Глава 89
Анестезиолог понуро сходил в свою комнату, скопировал всё, что сфотографировал за время пребывания в прифронтовом госпитале, а потом отнёс флэшку начфину Кнурову. Тот взял её молча, проводил Пал Палыча взглядом победителя, в котором читалась лёгкая насмешка и холодная уверенность в собственной правоте. Едва дверь за ним закрылась, как Кнуров мгновенно вставил гаджет в компьютер, будто боялся, что кто-то может войти и помешать. Экран загорелся, и он стал жадно листать файлы, щёлкая мышью с нервной поспешностью, словно голодный, нашедший еду.
– Ну что, доктор, – пробормотал он, прищурившись, – посмотрим, чем ты там развлекался в тишине ночей?
Он искал нечто особенное, «клубничное», что могло бы пробудить давно уснувший в нём мужской интерес, изрядно испорченный годами одиночества и тяжёлыми воспоминаниями о бывшей жене, о которой даже вспоминать не хотелось. Всё, что осталось от былого влечения, – это сухое любопытство и желание найти хоть что-то, что напомнило бы о лёгкости, о запретном, о человеческом.
– Ну же, – шептал он, листая одну фотографию за другой, – что здесь у нас интересного?
Но сколько ни смотрел, сколько ни увеличивал кадры, – ничего не увидел предосудительного. Ни одного намёка. Ни случайного расстёгнутого халата, ни даже намёка на интимность. Проверил ещё раз, сверил нумерацию файлов, проследил порядок и даже подумал, что Пал Палыч, скорее всего, самое пикантное попросту удалил. Но нет: цифры шли без пробелов, имена файлов выстроились в идеальную цепочку. Фотоаппарат сам присваивал им номера по порядку, а это говорило о том, что не было вмешательства человека. Конечно, можно было бы всё подчистить несколькими кликами мышки и десятком нажатий на клавиши, но тогда пришлось бы провозиться много часов. Анестезиолог же вернулся слишком быстро и с видом побитой собаки.
– Не успел бы, – пробормотал Кнуров, и в голосе его прозвучала не досада, а почти разочарование, потому что поиски не давали нужного результата.
Самыми «жареными» из всей коллекции Пал Палыча можно было считать разве что пяток фотографий, сделанных через приоткрытое окно. На них – неясные силуэты медсестёр, закутанных в полотенца, с мокрыми волосами. Но даже там ничего особенного не было: ни намёка на откровенность, ни даже случайного ракурса. Всё – будто намеренно сдержанно, будто доктор снимал не тела, а моменты: пар, свет, отражение на мокром кафеле.
– Ну и зачем тебе это? – пробурчал Кнуров, листая дальше. – Что ты тут увидел, а?
Но чем глубже он погружался в архив, тем сильнее менялось его настроение. Он не был большим знатоком и ценителем фотографического искусства – в его внутреннем мире ценились чёткие цифры, отчёты, баланс и дисциплина. Но кое-что он понял: у доктора Романенко определённо был талант. Не просто умение нажать на кнопку, а особенный взгляд на мир, способность запечатлевать не просто картинку, а – мгновение, в котором застыл смысл.
– Вот это, – прошептал он, остановившись на снимке старшего санитара, спящего на скамейке у входа в госпиталь. Голова откинута, рот приоткрыт, лицо – в тени, но глаза, даже закрытые, будто что-то видят. – Чёрт возьми…
Пал Палыч снимал всё подряд, но делал это так, чтобы его никто не заметил: военная часть всё-таки, прифронтовая территория. За тем, чтобы отсюда в интернет не попадали фотографии и видеозаписи, старательно следили сотрудники Особого отдела, а для этого регулярно ограничивали возможности мобильного интернета, запрещали пользоваться смартфонами и прочими устройствами. Но анестезиолог, обходя запрет, всё-таки умудрялся фотографировать.
На его кадрах были не только фрагменты природы, поданные с удивительных ракурсов – лужа после дождя, в которой отражалось алое небо, бусины росы на паутине, но главное – люди. Портреты Романенко удавались особенно. Не просто лица, а – внутренний мир, вынесенный наружу. Вот медсестра, сидящая у окна с чашкой чая: её взгляд устремлён вдаль, но не за окно – в прошлое. Вот солдат с перевязанной рукой, смеющийся над шуткой, но в уголке глаза – слеза, которую он не успел стереть. Вот санитарка, сгибающаяся под тяжестью мешка с бельём, и в её позе вся тяжесть этого мира.
– Как будто… слышно, – пробормотал Кнуров, чувствуя, как по спине бегут мурашки. – Словно понятно, о чём каждый думает.
Оказались в архиве Пал Палыча и фотографии рыжей кошки Алисы. Кнуров даже зачесался на нервной почве, постаравшись их поскорее пролистнуть.
– Опять эта тварь, – проворчал он, щёлкая «мышью» с раздражением. – Ну зачем ты снимал эту рыжую гадину? – и подспудно отметил, что мордочка животного вышла на удивление хорошо, даже как-то… символично, что ли. На одном снимке кошка лежала на солнце, её котята грелись рядом, а сама она смотрела в сторону, будто чувствуя беду. Взгляд её был не просто усталым – он был пронизан тревогой, материнской болью, пониманием, что это счастье временное.
– Как человек, чёрт бы её побрал, – восхищённо подумал Прохор Петрович, и впервые за долгое время в его голосе не было злобы, а только изумление. – Как настоящий человек!
Он перешёл к другой папке. Романенко, оказывается, перефотографировал практически весь персонал госпиталя, и поразительно: никто об этом даже не догадывался! Ни один из снимков не был сделан в лоб, с разрешения. Все – краем, исподтишка, в моменты, когда люди были заняты собой, своей болью, своей тишиной.
– И техники нет, – пробормотал Кнуров, просматривая последние папки. – Ни единого кадра с техникой. Ни военной, ни медицинской. Ни карт, ни схем, ни препаратов. Ничего, что могло бы заинтересовать Особый отдел.
Какие-то персональные данные, например. Нет. Пал Палыч если и снимал пациентов госпиталя, то делал так, чтобы в кадр не попадали их ранения или увечья, медицинские карты, используемые препараты и так далее. Только лица. Много лиц. Задумчивых и грустных. Страшных и красивых. Весёлых и печальных.
«Фокусник какой-то!» – изумлённо подумал Кнуров, откидываясь на спинку кресла и в который раз перелистывая файлы на экране. Было непонятно, как анестезиолог умудряется столько снимать, и при этом оставаться незамеченным. Ни шороха, ни вспышки, ни даже намёка на камеру – только эти чёткие, живые кадры, будто вырванные из воздуха, из тишины, из чужих душ. Он словно двигался сквозь госпиталь, как тень, как призрак, оставляя после себя не следы, а мгновения.
Начфин подумал даже, что зацепить-то его и нечем, придётся извиниться и флэшку вернуть, а о происшествии забыть – доказательств никаких. Даже если припугнуть, что отдаст снимки особистам, то они… ну что? Погрозят Романенко пальцем, пообещав в следующий раз принять суровые меры? Так он свои работы на выставки не отправляет, блог в интернете не ведёт, просто коллекционирует. Это вроде как и не запрещено даже. Не шпионаж, не утечка, не подрыв морали. Просто человек смотрит и запоминает.
Прохор Петрович недовольно поморщился, провёл ладонью по лицу, будто снимая с него усталость, и, вздохнув, открыл предпоследнюю папку. И тут же обрадованно поёрзал на стуле, как будто внезапно ощутил жар под собой. Вот же оно! То самое – крючок, на котором он теперь станет прочно держать анестезиолога, и тот никуда не денется. На фотографиях были двое. Слева – повариха Маруся, вся в белом фартуке, с растрёпанным пучком на затылке, справа – майор медицинской службы Ренат Евграфович Прокопчук, с его вечной строгой миной и тяжёлым взглядом. Но сейчас этот взгляд был совсем не строгим. Он был жадным. Влюблённым. Одержимым.
Ракурс оказался выбран настолько удачно, что в кадре они страстно целовались – вон как Ренат Евграфович крепко обнял и прижал к себе девушку, прижав её спину к кирпичной стене между складом и столовой, а она, закрыв глаза, прогнулась в его сторону своим пухлым телом, будто сдавалась, будто ждала этого слишком долго. Одна рука Маруси лежала на его плече, другая – сжимала пуговицу кителя. Ветер трепал фартук, как знамя.
«Попался ты, Пал Палыч, – злобно подумал Кнуров, прищурившись. – Прокопчук не тот человек, который простит тебе подобное, ха-ха! Как узнает, в асфальт закатает и не поморщится!» Он представил, как майор, этот сдержанный, педантичный, с железной дисциплиной внутри, узнает, что кто-то снимал его в такой особенный момент. И что сделает? Уничтожит и само фото, и Пал Палыча вместе с ним.
Но тут же начфин вспомнил, что у него в отношении майора есть определённые планы. Занервничав, Кнуров встал из-за стола и прошёлся туда-сюда по кабинету, сжимая и разжимая кулаки. Он же хотел сделать майора своим партнёром в том самом финансовом деле, в котором без участия лечащего врача с широкими полномочиями, имеющего доступ к документам строгой отчётности, не обойтись. Дело было простое: фальсификация диагнозов, «укрупнение» травм, завышение степени контузии – всё это открывало путь к гораздо более щедрым выплатам. А за каждую такую «услугу» – большой процент.
И знал Кнуров, что Прокопчук положил глаз на повариху Марусю. Не просто смотрел – мечтал. Видел, как она ходит по госпиталю, как смеётся, как кладёт добавку. А она до сих пор страдает по своему водителю Родиону – тому самому, которого Кнуров лично отправил на передовую за попытку отомстить за котят. Маруся теперь сидит по вечерам у окна, смотрит вдаль и шепчет что-то, гладя по краю его последнего письма. Оставалось лишь устранить главную помеху: глупого влюблённого бойца Раскольникова, а потом уже крепко-накрепко привязать к себе майора.
Прохор Петрович решительно направился на поиски Прокопчука. Он нашёл его довольно скоро: тот сидел в своём кабинете, в маленькой комнате с пыльным окном, и со скучающим видом возился с документами – листал карточки, ставил подписи, сверял что-то. На столе стоял стакан с остывшим чаем.
Когда начфин вошёл, Ренат Евграфович поднял брови, не скрывая удивления:
– Не ожидал вас тут увидеть. Заболели?
– Нет, – сухо ответил Кнуров, – но у меня к вам приватный разговор.
– Слушаю, – сказал майор, откладывая ручку. – Здесь никого, кроме нас.
– Выйдем наружу. На всякий случай.
Заинтригованный, но не проявляя беспокойства, Прокопчук кивнул, встал и последовал за Кнуровым. Они прошли мимо склада, обошли территорию мехпарка и оказались в тени старого тополя, где их точно никто не увидит и не услышит.
Начфин оглянулся, убедился, что вокруг пусто, и сказал прямо, без предисловий:
– Помните, я рассказывал об одном проекте, благодаря которому мы с вами можем значительно улучшить своё финансовое положение?
Ренат Евграфович отвёл глаза, будто пытаясь вспомнить или, скорее, не вспомнить. Его пальцы нервно постучали по карману кителя.
– Ну, вы что-то такое говорили там… – начал он медленно, с осторожностью. – В коридоре, после дежурства. Но я тогда не воспринял всерьёз.
Он побоялся, что Кнуров его выводит на откровенность, а сам пишет разговор на диктофон. Подумал так, поскольку сам бы поступил так же – в его прошлом были случаи, когда «дружеские беседы» оборачивались рапортами и увольнениями.
– Говорил, – подтвердил Кнуров, – и от своих слов не отказываюсь. Дело простое и очень выгодное. Если вы тогда меня не поняли или не захотели – повторяю.
Он сделал паузу, чтобы взвесить каждое слово, как бухгалтер взвешивает купюры.
– Суть в следующем: бойцы получают за ранения выплаты. Мы с вами можем сделать так, чтобы суммы стали намного больше. Например, чтобы в медицинских карточках стояло не «лёгкое сотрясение», а «тяжёлая степень», ожог не первой степени, а четвёртой с поражением мышечной ткани и так далее, тут вам и карты в руки. Это даст пациентам право на повышенные выплаты. А мы за это получим вознаграждение. Немного, но стабильно. И – главное – без риска.
Прокопчук напряжённо молчал.
– Мы разделим наши усилия так: я буду договариваться с желающими заработать и получать от них требуемую сумму, а вы – оформлять медицинские карточки и прочие документы, включая анализы, назначения медпрепаратов и прочее. Оплата – пополам. Как видите, формально мы окажемся никак не связаны. Если кто-то попробует нас поймать, то не сможет проследить схему. Вы в любой момент скажете, что просто ошиблись в документах – бывает. А я не стану ничего получать наличными – только на счёт в банке, через третьих лиц, с обходными маршрутами. Деньги будут чистыми. Невидимыми.
Начфин замолчал, давая словам осесть. Ветер шуршал в листве, где-то вдалеке гремел гром. Прокопчук медленно провёл рукой по лицу, будто стирая с него выражение, которое он больше не хотел показывать.
– Это подлог, – наконец сказал он почти шёпотом. – В такое-то время! За это могут посадить или даже… на передок отправить!
– А кто узнает? – спросил Кнуров, улыбаясь. – Мы будем аккуратны. Только те, кто и так хочет. Только те, кто уже почти здоров. Мы им не вредим – мы помогаем. Это не преступление, Ренат Евграфович. Это – выживание. В такой системе, как наша, честность – приговор.
Прокопчук молчал, думая, потом не выдержал и спросил:
– Сколько же мы сможем на этом заработать?
Кнуров ответил, что по несколько сотен тысяч с каждого желающего «поиметь денег от государства».
– Представьте: если в месяц это будет хотя бы пятеро, а учитывая проходимость нашего госпиталя, я называю просто смешную цифру, мы за полгода каждый заработаем по нескольку миллионов, – сказал Прохор Петрович.
– Мне надо подумать… – нерешительно произнёс Прокопчук.
– Простите, Ренат Евграфович, но времени на это нет. Если не вы, то я найду другого компаньона. Поверьте, желающие регулярно получать столько денег обязательно найдутся.
– Но… это же уголовное дело! – прошептал майор.
– Кто не рискует, тот не пьёт шампанского на собственной вилле на Лазурном берегу, – ответил Кнуров. Он подождал еще несколько мгновений. – Что ж, если вы не хотите…
– Не могу я так быстро решиться! – прошипел Прокопчук.
– А у меня есть еще один аргумент.
– Какой? – хмуро спросил майор, поняв, что перед ним не просто хитрый лис, а настоящий хищник. Такому бы отказать, послав подальше, – слишком опасно. Но как велик соблазн! В армии корячиться будешь годами, пытаясь подняться по карьерной лестнице, и чтобы грудь в наградах, а тут светило столько денег, что можно было через годик-другой уволиться и сразу свалить за границу!
– Помните того солдата, Родиона Раскольникова?
– Да, – лицо Прокопчука стало суровым.
– Я знаю, как сделать так, чтобы он наконец перестал питать иллюзии в отношении поварихи Маруси, к которой вы, уважаемый Ренат Евграфович, неровно дышите, – сказал начфин.
– Вас это, товарищ капитан… – прорычал майор.
– Разумеется, вы правы. Меня это совершенно не касалось. Раньше. До того, как я озвучил вам свое предложение. Но теперь я просто считаю своим долгом помочь человеку, которому доверил наш важнейший проект, – он специально добавил слово «наш», чтобы Прокопчук привык к этому. – И потом, Ренат Евграфович, я вас уважаю, как высококлассного врача и не могу смотреть, как вы страдаете.
Кнуров рассчитал всё точно. Падкий на лесть и жутко тщеславный Прокопчук клюнул. Ему стало интересно, и про свою злость он мгновенно позабыл.
– Что вы там придумали? – спросил он по-прежнему хмуро.
– А вот этого я вам, дражайший Ренат Евграфович, простите, пока не скажу. Скоро узнаете. И будьте готовы утешить Марусю. Так что насчёт моего предложения?
Прокопчук поджал губы.
– Ладно, я согласен. Но при одном условии.
– Слушаю внимательно.
– Если Маруся станет моей.
– Насчёт этого можете не тревожиться. Всё будет, я слов на ветер не бросаю, – сказал Кнуров и удалился.