленькая вдруг дрожащим голосом заявила, глядя на Володарского: «Чыталте, чӱчалте!..» и дальше выдала такую тираду на чистом русском нецензурном, что у всех уши в трубочку свернулись.
Климент пьяно заржал конём, а когда успокоился немного, спросил:
– Чем кончилось-то всё?
– Зрение ребёнку сохранили, конечно, и за это надо выпить!
– Точно!
Официантка принесла им ещё, а также «спецзаказ» для постоянного клиента Лебедева, – бутылку водки, которую тот, пока Климент выходил по малой нужде, начал добавлять ему в бокал, пряча посудину под столом. Но не так, как это делал Лёлик в «Бриллиантовой руке», который лил слишком много, и потому вообще неясно, как Семён Семёныч Горбунков этого не заметил, а, как в том же фильме говорилось, «по чуть-чуть».
Попутно Валерий завёл разговор о проблемах российского здравоохранения. Мол, как теперь трудно медикам, что платят им мало, а бумажек требуют всё больше, и вообще «там, наверху, кажется настроены сделать так, чтобы живых пациентов в стране становилось всё меньше, и настроены на то, чтобы люди платили за каждую процедуру, как в развитых государствах» и так далее.
Климент поначалу только кивал и поддакивал, не вступая в дискуссию, из чего Лебедев сделал вывод: эта тема не слишком актуальна для собеседника. Во-первых, потому что становиться полноценным врачом Красков не собирается, и потому проблемы отечественной медицины ему до фонаря, во-вторых, он слишком глуп, чтобы разбираться во всём подобном. «Нужен другой подход, но какой?» – подумал Лебедев и перешёл на тему коррупции в медицине.
Тоже мимо. Климент не брал взяток и не давал, – этим в их маленькой семье занималась мамаша, потому ему было непонятно, о чём тут вообще говорить. Наконец, Лебедев зашёл с другого бока:
– А ты знаешь, Клим, за что я ненавижу свою мать?
В мутных глазах Краскова блеснул интерес, и Валерий понял, что он нащупал нужную струну.
– Она всегда хотела сделать из меня врача. Да-да, представляешь? Думаешь, я по доброй воле столько лет торчал сначала в медицинском, потом в интернатуре и ординатуре? Ни-фи-га! Это всё она. И папашу под себя подмяла. Мол, наш сын будет доктором, и точка! Я так решила! А если нет, то выброшу из дома, пусть идёт и занимается, чем хочет, не получит больше никакой поддержки! Нет, ты прикинь: родного сына хотела из квартиры на улицу, как собаку? – возмутился Лебедев.
Он врал от начала и до конца, играя на чувствах Климента, и не прогадал. Тот оживился и затараторил, рассказывая о том, что его мать точно такая же. Она деспот, заставляет его учиться в медицинском, а он всегда хотел стать музыкантом, ну… или вообще человеком искусства. «Быть частью питерской интеллектуальной богемы, а не тем, кто ковыряется в чужих внутренностях!» – воскликнул Красков.
Лебедеву оставалось только кивать, поддакивать и слушать, тщательно скрывая удовольствие: в кармане лежал диктофон и всё записывал. Климент же, подстёгиваемый градусами, распалялся всё сильнее. Он уже открыто заявил, что его мать, кроме того, что деспотичная гадина, ещё и отчаянная коррупционерка, потому как ни один вопрос не решает без денег. Он сам слышал много раз, как она ходит по своему кабинету в их коттедже и разговаривает по телефону со своими «компаньонами», и они решают, с кого сколько взять, куда какие деньги направить и всё такое прочее.
Климент продолжал говорить, его слова становились всё более эмоциональными и неразборчивыми. Он рассказывал о том, как мать всегда контролировала его жизнь, диктуя, что ему делать и кем быть. Как она не понимала его стремлений и мечты стать частью творческой среды, где он мог бы чувствовать себя на своём месте. Лебедев внимательно слушал, время от времени кивая и поддакивая, чтобы поддержать монолог Климента. Он понимал, что каждое слово, сказанное в этом состоянии, может быть важным, и потому старательно слушал, скрывая своё истинное отношение.
Климент, всё больше раскрепощаясь, начал вспоминать конкретные случаи, когда его мать использовала свои связи и деньги для решения проблем. Лебедев, внимая этим откровениям, понимал, что получает ценную информацию, которая может быть использована в его планах, и продолжал поддерживать собеседника, задавая уточняющие вопросы и выражая понимание, чтобы Климент чувствовал себя услышанным и продолжал говорить.
Красков, от выпитого продолжая раскрепощаться, начал говорить о том, как ненавидит всё российское. Он рассказывал, как мечтает уехать из этой, как он выразился, «проклятой страны», где всё пропитано коррупцией и несправедливостью. Его глаза горели, а голос дрожал от эмоций, когда он говорил о своей мечте жить в демократическом обществе, где права и свободы человека уважаются, а не попираются на каждом шагу.
Он с отвращением говорил о текущем политическом режиме, называя его «диктатурой, которая душит любые попытки свободомыслия и прогресса». Климент вспоминал, как его мать всегда поддерживала существующую власть, и это вызывало у него ещё большее отвращение. Как чувствовал, что его собственные взгляды и мечты никогда не будут поняты и приняты в этой системе. Сорокой трещал о мечтах о жизни за границей, где он мог бы свободно заниматься искусством, не оглядываясь на цензуру и давление со стороны матери. Фантазировал о жизни в Европе или Америке, где, по его мнению, люди действительно ценят искусство и культуру, и он смог бы реализовывать свои мечты без страха и ограничений.
Когда разговор начал затихать, а Климент всё больше погружался в своё пьяное забытьё, Лебедев понял, что пора заканчивать. Он аккуратно подхватил Климента под руку, помогая ему подняться со стула. Студент шатался, его ноги едва слушались, и Валерий практически повёл спутника к выходу из бара.
На улице было прохладно, и свежий воздух немного прояснил сознание Климента, но не настолько, чтобы тот смог чётко соображать. Вскоре подъехало вызванное через приложение такси. Когда машина остановилась, доктор Лебедев помог Клименту сесть на заднее сиденье и сам устроился рядом.
Местом назначения Валерий выбрал свой адрес, поскольку добиться от Краскова вразумительного ответа на вопрос, где он живёт, не получилось. По дороге Климент то и дело клевал носом, его голова падала на плечо Лебедева, и тот поддерживал студента, не давая сползти на сиденье. Наконец, подъехали, и врач, снова подхватив Климента под руку, повёл его к подъезду.
В квартире уложил Климента на диван в гостиной. Тот сразу же уснул, даже не пошевелившись. Лебедев накрыл его пледом, лежавшим на спинке дивана, и, убедившись, что студенту более-менее удобно, достал из кармана диктофон и проверил, всё ли записалось. Удовлетворённый, улыбнулся. Всё прошло идеально. Теперь у него было достаточно информации, чтобы использовать её в своих целях. Лебедев чувствовал себя победителем.
На следующее утро Валерий проснулся рано и первым делом направился в гостиную, где на диване всё ещё спал Климент. Он выглядел не лучшим образом: волосы растрепаны, одежда смята, а лицо искажено сонной гримасой. Врач понимал, что нужно срочно приводить собутыльника в чувство, подошёл к дивану и начал мягко, но настойчиво трясти Климента за плечо.
– Клим, просыпайся! – сказал Лебедев. – Пора вставать.
Студент пробормотал что-то невразумительное и попытался отмахнуться, но Лебедев был настойчив. Он буквально стащил Климента с дивана и, поддерживая его, повёл в ванную. Там раздел до исподнего, завёл в душевую кабинку и включил холодную воду. Студент вздрогнул от неожиданности и сразу же проснулся.
– Чё за фигня?! – заорал он, пытаясь закрыться от ледяных струй.
– Вставать пора, вот что, – сказал Лебедев, выключая воду. – Давай, вытирайся и иди на кухню. Помогу, чем смогу.
Климент, всё ещё дрожа от холода, когда Валерий вышел, взял полотенце, стянул мокрую одежду и начал вытираться. Он чувствовал себя разбитым, голова гудела, а во рту было сухо. Потом, накинув хозяйский махровый халат, медленно побрёл на кухню, где Лебедев уже налил ему чашку крепкого чёрного кофе и положил рядом лекарство.
– Выпей кофе и прими таблетку. Станет легче, – сказал Лебедев.
Климент послушно выполнил предписание. Постепенно он начал приходить в себя, хотя похмельный синдром отпускал медленно.
– Я вызвал тебе такси, – сказал Лебедев. – Можешь не приходить сегодня на практику. Отмечу в журнале, что ты заболел.
Климент посмотрел на него с благодарностью.
– Спасибо, Валерий. Ты настоящий друг, – сказал он сиплым голосом. – Слушай, а это… выпить ничего нет? Пивка бы.
– Да не за что, – ответил Лебедев. – Выпить нет, прости.
Когда такси подъехало, Красков пожал доктору руку и, ещё чувствуя себя неважно, поблагодарил и уехал домой отсыпаться. Лебедев же, убедившись, что Климент в порядке, брезгливо собрал в пакет оставленное студентом мокрое белье, отнёс в мусоропровод. Подумал и отправил туда же махровый халат. Затем вернулся в квартиру, быстро переоделся и поспешил в клинику. Ему нужно было сообщить доктору Гранину о выполненном задании.
Когда Никита получил диктофонную запись на почту, он сразу же начал её слушать. Сначала показалось, что Лебедев его обманул. Они болтали какую-то ерунду, и заведующий клиникой уже начал раздражаться, думая, что зря потратил время. Но он продолжал слушать, надеясь, что дальше будет что-то более существенное.
И действительно, ближе к середине записи началось самое интересное. Климент Красков начал говорить о своей матери, о её связях и коррупционных схемах. Гранин насторожился и стал слушать более внимательно. Он понял, что Лебедев не обманул его, и запись действительно содержит ценную информацию.
Но самое умопомрачительное началось в финале записи. Красков наговорил такого, что Гранин даже не ожидал услышать. Он не просто наболтал спьяну, а упоминал конкретных людей, с которыми контактирует его мать, озвучил суммы и проекты. Это была настоящая бомба, которая могла взорвать всю коррупционную схему. А уж что наговорил студент про власти! Это тянуло на признание если не иностранным агентом, то, как говорили почти сто лет назад, «врагом народа».
Доктор Гранин усмехнулся и подумал: «Прости, Клизма, но тебе место на свалке истории». Он понял, что эта запись может стать мощным инструментом в борьбе с этой властной женщиной. Теперь ему нужно было подумать, как бы это опубликовать, чтобы нанести Марии Викторовне максимальный урон, и ни самому не подставиться, ни Лебедева не сдать, – тот мог в будущем пригодиться.