…Ваня очнулся, когда шёл вдоль уже не знакомого озера, Дружок жался к его ногам. Ваня подумал: «Спал на ходу? Не помню, как сюда вышел». Пожал удивлённо плечами, остановился, долго смотрел вдоль берега и слушал разные звуки. Ему всё казалось, что где-то поблизости кричит мама Марфа, ещё кто-то и стреляют солдаты.
Вода дошла до пояса, когда по ногам прошло тепло. Не сразу вспомнил слова мамы Марфы о тёплой воде, в которую он должен однажды войти.
Когда споткнулся о камень на дне, остановился. Вода под ногами стала ещё горячей. Он вспомнил наказ мамы: «Надо идти по тёплой воде». Робко оглянулся на берег и по сторонам, и… его словно толкнули в спину. Дружок плыл в нескольких метрах. Ваня сделал шаг через камень и… резко ушёл под воду. Он хорошо плавал, но в первое мгновение растерялся и даже закрыл глаза, а открыв, где-то далеко, в тёмной глубине под собой, увидел красноватое свечение. Показалось, что однажды он уже был там, глубоко, совсем недавно! И ему захотелось снова туда, и нисколечко не было страшно, но самое главное, появилось ощущение, что он спокойно дышит под водой.
Чем ниже Ваня опускался, тем холоднее становилась вода, а холодный красный свет манил. Появился странный звон в ушах. Неожиданно вода как бы закипела, скорее даже вздохнула, и Ване послышался голос: «Ты всё вспомнишь, Иван Филиппович, когда срок придёт. Все горячие струи Земли текут в реку Стикс, но в самой реке вода ледяная, тебе не надо туда, я предупреждал намедни, мал ты ещё. Расти и жди, червонец последний береги. Куда луч укажет, туда иди». Не понял только, чей голос.
Стало жутковато, казалось, его подталкивают снизу, но он потерялся – где верх и низ. Ваня почувствовал в руке жжение, раскрыл кулак – на ладони лежал камешек, из которого на метр вперёд выходил луч и тут же медленно угасал. Стало сильно не хватать воздуха, и он что было сил замолотил руками и ногами и рванул в сторону, куда показывал угасающий луч. В то же мгновение вода словно подхватила его, приподняла и вытолкнула на поверхность.
Некоторое время он беспомощно барахтался, пока одной рукой не ухватился за что-то надёжное. Встал на ноги и понял, что держится за ошейник Дружка, глаза которого просто сияли от радости, он тревожно скулил. Они вышли из воды, упали на тёплый песок и… заснули.
Когда проснулись, Ваня не мог вспомнить, что с ним случилось под водой. Мелькали какие-то отрывки из разных снов. А Дружок?.. Кто его знает, он сам себе на уме, снова стал повизгивать и тащил за штанину в сторону Каменки, наверное, к Пальме.
…Расследование очень странной и загадочной гибели уполномоченного из органов, майора Сивухина, и ещё более чем странное исчезновение в воде бойца провели достаточно быстро. Марфу Новосёлову обвинили в жестоком убийстве представителя власти, при расследовании им её враждебной для трудового народа деятельности в кошаре. Её быстро осудили как врага народа. Утонувшего в озере бойца признали пропавшим без вести при исполнении. Один древний дедок, из местных, вспомнил, как ему ещё его бабка рассказывала, что случались в этом озере провалы в преисподнюю и тут же затягивались без следа.
Про преисподнюю в докладах органов, само собой, не указывалось, писали про некую болотину с трясиной. Ваню тоже искали долго и тоже записали пропавшим в той же трясине. Откуда её взяли на чистом озере – никто не стал разбираться. Местные жители не сомневались, что это была настоящая дыра в преисподнюю, но только для бойца, который посмел стрельнуть в невинного мальца. А Ваня здесь был ни при чём, он по возрасту не попадал в грешники и потому… не иначе как вознёсся. Многие соседи вообще усомнились, а был ли на озере Ванька, потому что вроде бы они видели, как его забирала родная мать, известная шалава Нюрка, но… когда она увезла его – никто толком не знал. Так и вышло, что искать его тоже не стали.
Ссыльная немецкая семья Киршей приняла в свой дом испуганного и плачущего Ваню как родного. По местному сарафанному радио они через неделю узнали, что в одной семье, в соседнем колхозе, произошла беда. Некая колхозница убила уполномоченного НКВД. При этом пропали бесследно солдат и мальчик, внук этой самой колхозницы, которые на глазах людей утонули в озере Светлом, но тела их так и не были найдены. Рассказывали странные вещи, будто бы тот солдат и мальчишка утонули в таком месте, где утонуть уж точно никак нельзя, даже если захочешь. Колхозницу уже увезли в область, где осудят как врага народа. За убийство офицера ей обеспечена вышка.
В семье Киршей все эти слухи в чём-то подтвердил Ваня, рассказал, как сам это понимал, но никакой ясности не было. Большую часть времени он плакал или спал. Единственное, что поняли Фрида и Сальман – надо молчать, тем более в их посёлке мальчика никто не знал.
Фрида и Сальман были жена и муж, те самые, к кому Марфа отправила Ваню в надежде, что Кирши поймут всё как надо и помогут. С первого знакомства она поверила в немцев, им тоже досталось от власти разной несправедливости.
Фрида была женщиной больше доброй, чем мудрой, она особо не думала о возможных последствиях со стороны власти и приняла мальчика всем сердцем как родного, не раздумывая и учитывая сложную ситуацию, обволокла его материнским теплом и нежностью, даже большей на тот момент, чем родных детей. А в родных у неё были – сын Фридрих, в посёлке его все называли Федей, ровесник Вани, и дочь Эльза – Лизхен, или просто Лиза, она была на два года старше.
Муж Фриды, Сальман, для соседей – Саша, больше был умным, чем добрым. Как и положено немцу от природы, он был работящим, пунктуальным, особенно в мелочах, что не всегда совмещается с душевностью или добротой. Своей страстью к традиционному немецкому порядку он постоянно создавал для всех проблемы, и не только дома.
Сальман работал в колхозе счетоводом, так называли главного и единственного бухгалтера, он же заодно и кассир. Такую ответственную работу ему доверили только потому, что он был ссыльный, это значило – должен бояться делать какие-либо приписки или заначки: на усушку, утруску, непогоду или неудачи наших войск на фронтах – без ведома председателя.
Ссыльный немец во время войны был совсем не то что ссыльный любой другой национальности. Это был, по-местному, если не враг, то – почти прокажённый, все бдительные парторги, да и просто простые сознательные советские люди, не говоря об уполномоченных всех мастей, в первую очередь следили за работой и поведением этих немцев. Как правило, при случае, быстро находили, в чём их обвинить, была бы зацепочка малая. А подвести под вышку «пособника фашистов» было делом чести.
…Сальман осторожно принял Ваню и несколько дней ходил кругами, вздыхал, вставал даже по ночам и несколько раз пытался убедить Фриду, что надо бы сообщить о беглеце куда надо, иначе всей семье будет очень плохо. Жена заняла жёсткую позицию и заявила ночью, шёпотом, что поскольку мальчика все считают утонувшим и больше не ищут, пусть так и будет. Значит, это промысел святой Марии.
В конце концов, Сальман согласился с женой и сообщил председателю колхоза и парторгу, что его семья, по доброте, приютила бродячего мальчика, каких много в послевоенные годы скиталось по стране. Своих двое детей, будет третий – сильно не объест. Ваню, тоже тихо, предупредили, что он должен говорить о себе: забыть родных, забыть, где родился, где жил, ещё соврать, для пользы, будто бежал от войны с сестрой, где-то попали под бомбёжку, потерял на время память и сестру и… больше ничего не помнит. Даже не знает, что войны почти два года уже нет.
…Так получилось, что в Каменке никто Киршей особо не расспрашивал про приблудного мальчика – приютили, и ладно. Проблемы выживания приучили людей в чужие дела не лезть, особенно, если это касалось детей. В те годы их много скиталось и пряталось по самым мыслимым и не мыслимым местам, по всей стране, опустошённой страшной войной.
Из документов Марфа в спешке, плохо соображая после страшных событий, положила в котомку Ване записку, что он – Иван Филиппович Ромашкин, что крестился в церкви такого-то числа и года, причём, по ошибке или по уму, написала год рождения не 1940-й, а 1942-й. Настоящая метрика, выданная, как и положено сельсоветом, напрочь вылетела из головы. А может, и не напрочь. Марфа как чувствовала, что Ване придётся скрыть и место рождения, и родителей. Так он мигом оказался на два года младше, что на первый взгляд трудно было понять – ему можно было дать хоть на три года меньше, такой он был маленький и худенький. Даже дома, у мамы Марфы, многие не верили, что он учился в первом классе.
Первые дни и даже недели Ваня утром выходил за Каменку, садился у дороги и ждал маму до вечера. Иногда кто-нибудь, проходя мимо, давал ему кусочек хлеба, сухарь. Или подходила мама Фрида, как правило, с Лизой, садились рядом, вместе плакали, жалели его, потом успокаивались и шли домой.
Наступила осень, и надо было идти в школу, но… мальчик жил в своём мире, не замечая никого. Люди стали на него показывать, крутить пальцем у виска. Сальман предложил заявить в сельсовет, чтобы Ваню отправили в детский дом. Фрида заохала, постучала мужа по лбу, сказала, что он поздно хватился и это не по-божески.
Так Ваня стал жить тихо и почти незаметно в новой семье. Только месяца через четыре состояние его стало улучшаться, особенно когда он стал потихоньку вникать в школьные успехи Феди и Лизы. Тут уж пришло время удивляться их отцу и матери, и... к новому учебному году они записали Ваню в первый класс по единственному документу – старой записке мамы Марфы. Над его заявлением, что он где-то и раньше учился в первом, даже в третьем классе, все только смеялись, потому что внешне он не тянул даже на первоклашку. А то, что он Ромашкин, никого не смутило, поскольку и в своём посёлке знали, он внук Марфы Новосёловой, значит, тоже Новосёлов. Записку из церкви никто не видел, потому что Марфа никому её не показывала. Ещё бы, в то время церковь не очень-то уважалась.
Учился Ваня играючи, и не потому, что один раз уже учился в первом классе. Он скоро сам забыл об этом. Пережив страшный психологический удар по неокрепшему детскому сознанию, он долго жил как бы в двух измерениях, то есть в сильно перегруженном состоянии. Много чего забыл, но постепенно к нему и частично, и избирательно возвращалась память совершенно из другой жизни. Для себя, в душе, он словно вспоминал сон, только не мог понять, когда это ему снилось.
Примерно через полтора месяца обучения учительница, в некотором сомнении, то ли от воодушевлённой растерянности, доложила на педсовете школы о немыслимых успехах нового мальчика. Посовещались и… для пробы, как бы, перевели Ваню во второй класс.
Сальман тоже следил за успехами нового члена семьи, его особенно радовали успехи по арифметике, тем более что родные дети этим в школе не блистали. Причём если Лизхен откровенно радовалась успехам нового брата, то Феде всё это не нравилось, мальчики враждовали без всякого на то повода, вернее, повод всегда находил Федя, который стал более капризным.
…Задолго до войны семья Киршей жила в Поволжье, в немецком кантоне Больцерский. В эти места их далёкие предки переселились из Германии в незапамятные времена, ещё при императрице Екатерине. В советское время они переехали в город Энгельс, что на самом берегу Волги, где в свободное от преподавания математики в немецкой школе время Сальман играл в оркестре на скрипке – у немцев был свой клуб. Жили переселенцы не хуже других советских людей, и даже лучше, благодаря врождённой немецкой привычке к порядку.
Все немцы считали себя советскими людьми, пока не началась война с Германией, когда Иосиф Сталин назначил их вероятными пособниками фашистов. Поволжских немцев в срочном порядке стали переселять вглубь страны, подальше от возможной линии фронта. Среди немногих вещей при высылке Сальману разрешили взять его любимую скрипку, и то, для того чтобы во время погрузки высылаемых в эшелон, он играл перед вагонами «Интернационал». Командиру конвоя понравилась игра, он даже отвернулся, когда Фрида, прижимая к груди распятие, шла в слезах к вагону. Другим не позволили это, то есть открыто нести распятие.
Так со скрипкой, но пряча от всех святую реликвию, семья Киршей начала осваивать на новом месте тяжкое ремесло крестьян. Всего вернее – это был бы каторжный труд, как и для большинства ссыльных, если бы Сальман, неожиданно для всех, не стал счетоводом – это уже была местная элита. Даже Фриде как жене давалась некоторая поблажка, она больше, чем другие колхозницы, занималась личным хозяйством, что позволяло жить если и не каждый день сытно, то и не часто впроголодь. Фрида относила это некоторое благополучие на счёт нового, приёмного сына. Матерь Божия услышала её искренние молитвы.
Неожиданно для всех, Ваня полюбил игру на скрипке и с разрешения дяди Сальмана пиликал на ней всё свободное время. Через полгода пробного учения во втором классе его, как очень одарённого мальчика, перевели в третий, и он стал учиться в одном классе с Лизой. И тут брат Федя записал во враги не только его, но и сестру. Фрида не знала, что с этим делать, а Ваня не только отлично учился по всем предметам, но скоро знал ноты и играл несложные партии, чего не смог освоить Федя за три года. Кирши дома много говорили на немецком языке, и через год Ваня бегло объяснялся с новой роднёй. Ему нравилось при разговоре всех на русском вставлять неожиданно немецкие слова или наоборот, что бывало часто смешно. Ване нравилось всех веселить.
Лиза его просто обожала, потому что он дома делал ей все домашние задания, а в классе – трудные контрольные работы. Фрида полюбила его как родного сына, а брат Фридрих просто ненавидел. Вроде бы и одногодки, но Ваня быстро подрос, стал выше и крепче, а главное – явно умнее. Сальман хоть и ценил способности Вани, но был очень строг, часто незаслуженно покрикивал на него по разным мелочам и не один раз пытался унизить перед сыном. Зависть часто ела мозг: «Почему в отличниках не мой балбес из интеллигентной немецкой семьи, а безродный, брошенный всеми и выросший в навозе Иван».
В минуты гнева на Ваню, на сына или на свою судьбу Сальман всегда переходил на немецкий язык, и тогда Фридрих торжествовал и даже приподнимался на цыпочки, чтобы стать повыше «фрембер брудер» – чужого брата. И чем лучше учился Ваня, переходя из класса в класс, тем хуже учился Федя и тем жёстче становился отец. А Фрида, как одеялом, хотела укрыть всех своей, казалось, безразмерной добротой. Но постепенно её одеяло начинало расползаться по швам.
Ваня – всё на отлично, Лизхен – более чем успешно, окончили очередную четверть, тогда как их брудера Федю – Фридриха – предупредили, что, вероятнее всего, останется он на второй год. Для Сальмана это был немыслимый позор.
Слухи о вундеркинде из далекой Каменки дошли до районного отдела народного образования, и для проверки в школу приехала молодая, очень красивая женщина, инспектор, чтобы ближе познакомиться с родителями ученика и, естественно, поговорить с ним самим по душам.
Представитель роно была в шоке, когда узнала, что советский пионер, отличник Ваня Ромашкин воспитывается в семье ссыльных немцев как родной сын.
Тут надо отдать должное Киршам, и в первую очередь Фриде: она внушила всем, даже её родные дети не знали, что Ваня из репрессированной семьи. Она убедила всех и себя в первую очередь, что этот мальчик потерялся во время войны и никто не знает, чей он. И Ваня эту версию заучил как таблицу умножения и за семь лет жизни в новой семье никогда не вспоминал, кто он и откуда. Ещё он никак не мог вспомнить, откуда у него четыре блестящих, жёлтых монеты, он уже понял, что они золотые, и почему он так усиленно прячет их от всех в разных местах.
Красивая тётя, инспектор районного образования, недолго оставалась в шоковом состоянии – у неё словно крылья выросли. Она несколько часов порхала вокруг необычного ребёнка и восхищённо рассказывала встречным, какого вундеркинда нашла, потом спохватилась, слово немецкое, не надо русские таланты связывать с немецким воспитанием, у нас тоже были Ломоносов и Кулибин, Циолковский и Чайковский, Репин, Пушкин и Гоголь. Сейчас – Шостакович. Да мало ли в стране советской талантов!
После сходила в магазин и купила полкило вкусных конфет – подушечек с повидлом и майку с трусами, расцеловала «своего Ванечку» и укатила в райцентр, пообещав, что доведёт это дело до счастливого конца. Что за дело, до какого конца – никто не понял.
…Весна в том году затягивалась. Конец марта был не столько морозным, сколько снежным, а это особенно нравилось детям. Однажды после школы у Феди сильно разболелся живот, такое может случиться с каждым. Фрида напоила его каким-то травяным отваром и уложила спать на тёплую лежанку, а Лиза уговорила Ваню идти покататься на ледянках. Валенки у него были латаные-перелатаные, ещё и сырые, и она предложила надеть валенки брата, пока тот спит. До этого случая Ваня никогда не надевал их, чтобы не злить лишний раз Федю. Его валенки были тёплые, аккуратно подшитые. Ваня тут же засомневался, но Лиза весело подтолкнула.
– Наш лентяй Фридрих проснётся часа через три, и ничего у него не болит. Ты разве не видишь, как часто он притворяется?
– Вижу, – вздохнул Ваня. – Жалко мне его.
– Доннер вэтэр! – Выругалась вдруг Лиза по-взрослому и оглянулась по сторонам: – Я уже не люблю нашего Федьку. Я тебя люблю! Надевай его валенки, он спит на печке, как суслик в норе.
Подхватив тяжеленные ледянки, они побежали на горку, скатились несколько раз и вдруг… у Лизы развалилась ледянка: вчера была оттепель, а таким ледянкам всегда нужен мороз.
Дома их встретил истеричным криком Фридрих. Он поднимал с пола и снова бросал перед отцом разбитые, дырявые валенки фрембера и широко разводил руками, не находя свои, добротные. Не говоря ни слова, Сальман ударил Ваню по шее и ткнул в лицо его дырявый валенок. Стало тихо… Фрида стояла рядом, зажимая рот, а глаза Вани наполнялись слезами. Никогда в жизни родные не били его. Мгновенно повеселевший Федя захихикал и немедленно схлопотал оплеуху от отца. Сальман крепко, по-русски, выругался, а Ваня выскочил из избы. Лиза дёрнулась было за ним, но отец резко отбросил её в сторону. Когда Фрида взяла его за руку, успокаивая, он и её толкнул.
– Зитцен зи… О..о, доннерветер!.. Твою мать… Дуры! Их бин… С вами – сам дурак!
Он стал бить кулаком одной руки в ладонь другой, словно наказывал сам себя. Нервы его и правда давно были издёрганы многолетним страхом за себя, за жену и детей, а теперь ещё и за приблудного русского Ивана: перед милицией и председателем, парторгом, даже солдатами, пришедшими с войны, перед всех рангов и уровней уполномоченными, даже перед соседями. И не узнаешь, кто сегодня сядет и напишет анонимку на клочке бумаги, которой и для уборной мало, а ему, Сальману Киршу, хватит с запасом. Хватит не только для концлагеря, но даже для расстрела. Кто с этим не жил, на чью душу не давил груз клочка бумажки, тот не поймёт его состояния.
Сальман с размаху сел на лавку, обхватил голову руками. Жена подошла, погладила его, как маленького ребёнка. Когда она сильно переживала, часто, как и муж, переходила с русского языка на немецкий.
– Ду ист нихт, либер… да-да, не прав, абер их дих ауффаст. Ещё как, и я тебя понимаю. Абштайд хинтер юнген. Эр нихт… да, он не виноват, нихт шульд. Мы тебя любим, папочка, и Ваня тоже.
– Поверь! Их альзо нихт. Не понимаю! Вайс их нихт. Ну не знаю, зачем я его ударил!
– Сходи за мальчиком. Он ни в чём не виноват. Он только добро нам приносит. Мы все стали лучше и даже спокойнее жить, когда появился Ваня.
– Да, папа! Представь себе, если бы не Ванечка, я на второй год осталась бы.
– Ага! Ну да! Вот ты и попалась, Лизка! Он для тебя уже Ванечка, а я тогда кто? Их бин – Нарр?
– Да, Федечка…Ты – дурак. Ду нарр, ду нарр! Фу! Лиебен их зи нихт!.. Да, да, да! Я тебя не люблю!
– Дети, немедленно прекратите! Стыдно. Отец, сходи и приведи мальчика. Темнеет.
Сальман тяжело вздохнул, поднялся, погладил детей по голове, дополнительно дал Феде символический подзатыльник, подержал руку на плече у жены и вышел.
…Ваня не понял, когда он выскочил со двора и какое-то время бежал по дороге, потом по тропке, потом… Потом по снежной целине. Все места вокруг Каменки он мог бы запросто пройти с закрытыми глазами – за семь лет по грибы и ягоды, да и просто, играя, можно сказать, прополз здесь не один раз на животе и на коленях. У него уже появились свои любимые места.
Сначала бежал, пока не стал задыхаться, после шёл с закрытыми глазами, потому что слёзы не давали смотреть, потом споткнулся и упал, долго лежал, не ощущая ни места, ни времени.
Когда слёзы закончились, он просто лежал на спине, сжав руки под подбородком и смотрел в небо, половина которого была совершенно чёрной, другая половина – густо усыпана звёздами. Красиво, интересно, а ещё очень тихо, только под ним или рядом с ним ритмично и глухо что-то постукивало. Стало чуть-чуть страшно. Не сразу понял – это стучит собственное сердце.
Сел, осмотрелся. Смотреть на звёзды вроде бы и ничего, но вокруг было так темно, хоть глаза выколи и непонятно куда идти. «Хоть бы луна вышла. Почему так, когда спишь, она тут как тут... И светит, и мешает, а сейчас, когда надо, её нет», – подумал, и вдруг откуда-то прямо на звёздах стали возникать странные, туманные картины, как будто припорошенные снегом: он увидел маму Марфу и Колю, Ваню и Валю. Он понял, что вспоминал их часто, может быть каждый день, только почему-то забывал, что это были они. Вспомнил, что в первые два года жизни у Киршей это случалось чаще по утрам и он заливался слезами, а тётя Фрида садилась рядышком, гладила его по голове и… тоже плакала, а после давала ему лишний кусочек сахару, чтобы никто не заметил. Получается, что он всё забыл и вспомнил только сейчас, глядя на небо и звёзды.
Через некоторое время, как только подумал про луну, она неожиданно выплыла из чёрной стороны неба и осветила всё сказочным светом. Он встал и с открытым от изумления ртом осмотрелся. Вроде бы и бежал недолго, но места эти видел впервые. Точно… раньше их не видел! Ваня любил читать и прочитал уже много сказок, он тут же подумал, что оказался в самом настоящем сказочном лесу. Ему стало жутковато, он вздрогнул раз и другой, и… не сразу понял, отчего так дрожит – от страха или же от холода. Луна освещала далеко, но куда идти – не показывала.
С тёмной стороны леса, а может быть из-под низких темных туч, раздался нарастающий тоскливый вой. Ваня давно знал, как воют волки, особенно зимой, в здешних местах никто этому не удивлялся, но одно дело, когда сидишь в теплой избе, и совсем другое, когда ты совсем один, ночью, в заснеженном поле. Показалось, что он сжался вдруг до меньше меньшего и теперь волки его точно не найдут, но вот сердце… Оно стучало всё громче и громче, и казалось, что этот стук разносился по всему полю, как будто созывал всю волчью стаю: «Все сюда-а! Он зде-есь!» Ваня даже задохнулся от обиды на собственное сердце, у него потекли слёзы. Он прислонился к стволу маленького деревца и стал тихо звать маму Марфу, Колю, друга Витьку Шилова, и вдруг… Он нащупал зашитую в рукав ватника монетку, показалось, что от неё идёт тепло. Ваня сжал её крепко и прошептал:
– Дедко-о, я зде-есь, – и, почти теряя сознание, услышал с одной стороны противный вой, а с другой – мужской крик: «Ваня! Где ты, сыно-ок, Ваня?» Потом увидел летящие к нему светящиеся парные точки, он знал, так светятся волчьи глаза. Вот они, уже рядом!.. Только руку протяни, кровавые, оскалённые пасти с острыми, как гвозди, клыками по краям. Казалось, пасти были огромные, до неба, а глубоко-глубоко внутри них горел красный огонь.
Ваня закричал, в лицо ему плеснуло не холодным, а очень горячим снегом!.. А может быть, ослепительно белой волной, а может быть, туманом. Последнее, что увидел, это крутящиеся в белом вихре, оскалённые пасти, которые плотно забивались искрящимися снежными хлопьями, злобно рычали, хрипели и брызгали кровью, визжали и… уносились в тёмную часть леса или высоко в небо.
…Сальман медленно прошёл по двору, затем вокруг избы, дошёл до колодца и встал, прислушиваясь. Никаких звуков или всхлипываний, на которые он очень рассчитывал. Начал быстро делить, складывать, умножать и вычитать столбиком в уме – не зря же был счетоводом: «Обиженный чужим человеком ребёнок пойдёт туда, где жили его родные. Ваня мог побежать по дороге в ту сторону, откуда пришёл несколько лет назад. Но за Каменкой дорога раздваивалась. И куда?»
Сальман неосознанно взял стоящую у крыльца лопату и быстро пошёл в темноту, выкрикивая Ванино имя. Минут через десять он был у развилки и остановился. И куда теперь? У Вани одна дорога, а у него сто… И темнота. Только он обругал по-русски луну, что, когда надо, её нет, как она не спеша выплыла из-за тучи и повисла сбоку как огромный фонарь. Его почему-то потянуло на левую, идущую полем, а затем через лес тропу. Это была та самая дорога, по которой пришёл к ним давно, нежданно-негаданно, весь в слезах, маленький и худой Ваня Ромашкин. Сальман, не раздумывая, зашагал по этой дороге, вглядываясь во все мало-мальские отпечатки на снегу. Сначала их было много, но чем дальше от посёлка, тем меньше.
В бледном свете луны, на сверкающем снегу он не сразу научился видеть следы. Сначала они все были, как говорят, на одно лицо, просто тёмные ямки, которые ещё и шевелились, словно живые, и от этого становилось не по себе. Потом понял, что шевелятся они, только когда он идёт, качается во время ходьбы и видит тень в ямках под разным углом. Надо же!.. Он впервые в жизни обратил на это внимание, и, если бы не спешил, специально бы понаблюдал за странной игрой лунного света на снегу. За солнцем он такого не замечал, там всё было чётко – сложил столбиком или разделил, и вот они – свет и тень. А у луны, в поле, оказывается, есть полутона, как у сонат Гайдна. В какие-то трудные, особые минуты жизни Сальман мог уходить от солдафонских шеренг и столбиков цифр к нотам.
У первого же перелеска он увидел свежие следы рядом с тропой. И это были – точно! – следы от валенок, причём даже не следопыту было понятно, что этот человек бежал. У практичного, расчётливого счетовода подступил ком к горлу. Это же... как надо было обидеться, чтобы ночью убежать в лес одному, по глубокому снегу. Он стал громче кричать, потом побежал, уже не сомневаясь, что выбрал правильный путь.
Он пробежал один, потом и второй лесок, отслеживая следы, остановился передохнуть. Впереди начиналось чистое поле с несколькими деревцами и кустами, дальше тропа резко уходила в большой тёмный лес.
И вдруг… послышался вой. Он знал от местных, что случаи нападения волков на людей здесь случались. Сердце заколотилось, он прислушался, крепче сжал лопату и шагнул вперёд. «Доннер вэтэр… Бог не выдаст – свинья не съест», – вспомнил он любимую присказку парторга перед приездом уполномоченного из района, смысл которой ему не всегда был понятен, и подумал: «Ну нет… Бог никого не выдаёт. Правильно сказать: Бог не должен допустить, чтобы волк съел Ваню», – и крикнул:
– Доннер вэттер! Э..гэ..эй, мутер вашу..у! – и побежал с лопатой наперевес, как с винтовкой.
О том, что случилось с ним у самой кромки леса, Сальман рассказал жене через несколько дней… И лишь спустя десятки лет, уже проживая на исторической родине, в Германии, он рассказывал внукам сказку, которая могла случиться один раз в жизни и не с каждым, и не в Германии вовсе, а только у русских, потому что такое чудо нельзя получить вычитанием, сложением, делением, разве только… многократным умножением фантазии. Ему и верили, и не верили, и сам он уже путался: было это или не было. Русские соседи – верили, прагматичные немцы – нет.
По тени, которая металась впереди, Сальман понял, что это был Ваня, а рядом увидел много горящих глаз и оскалённые пасти, которые медленно замыкали круг. Он услышал крик: «Дедко, помоги-и!..» и почувствовал рывок и боль в руке, на которой повис волк. Каким-то чудом Сальман воткнул лезвие лопаты зверю в пасть, и тот отскочил. И снова донёсся крик Вани: «Дедко-о, Иван Филиппович, помоги-и!»
И случилось невероятное! Поляна словно вздыбилась, снег высоко подняло и закрутило воронкой, из которой вырывался белый вихрь такой силы, что Сальман потерял равновесие и упал. Уши заложило и сквозь зудящий звон и вой слышался только удаляющийся рык, а сам он – будто потерялся в пространстве.
Сальман очнулся от сильной боли в руке, поднял голову, осмотрелся и обнаружил, что лежит рядом с Ваней на снегу, прикрывая его голову своей здоровой рукой, в которой ещё была зажата лопата. Не осознавая до конца ситуацию, быстро вскочил и приготовился отбивать новое нападение, но отбиваться уже было не от кого. Вокруг, в волшебном лунном свете, лежало чистое снежное поле, а напротив гудел тёмный лес. Сальман не сразу понял, что это у него гудит в ушах, а он топчется на одном месте, оглядываясь по сторонам, и никак не решается сделать первый шаг. Он ухнул, зачерпнул здоровой рукой снег, умылся, и стало легче.
Он осторожно обошёл место, где они лежали с Ваней, но никаких волчьих следов… только в тёмную сторону леса уходил и таял в темноте – то ли туман, то ли хвост поземки, в котором кувыркались какие-то тени.
Что же это было? Он посмотрел на левую руку. С пальцев капала кровь, а из рукава телогрейки свисал большой клок ваты. Спина взмокла, он кожей чувствовал, как текут тёплые струйки. Шапка съехала на затылок, глаза заливал пот. Сальман снял шапку, хотел почесать вспотевшую кожу на макушке и тут… почувствовал, что волосы стоят дыбом! Такого ужаса он никогда в жизни не испытывал, даже когда пугали на допросах в НКВД. Надо быстро бежать домой, там ждут Фрида и дети, но ноги дрожали, и он присел.
Ваня тоже пришёл в себя и смотрел настороженно, он не понимал, как дядя Саша оказался рядом, вдруг он пришёл, чтобы ещё раз его ударить. Сальман понял, что мальчик его боится.
– Не бойся, Ванька. Пойдём домой. Шнель.
– А волки? – Ваня испуганно оглянулся.
– Нету больше волков, сынок. Видишь, нету! Они тебя сильно испугались, потому что… Ты, как это – гросе хельд. Ты большой храбрец!
– Это их дедко мой прогнал, я слышал его. Даже видел.
Сальман ничего не понял, но охотно кивнул головой.
– Вас ист… Где есть дедко? – он уже сам осознал, что не меньше боится и тоже не мог никак понять кого – снежной ли, вздыбленной воронки, или волков со страшными клыками, или змеиного хвоста белой поземки, что накрутила огромный сугроб, замела следы и разметала стаю. Ещё и какой-то дедко.
– Мой дедко, Иван Филиппович, как я. – Ваня увидел, что из руки Сальмана течет кровь. – Это волк укусил?
– С чего ты взял? Видишь, нет здесь волков. А руку я… Да вот, на лопату напоролся нечаянно. А теперь, Иоганн, вставай и пойдём домой. Нас там ждёт мама Фрида, Лизхен и Федя. Надо же, на лопату напоролся. Их нарр!..
– Ну, лопатой нечаянно порезаться не только дураки могут. Дядя Саша, а дедко тебе совсем ничего не сказал?
– Дедко? Нет, не успел, – Сальман огляделся и добавил задумчиво: – Иван Филиппович, говоришь? Дома разберёмся.
Они встали и пошли быстро, почти побежали, то и дело оглядываясь.
…В конце мая Лиза хорошо, а Ваня на отлично окончили седьмой класс. Федя стал учиться лучше и перешёл в шестой, и по этому поводу Фрида приготовила штрудли.
Семья сидела за столом, когда во дворе залаяла собака и в сенях начали стучать. В избу вошёл молодой мужик неопрятного вида, прошёл на середину, стал в упор разглядывать всех. Потом ткнул пальцем в Ваню.
– Точно, он… Ваньша, – и заорал: – Братка-а-а! Меня хрен обманешь… Тута ты, братка-а! Я ж и нюхом, и рыло-ом!
Ваня привстал, ноги и руки дрожали, а глаза наполнялись слезами. Он вспомнил родной, до спазма в горле, голос.
– Братка-а, Кольша-а! Я знал, я всегда знал-ал!
Опрокинув табуретку, Ваня бросился к брату и повис на нём. Коля не выдержал такого напора и сел на пол.
– Не брехали люди, – хлюпнул и шумно высморкался: – В прошлом годе дошла до меня весточка, я не поверил. Калякали, что Нюрка тебя забрала. Ну, мамка твоя, шалава, забыл? Только я не верил. О..о!.. Ты вырос ка-ак! Был такой, а стал во-о-он какой!
– Братка, а ты… Ты сам не такой какой-то. И ты, и не ты. Точно, не ты это, Кольша… Или ты?
Ваня смотрел на заросшее густой щетиной лицо и не узнавал. Если бы не голос, так и прошёл бы мимо. Нижняя губа у Коли кровила, под глазом большой синяк. От него шёл очень нехороший дух, и одет был в какую-то рванину.
– Коля, где наша мама Марфа? Я ждал, ждал, а она не пришла. Где она, ты её видел?
– Хрен знает, братка, может, и в живых нету мамки нашей. Знаю, судили её как врага народа за убийство какой-то падлы из НКВД – это раз! Как жену врага народа! – Коля стал загибать грязные пальцы: – Это два-с! Как мать детей, это мы, которые скоро тоже станут врагами народа, это – три-с! Так что три раза мамку могли уже расстрелять.
– Неправда!.. Неправда это! Я точно знаю, живая она! Ты дурак! Живая мама Марфа!
– Пусть я дурак! А только пять лет её никто не видел. Мы, Новосёловы, хуже распоследних стали. Мы, братка, все как один записаны во врагов народа, навечно! В ФЗО плакат на стене висел большо-ой! Там было написано красными буквами. Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Во как, Ваньша, в рот ему дышло!
Фрида покраснела и посмотрела испуганно на мужа, Сальман наоборот побледнел, на лбу даже выступил пот. Он пытался остановить Колю, протянул руку, но тот отмахнулся.
– Представь, немец, мы с Ванькой – самые счастливые дети. Я в ФЗО учился и на заводе гранаты собирал. А братка при ком и при чём был? Во-от оно какое, это наше счастливое детство, ты понял, немец, понял?
Вспотевший Сальман вскочил и заметался по избе, потом встал напротив Коли.
– Понимаешь, братка… Ду бист дум корф! Башка твоя бестолка… Ваню тебе жалко, ду бист…майн! Ты и мою семью пожалей!
Он стукнул по столу и пошёл к выходу, в этот момент Коля резко развернулся и неожиданно метнул нож, который воткнулся в косяк. Сальман повернулся… Его лицо исказила гримаса страдания и жалости, он сел у двери на лавку, а Коля подошёл и выдернул нож.
– Что, немец, стучать на меня пошёл? Сдать меня хочешь?
Все сидели в шоковом состоянии. Дети сжались, казалось, над крышкой стола были одни глаза. У Фриды лицо из красного изменилось до совершенно белого.
– Доннервэттэр… Твою мать! Братка, майн гот! Какой ты… Кольша! – Ваня подбежал и стал бить брата кулаками в грудь, путая немецкие слова с русскими. – Дурак ты, Кольша!..
Коля опешил, удивлённо смотрел на Ваню. Он никогда не видел его таким.
– Заладил, дурак… дурак. Ладно, шутю я.
Сальман с Фридой, переглядываясь, тихо-тихо приходили в себя, Лиза с Федей чуть приподнялись над столом, шептались. Коля хмыкнул, впервые посмотрел на стол и глотнул слюну. Фрида не выдержала.
– Садись, ешь, Коля, ты для нас дорогой гость.
Гость рванул к столу и набросился на штрудли, он толкал их в рот целиком и давился, кашлял, все смотрели на него с испугом. С трудом проглотив последний штрудль, Коля окинул всех мутным взглядом и запел:
И хозяин г…,
и хозяйка г…,
если б не были г…,
мне бы налили давно!
– Мы такого не держим в доме, – робко заметила Фрида.
– Я не гордый, и в сарае могу. Было бы что.
– Мы не пьём совсем, – поморщился Сальман.
– Э-эх ты, немчура недобитая. Какие вы враги народа!.. – достал из-за пазухи бутылку, в которой до половины плескалась мутная жидкость, хлебнул и протянул Сальману: – Пей, братан, и шибко не держи зла на меня. Нас как учили… Немец – значит, он враг! А вы тут все… Какие-то не настоящие вы. Пей!
– Нельзя, брат. Не могу я.
– А я да! – Коля отхлебнул. – Ты, Ваньша, в четвёртом или отстал? У нас все хорошо учились.
– В восьмой перешёл.
– Ладно брехать. В восьмом мы уже как один женихались и девок щупали.
– Нет, не обманывает он, – заступилась Лиза. – Наш Ваня – отличник и на скрипке играет.
– Ха, скрипка! У нас балалайка была. Ваньша, вспомни…
Лиза принесла скрипку.
– Вань, сыграй.
Ваня взял скрипку, настроил, встал и заиграл. Кирши слушали, покачивали головами в такт музыки, Коля переводил взгляд с одного на другого, хмыкал и ухмылялся.
– Хрень пилишь, братка, визг поросячий какой-то.
– Это Бах Иоганн. Соната.
– О-о, бах, ба-бах! Мало мы фрицев на фронте бахали, так они тут... Соната-свината! – захохотал, отхлебнул из бутылки и пошёл, притопывая и распевая…
Ты босая, я босой,
босяки мы оба,
ты косая, я косой,
а любовь до гроба!
Клавка мне давала в глаз
За измену, много раз.
– Ты прости! – И ты прости!
Любим, мать твою, ети!
Клава, не ругай меня,
что нажрался, как свинья.
Пили не за кой-кого,
за Сталина любимого!
– Пойдём-ка поговорим, брат, – Сальман взял Колю за руку и буквально потащил в сени.
– А у тебя деньги есть, немчура?
– Дети у меня есть, Коля.
Из кастрюли, с полки, Сальман достал круглую буханку ржаного хлеба и сунул за пазуху Коле.
– Иди, Коля, и больше не приходи.
– Интересно. Я ему родного брата, Ваньшу, а он мне рот буханкой затыкает.
Сальман был мужиком не очень крупным, но плотным и жилистым. Он вывернул Коле руку, развернул и вывел за огород.
– Думаешь, я твоего ножа испугался? Нет, братка Коля, если ты меня за фашиста принял – уходи. Я не хочу, чтобы Ване было стыдно за тебя. Ему уже стыдно. Ваня с мамой пришёл к нам, с мамой и уйдёт. Или сам, когда решит.
– Больно... Так нету больше мамы у нас, немец!
– Мама всегда есть. Уходи. А если придёшь ещё – сильно побью, могу и убить за своих. Наш Ваня – для новой хорошей жизни родился, а ты остался в старой, в самой плохой. Уходи, брат. Придёшь, когда хорошим человеком станешь. Ду бист свин… нота. Прощай.
Так закончилась долгожданная, но неожиданная встреча Вани с браткой Колей после долгой разлуки. Он часто потом вспоминал этот странный день, и ему было очень стыдно. Стыдно и больно за любимого брата Колю и жалко – и его, и себя. Но раскисать было некогда, наступал огородный сезон – тут как потопаешь, так полопаешь. Сальман или в конторе сидел целыми днями, или уезжал в райцентр по бухгалтерским делам. Фрида горбатилась то на колхозном поле, то на дойке или сенокосе, а все домашние и огородные дела легли на худые плечи детей. Как содержишь огород летом, так зимой жить будешь, и не было в доме разделения работ на мужскую, женскую или детскую.
Когда родители отсутствовали, главной в доме была Лиза. К четырнадцати годам она превращалась в очень симпатичную девушку. Формы округлялись, даже она давно чувствовала свою привлекательность и большое внимание к себе мальчиков. Лиза часто озорничала, то есть строила специально глазки и училась ходить, плавно покачивая бёдрами, а плечи отодвигала назад, чтобы сильнее выделить пусть и не большую пока, но уже вполне выпирающую грудь. Она, конечно, дурачилась, но больше дома, перед братом и Ваней, и это было смешно.
Однажды Ваня увидел её ужимки на улице перед большими парнями. Конечно, раз-другой было интересно, но потом стал замечать, что это ему не очень нравится. Скоро и Лиза обратила внимание, что Ваня злится, если она с кем-то заигрывает. Феде было всё равно. Отставая на два года по школе, он заметно стал отставать и в физическом развитии. Ваня, наоборот, рос не только духовно, но и физически и… стал тянуться к Лизе, хоть хорошо известно, что девочки созревают много быстрее мальчиков.
Пропалывая огород или поливая грядки, сталкиваясь при этом не только случайно, но и специально, Ваня стал замечать, что ему очень хочется, чтобы Лиза чаще задевала его. Бывало, что они просто дурачились, то есть боролись. Вначале их силы были примерно равные и боролись они честно, до победы, не поддаваясь, никто не хотел оказаться нижним.
Этим летом Лизе неожиданно стало приятно, что Ваня победил её. Обычно она крутила головой и громко кричала: «Сдаюсь… Всё, всё, всё!» А в этот раз, лежа на спине, она обхватила его руками, задержала на себе и как-то пристально, с прищуром, посмотрела в упор. А потом она поймала губами мочку его уха и потрогала языком. И словно жаром полыхнуло в лицо. Он дёрнулся раз и другой и… затих, не дыша, а её глаза вдруг озорно засветились. Она чуток прикусила его ухо, извернулась, перекатилась и села ему на грудь.
– Ура, я победила! – крикнула Лиза, обхватила его щёки ладонями, и лицо её неожиданно покраснело.
– Я сам поддался. Ты ж девчонка, – Ваня встал, он тоже почувствовал смущение.
– А вот и не поддался! А вот и нет, а вот и нет! Это я тебя покорила!
Она запрыгала вокруг него, потом резко остановилась, глаза её сияли. Потом вдруг нежно поцеловала его в щеку, положила палец на губы и сказала:
– Мне кажется, что я очень, даже преочень... Да, их либе дих, мой Ванечка!
Засмеялась, подхватила ведро и побежала к колодцу.
Ваня неловко поёжился, приятное тепло комочком застряло в горле – чуть было не поперхнулся, но потом часто задышал, глубоко вдохнул, и тёплый комочек скатился вниз. Стало хорошо.
Ваня не ощутил пока ничего особенного в отношениях с Лизой, просто он очень глубоко вдохнул наполненный ароматами полыни и других цветущих трав воздух, поэтому ему стало так хорошо.
Федя стоял рядом, скучал, а по выражению на лице было видно, что вся эта природа его совсем не радует. Он откинул ногой пустое ведро, лёг между грядками на охапку выполотой травы и заснул. Он всегда быстро уставал.
…Закончив поливать, Лиза предложила сбегать на озеро искупаться. Федя спал. Не сговариваясь, они не стали тревожить его. Тропа шла огородом, дальше вниз, через заросли дикой малины и лопуха.
Ване с каждым шагом идти становилось легче и легче, потом побежал, подпрыгивая. Впервые в жизни он почувствовал, что это не сам он подпрыгивает, а некая волшебная сила приподнимает и несёт его над землей. И-и-и… он полетел!
Он летел над знакомой тропинкой, по которой каждый день бегал и не догадывался, что она такая интересная, потом над зарослями малины, в которой явно копошился кто-то тёмный, может быть, даже медведь, хоть малина только зацвела. А вот и знакомая рябина промелькнула, на ней всегда много ягод бывает перед каждой зимой. Замелькали молоденькие сосны на краю оврага и склон горы, с которой они катаются на ледянках зимой, с неё так страшно катиться, а сейчас она показалась ему совсем маленькой. А вот и чистая песчаная коса, и вдоль неё, над синей водой летит Лизхен и… машет ему рукой.
– Их флиген… гешётц! Мы высоко-высоко-о! Мы лети-им, Ванечка-а!
– А я лечу ещё… гешётце-е!
Они быстро полетели навстречу друг другу, потом руки их встретились и крепко сцепились. Потом дети опустились на берег, пробежали с десяток метров, и, смеясь, они зарылись в тёплый песок, покувыркались, а когда отдышались, дружно вскочили и побежали в прозрачную, озёрную воду. Бежали и поднимали потоки радужных брызг выше головы, до самого неба.
Им точно казалось, что никогда-никогда за всю их долгую жизнь не было так интересно и радостно жить! Они были самые счастливые, самые умные и… богатые, потому что несчастные и бедные так летать не могут. В эти мгновения они осознали – какое счастье любить и быть любимым, когда с тобой вся земля и воздух, много-много воды, много бездонного, голубого неба, с белоснежными облаками-парусниками и… как нигде, много-много солнца. А совсем близко, в густых зарослях малины, копошится добрый медведь, ему тоже очень хорошо, потому что к осени здесь будет много-много ягод.
…В начале августа утром в Каменку приехали двое из района. Одна – знакомая, молодая и красивая, инспектор роно, которая в свой первый приезд познакомилась с Ваней. Она была тогда очарована мальчиком и пообещала помочь вундеркинду. Второй был мужчина в форме, сотрудник органов.
Они собрались у директора школы, куда пригласили председателя и парторга. Разговор начали о семье Киршей и особенно пытались выяснить, что им известно о прошлом Вани Ромашкина, о его родителях, откуда в ссыльной семье появился этот уникальный ребёнок. Было много вопросов. В районе, как выяснилось из архива, числился один Ромашкин, Василий, который погиб на войне, и у него не было семьи. Решили, что это явная ошибка и никакого родства между ними не должно быть. Всё списали на войну, не тот случай, чтобы глубоко копать.
Отдел районного образования – это не НКВД, поэтому углубляться в родословную Вани не стали. Была официально принята версия о мальчике как о жертве прошедшей войны. Сотрудник приехал проверить всего лишь, как ссыльные немцы повлияли на мальчика, не воспитали ли они из него врага советской власти.
По записке Марфы, которая к этому времени затерялась, Сальман давным-давно оформил Ване метрику в сельсовете. В графах о родителях и месте рождения стоял прочерк. Всем было всё ясно – война проклятая.
Киршей, тем более Ваню, никто не спрашивал, ехать или не ехать – во что был одет, в том и забирали его. На прощание дали пару минут. Ваня толком не осознавал, что происходит, но чувствовал по настроению родных, что это касается всей его жизни. Сальман резко почернел лицом, ссутулился. Он молча прижал к себе Ваню, похлопал по спине и ушёл в огород. Растерянный Фридрих стоял, разинув рот, он тоже ничего не понимал. Фрида заплакала и так прижала ставшего уже родным Ваню, словно хотела как можно глубже вдавить его в себя, чтобы больше отдать своего тепла.
– О, юнгфрау, Мария! – то и дело шептала Фрида, потом вскинула руки к небу и крикнула: – Ди хальтен зи швайген? Сальман! Ну, сделай хоть что-нибудь! Сальман!
– Что? Вас канн их тун!.. – кричал он.
– Э…э, немцы, а ну, по-русски давайте! – замахал руками уполномоченный.
– Эйсен тагес тун! Хоть что-то, Сальман!
– Вир зинд штауб! Пыль мы. Пыль, ты поняла?
Сальман ходил туда-сюда, потом, сжав кулаки, направился к уполномоченному, Фрида пыталась остановить его, толкала в грудь, но понимая, что изменить ничего уже нельзя, стала бегать и собирать какие-то вещи, они то и дело падали из рук. Тут были латаные штаны, такая же рубашка, трусы и даже старые валенки.
Бледная Лизхен стояла у ворот, губы её дрожали, она что-то хотела сказать, у неё никак не получалось. Глаза до краёв были заполнены слезами, открыты так широко, Ване показалось, в её глазах уместилось целое озеро, ему надо только разбежаться и нырнуть, и они никогда не расстанутся.
Но его крепко обхватил сотрудник в форме и через борт поставил в кузов газика. Водитель посигналил, и они поехали.
Ваня видел мелькающую в пыли Лизу.
Она словно хотела взлететь в чистое небо и догнать его, но стоило ей чуть приподняться над дорогой, как клубы пыли тут же накрывали, давили вниз, сбивали дыхание и, завиваясь жгутами, вязали руки и ноги. У девочки не было сил разорвать цепкие пыльные жгуты и пробить плотное грязное облако.
– Я люблю тебя, Лиза… Их либе дих!
– Их либе дих, мер альс лебен! И я!.. Больше жизни, я люблю тебя, Ванечка!
Слышал ли он эти слова, или они только послышались? В эти минуты он ничего не мог понять.
Ваня долго ещё видел этот длинный хвост пыли, который, казалось, не тянулся за машиной, а толкал её всё дальше и дальше, закрывая дорогу домой… до самого горизонта.
Автор: Евгений Рудаков-Рудак
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.