Примерно за полтора года до начала Первой мировой войны основатель самого богатого крестьянского хозяйства в губернии, безграмотный Филипп Ромашкин заболел и умер в почестях, в окружении любящего семейства. Хозяйство перешло в руки его самого старшего, тридцатилетнего сына Ивана.
Несмотря на войну, Иван Филиппович сумел наладить поставки продовольствия – сначала в одну дивизию, потом в целую армию. Очень скоро он стал одним из достаточно крупных землевладельцев и коммерсантов в своей губернии. Всё ему давалось легко и просто, казалось, даже вопреки времени, ситуации и логике.
Вспоминали, и не один раз, близкие люди и друзья, как он назидательно говорил: «Наметил что, подумай, помолись и ещё раз подумай – что да как!.. И с божьей помощью иди по указанному пути, с верою». И часто посмеивался: «С богом-то хорошо в душе, а ещё лучше – с умом в башке!..»
Он быстро приумножал своё богатство – и это в то самое время, когда крепкие, опытные помещики и потомки старинных дворянских родов разорялись в губернии один за другим. Наукой жизни он овладел так, что мог позволить себе шутки даже со Святым Писанием, и внушал своим многочисленным, не только домашним, но и работникам:
– Что Бог заповедовал людям, то всё писано в Библии. Трудитесь и размножайтесь! Бог плохому умного не научит, а дурака учи не учи, всё ему не впрок.
Это было в аккурат на Пасху, когда в дом приглашён был местный священник, который поправил:
– Не греши, Иван Филиппыч, ошибаешься ты тут. Господь изрёк: не трудитесь, а плодитесь и размножайтесь. И насчёт дураков у него не было никаких слов.
Хитроумный и упрямый хозяин нашёлся и тут что сказать:
– Какие же плоды без труда. Сам Бог, он, конечно, без греха, однаково – ошибки и у него были. Больно много народу он расплодил на нашей земле, за всеми не успевал доглядать. Департамента полиции не было, не додумался ещё сорганизовать. Ну-у, были у него ангелы да архангелы – эти только сопли могли вытирать. Во-от потому-то и случились на земле нашей Содом и Гоморра, по-нашему означает – дурдом! И пришлось Богу своих же утопить в потопе и новую жизнь начать с Ноя и сыновей. Ты скажи нам, батюшка, а Ной, по писанию опять же, был и выпить не дурак? Так выпьем же, батюшка, за праотца, Ноя нашего, от коего, получается, и мы с тобой пошли, православные!
Предание выделяет особо, что батюшка закатил глаза, поперхнулся рюмкой водочки и так закашлял, что чуть Богу душу не отдал. Подобные истории из жизни Ивана Филипповича Ромашкина бережно и осторожно передавались от поколения к поколению: при царском режиме открыто и весело, на всех святых и других семейных праздниках, правда и то, что при этом крестились и говорили, молясь: «Прости нас, Господи…» А большевики приучили всех подумать, прежде чем шутки шутить. Не дай бог было шутить над их властью.
Ещё за Иваном Филипповичем была одна страсть – это женщины, и… чаще всего одна была красивее другой. До женитьбы вешались на него, бывало, не открыто, конечно, с этим у нас на святой Руси строго. Открыто или не открыто, только всех его поклонниц родные и не родные знали. Две из них утопились от неразделённой любви, одна яд приняла. Иван Филиппович, по воспоминаниям, жалел их всех. Как жалел – тут тоже легенды разные.
Потом пришло время, когда всё пошло не по уму, а как-то наперекосяк. В России повсеместно прижилась страшная эпидемия, которая хуже холеры и чумы поразила и христиан, и нехристей. Диагноз один на всех поставили: «Власть – народу! Фабрики и заводы – рабочим, земля – крестьянам, руководство – партии большевиков!»
Свирепой «татаро-монгольской» конной лавой туда-сюда и вдоль, и поперёк, не уступая друг другу в жестокости, прошли белая и красная армии: по земле и воде, по душам и телам, по вере и неверию, соединив добро и зло в одном сосуде, из которого пили все, задыхаясь и захлёбываясь. И никто не утолил жажду по тому времени.
Прошла эта лава безжалостно и по мечтам, надеждам и хозяйству Ивана Филипповича Ромашкина, после чего даже имя его оказалось – поначалу в розыске, потом в забвении. По слухам в народе и по семейному преданию, его расстреляли белые, потом два раза красные. Белые за то, что не продал им задёшево лошадей, шесть свиней и четырёх бычков, а когда пригрозили забрать задаром, он за одну ночь всю свою живность только одному ему известными тайными тропами через болота переправил в новые места. Тот самый случай, когда он со всей скотиной как сквозь землю провалился.
Выдал его нищий, завистливый до почернения в лице сосед, лодырь и пьяница Савелий. Прикрывая рот ладошкой, оглядываясь, он сказал ротмистру, что, если дадут ему насовсем хотя бы одну лошадь соседа, он покажет, где тот спрятал скотину. Беляки выпороли Савелия плетью, и… он добровольно повёл весь отряд через болото уже безо всяких условий.
Искали больше суток и… нашли, при этом потеряли в трясине четырёх солдат и трёх лошадей. Ротмистр быстро сообразил, что зайти в эти места легче, чем выйти, и честно сказал Ивану, если он выведет с болота солдат и скотину без потерь, его, как явного пособника большевиков, он всё равно расстреляет, однако закопают в могилу, крест поставят и даже разрешат отпеть. А не выведет – так даже патронов на него тратить не будут, а привяжут камень к ногам и бросят живым в болото. Может, и без камня, вниз головой. И поминай как звали.
Иван Филиппович одобрил мудрое решение и взамен попросил ротмистра расстрелять его за селом на обрыве, где дерево вековое упало. Там он, мол, сам себе повесит на шею большущий камень, встанет на краешке дерева, под ним в воде ямина, у которой до дна ещё никто не достал. Кто там утонул – никто не выплыл назад, и даже бреднем никого ни разу не выловили. Ни могилу копать, ни силу вам тратить, ни боеприпас расходовать – сам шагнёт по команде. И за то спасибо, что в чистую воду, а не в вонючую трясину. Так и порешили с ротмистром, считай, по-хорошему, почти по-доброму.
Всё войско Иван Филиппович вывел с того болота в целости и сохранности, даже соседа Савелия, причём никто так и не понял, каким путём прошли по воде – аки посуху! Ротмистр слово офицера сдержал честно и дал команду солдату утопить Ромашкина по уговору, без затей, с камнем на шее, в чистой воде. Солдат повесил Ивану на шею тяжёлый камень и повёл к обрыву.
Семейная легенда сохранила разговор Ивана с солдатом.
– Помолиться-то дай, служивый, руку освободи для наложения креста.
– На кой чёрт тебе молиться-то, прости господи? Ты сволочь большевистская, безбожник, всех нас чуть в болоте не утопил, как сказал сам господин ротмистр.
– Врёт он, твой ротмистр. Я православный.
– А чего скотину прятал?
– Крестьянин я. Как же мне, крестьянину, без скотины в хозяйстве? Пойми ты, дурья твоя башка!
– Я тоже от роду крестьянский сын, однаково у меня столько земли и скотины не было.
– Так работать надо было от зари до зари.
– А вот сосед твой, Савелий, рассказывал нам, как он батрачил на тебя от зари до зари, а у него на дворе даже кошки не живут. Кровопивец ты, значитца.
– Ах, Савелий? Так я ему припомню, пьянице! У меня в ногах ползать будет и горючими слезьми обливаться!
Солдат даже засмеялся незлобно.
– Может, припомнишь, что ротмистр сказал насчёт тебя? Щас стрельну разок, и… поминайте люди Ивана, в глыбоком омуте. А Савелий дома, хоть и поротый плетью. Стань на своё дерево, как сам напросился, тут и аминь тебе. Можешь хоть спиной ко мне, я не шибко обижусь. На кой мне в глаза тебе, дураку, перед утоплением смотреть? Приснишься ещё, не дай бог. Савелий говорил, из-за тебя тут две девки утопли. Так?
– Савелий – дурак, и ты – дурак, если слушаешь от него такое. Девки за любовь пострадали. Не дашь, значит, помолиться?
– В душе молись, раз ты такой святой.
– Ладно, по рукам. Я за тебя помолюсь, ну… и ты за себя, за грех свой молись.
Иван Филиппович неспешно прошёл по толстому стволу дерева до середины и поднял голову.
– Эх, баранья башка, ты в небо посмотри. Видишь, у самого края облачка орёл кружит? Можно его убить?
– Ты мне зубы не заговаривай, орёл высоко, его ни одна пуля не достанет.
– Вот и я говорю, не утопить в воде птичьего пера, так же, как не убить под облаками вольного орла. Никудышный ты стрелок, а то бы я рассказал тебе, где пьяница Савелий золотой червонец прячет. Намедни дал ему, чтобы он увёл вас в другую сторону, а он, гад, продал меня, хоть я сыночка его крестил. Крёстным отцом записан.
Солдат потоптался чуток, крякнул, оглянулся, поднял винтовку и долго целился. Стрельнул и опять долго смотрел в небо. Когда передёрнул затвор и посмотрел на дерево, там никого не было. Он забегал по обрыву и даже прошёл несколько шагов по стволу до того места, где стоял приговорённый, посмотрел на стылую воду внизу и снова на небо. Но… ни орла под облаками, ни Ивана напротив себя, ни плеска воды не слышал, волны малой в омуте не увидел. Только под самым деревом полосой потянулся неизвестно откуда плотный туман к центру озера.
Солдат задрожал всем телом, дико закричал и начал стрелять – то в тёмную воду, то в небо, пока не набежали другие испуганные солдаты с ротмистром.
Никто не мог понять, что же тут случилось, а обезумевший солдат кричал про орла вольного и пальцем показывал на ствол дерева, снова на небо и на туман. Его связали и увели, а ротмистр долго сидел над обрывом, молча переводя взгляд с дерева на небо, с неба на спокойное озеро, куда уходила и уже таяла в зарослях камыша узкая полоска тумана. После он сильно напился, ходил по берегу и стрелял тоже куда-то в облака.
Ещё и такое люди рассказывали – не брехали, когда белое войско останавливалось на ночь в монастыре, а утром ушло воевать, так ротмистра того среди войска не оказалось. Ещё видели через полгода, а может, и год, как вылез из подземелий монастыря юродивый, косматый весь, как медведь, раньше никто такого не встречал. Приходил он к омуту, садился на бревно, подолгу молился и кропил на себя воду, как святую.
В том же году Иван Филиппович, говорят, воевал на стороне красных, освобождал свою деревню. Но красные после вчистую разорили в его хозяйстве, что сохранилось после белых. Савелий, гад, как увидел живого хозяина, попросил пожалеть четверых его голодных детишек, и особо старшенького, Степана, который в это самое время рвал железные листы с крыши дома Ромашкина по решению комитета местной бедноты. Иван Филиппович пнул Савелия и отказался идти и дальше воевать за красных, а командиру сказал, что недосуг ему воевать, когда в деревне детишкам жрать нечего. Надо хозяйство налаживать, а не выполнять глупый приказ большевиков: «Грабь награбленное!»
Командир с комиссаром так и не поняли, почему их приказ может быть глупым. Они сильно обиделись, а когда Савелий на ухо нашептал им, что этот Иван Ромашкин самый настоящий богатей, добра и золотых червонцев у него в схронах – видимо-невидимо и не сошёлся он с белыми только в цене. Ещё Савелий божился, что поможет разыскать эти богатства, если ему чуть-чуть червонцев перепадёт на бедность за пособничество родной большевистской власти. Командир для начала пристыдил Савелия, как совершенно несознательного и одурманенного попами, и назначил его председателем над всей беднотой.
Ивана Ромашкина осудили на сходе и приговорили немедленно, как злобного врага революции и наибеднейшего крестьянства, к расстрелу. Иван Филиппович подумал чуток, потом согласился, только попросил, чтобы его расстреляли у омута, там он упадёт в болотину и могилу копать не надо. Командир подумал: «Народ и солдаты голодные, отощавшие и обессилевшие, а тут – могилу копай, потом закапывай…» и согласился. Подбежал Савелий и начал доказывать, что нельзя Ивана расстреливать у омута, уйдёт он, антихрист, по воде – аки посуху. Командир назвал Савелия тёмным ослом, прогнал и самолично пошёл к месту расстрела.
В сопровождении четырёх красноармейцев привели Ивана на высокий берег, к омуту, исполнить революционный приговор. Иван Филиппович прошёл на поваленное вековое дерево, как было условлено. Вода внизу была изумрудная, прозрачная, а небо над головой – голубое-голубое, и высоко, под самым облаком, кружил орёл. Он посмотрел в чистое небо, показал на парящего орла, простёр руки и спросил:
– Командир, можно убить из винтовки высоко в небе свободного орла?
– Из винтовки, Иван, кого хочешь убить можно.
– Попробуйте, а? Убьёте орла, я вам все свои схроны с золотом в пользу большевицкой революции открою.
И… пошла пальба! Командир из маузера, бойцы из винтовок начали стрелять в голубое небо. Почти все обоймы расстреляли, а орёл… Он даже крыльями не качнул, только шире и шире нарезал круги. Плюнул командир, посмотрел на дерево, а там нет никого, и на воде – ни всплеска, ни кругов, только невесть откуда узкая полоска тумана от болотины к камышам протянулась. Посмотрел в небо и там никакого орла не увидел. Стреляли в белый свет, как в копеечку.
Рассказывали, что командира и всех его бойцов срочно отправили в лазарет, оттуда якобы отпустили по домам как безвременно сошедших с ума от долгой и трудной борьбы c эксплуататорами трудового народа.
Ивана Филипповича после той поры никто не видел. Землю, большой дом, всё хозяйство когда-то очень богатого и ухоженного поместья новая власть экспроприировала, и нищие Ромашкины бежали от гонений Савелия и его комитета за Урал.
Как-то дошли слухи от дальнего родственника, будто видел он мельком Ивана Филипповича в лагере на Соловках, где тот был расстрелян с группой врагов народа в 37 году. То, что это был именно Ромашкин, родственник только предположил, потому что с его слов – во время расстрела вдруг туман стеной опустился, точно как в легендах. Часть расстрелянных упала между камней в ледяную воду, их даже поднимать не стали, там никто и никогда не всплывал, а среди тех, кого закапывали в яму, похожего человека точно не было, зато по берегу целый день бегали красноармейцы с винтовками. Ещё сказал, что у того, похожего на Ромашкина, по разным слухам, был всегда за пазухой светящийся в темноте камень. И вся родня согласилась. Да, это, конечно, был Иван Филиппович, он всегда носил волшебный кристалл за пазухой. Значит – он живой, только на время ушёл туда, откуда долгая дорога домой.
…Всего этого маленький Ваня Ромашкин ещё не понимал и не осознавал, хотя уже несколько раз слышал такую семейную историю. Он гордо нёс на плече ружьё с надеждой, что, может быть, сегодня брат Кольша даст ему разок стрельнуть по уткам.
Но охота не задалась, первый же патрон заклинил и не пошёл в ствол, и это во время, когда на чистую воду, словно дразня, из камышей выплыла стая гусей. Они начали чиститься и плескаться метрах в двадцати, да ещё и громко гоготать, словно издевались: «Га-га-га! Накось выкуси, горе охотник!» У Коли даже слёзы заблестели в глазах от обиды, и… он с чувством забросил в озеро старое, уже никчёмное прадедовское ружьё. Пока он и Ваня доказывали что-то друг другу, не заметили, как их плотно окутал туман. Они почувствовали тревогу и испуганно вздрагивали при каждом всплеске воды.
– Кольша, бери ружьё и бежим домой.
– Ага, как же, найдёшь его в тумане. Я метров на десять, а то и все двадцать закинул.
– Кольша, дай руку, вместе пойдём искать.
– Ваньша, на кой хрен нам такое раздолбанное ружьё, оно того и гляди в руках развалится. Из него уже стрелять страшно.
А гуси продолжали издеваться:
– Га-га-га! Гы-гы-гы!
– Кольша, найдём ружьё, ну, братка! Оно будет моим, если тебе надоело. А гуси – они не со зла.
Туманный, даже тревожный сумрак уплотнялся, и братья, крепко держась за руки, сняв обувь и штаны, вошли в воду.
– Кольша, а чего в груди так сильно тукает?
– Сердце это. У меня тоже тукает. Ты ногами шарь по дну во все стороны. Шаришь?
– Шарю. Глянь, братка, а кто это? – у Вани от холода или от страха застучали зубы. Он тыкал пальцем в плотный туман.
– Кто? Где? – Коля тянул шею.
– Там дед стоит белый, весь в белой бороде.
Коля побледнел и ещё больше вытянул шею.
– Никого нету там… Дурак ты, Ваньша. Ну его, ружьё это, старьё. Побежали домой.
– Не, найдём ружьё. Дедка тот, белый, показал мне место, прям рукой показал, во-он туда.
– Точно дурак ты. Просто туман над камышом крутит, – брат покрутил пальцем у виска. – И куда показал твой дедка?
– Во-он туда. Там ещё рыбина большущая плеснулась. Ой, ногам стало горячо!
– Где горячо? Вода ледяная.
– Правда, говорю! Наступил – и стало горячо. Вода у меня горячая под ногой. Во-от, снова течёт… Горячая!
– Балда ты, Ваньша. Совсем уже… А мне холодно, я же твоим следом иду – и холодно. Бежим лучше!
– Здесь ружьё, братка. Ещё шагнём чуток, я точно говорю, ногой нашарим.
Ваня первый «нашарил» берданку, и как раз на том самом месте. Коле казалось, что искали очень долго, потому что зубы стучали от холода, а может, от страха. Воды было Ване уже выше пояса, Коля шагнул вперёд, нащупал ружьё и вытащил. Потом они бежали, разбрызгивая воду, долго и без оглядки.
– Забздел, Ваньша? – выдохнул Коля. – Наклал в штаны?
– Сам ты наклал.
Скоро они хватились, что бегут босиком и без штанов. Оглянулись и замерли, разинув рты. Туман узкой полосой тянулся на середину озера, а берег, откуда они только что так бежали, освещал солнечный луч. Он как огненное лезвие разрезал тучу и упирался в камыши, словно толкал в бок эту узкую полосу тумана, изгибал её, и… она таяла на глазах. Они много раз бывали в этих местах, но никогда ещё здесь не было так красиво и привольно. Даже воздух, особенно при вдохе, казался сегодня особенно вкусным.
Хоть и не получилась охота, братья были как никогда довольные, начали весело бегать, прыгать и кувыркаться в высокой траве. На них словно накатило безудержное веселье и ощущение, что они не бегают вовсе, а порхают над землёй.
Умаявшись, надёргали вдоль берега рогозы, легли и долго «хрумкали» сочные стебли. Это тоже была еда, и пересказывали себе десятки раз, как искали ружьё, была или не была тёплая вода, и, самое главное – был или не был в тумане белый дед. Для них это был крайне важный и очень принципиальный вопрос.
В семье старшие частенько рассказывали о прадедушке, о настоящем и о «туманном», но видели его только мама Марфа и дядя Василий, который погиб на войне. Получается, теперь и они, Кольша и Ваньша, сподобились, как говорят в таких случаях, значит, им тоже есть, что рассказать дома.
И ещё было очень странное ощущение: впервые в жизни Ваня ощутил себя невесомым. Его сердце так тукало, что он то и дело прикрывал ладошкой рот, чтобы оно, не дай бог, не скакнуло наружу.
Он хорошо помнил, как они быстро бежали, он точно не касался ногами земли. Так, махал и всё, прижимая к груди разорванную берданку, ещё смотрел счастливыми глазами на Колю, думая: «Мне повезло, у меня такой хороший братка, он лучше всех! Только почему-то он не почувствовал тёплую воду, а я точно помню, вода была не просто тёплой, а даже горячей там, где ружьё лежало».
Дома Коля как смог отремонтировал берданку. Старое цевьё выкинул, вырезал из крепкой ветки клёна почти такое и примотал к стволу ржавой проволокой. Ещё строго-настрого предупредил, что при стрельбе витки проволоки надо надвигать на затвор, иначе его очень даже запросто может вырвать, и… в грудь или ещё куда ранить.
Через неделю брата Колю и другого Ваню, а также сестру Валю увезли по какому-то набору в область, в ФЗО при военном заводе. Сначала учиться, потом там же делать гранаты или оружейные снаряды для оборонки. Забравшие их люди в форме сказали, то ли шутя, то ли серьёзно, чтобы домашние считали это мобилизацией, так как война ещё не окончена, пока мы победили только фашистов, ещё остались японцы, а после, может, и ещё с кем воевать придётся. У первой в мире страны социализма, страны невиданного до сих пор в мире всеобщего равенства и братства враги были, есть и будут, и поэтому комсомольцы, все как один, должны идти в ФЗО на оборонные заводы в первую очередь. Собственно, в то время других заводов в стране почти не было. Это понимало большинство людей, по крайней мере, все знали, там дают форму и кормят.
Ваня никак не мог понять, кому надо такое дурацкое фабрично-заводское обучение, если для этого надо разлучать родных? Не по-людски это, хоть сосед и сказал, что люди ни при чём, это – по-советски.
Но по другому поводу Ваню переполняла гордость: у него теперь есть собственное, настоящее ружьё, почти винтовка, и что ему обязательно придётся защищать свою родную семью и маму Марфу, как защищал его прадед, Иван Филиппович. Ему даже сон однажды приснился, что он, Ваньша, стоит с винтовкой перед воротами у своего дома, а во дворе плачет мама и дед Миша, Коля и Валя и даже тётка Нюрка. Они слёзно просят его защитить от фашистов, которые бегают вокруг то в виде бычка Турки, то особо уполномоченных с наганами, а из тумана, от самого озера, выходит белый-белый дед и приветливо машет рукой, и Ване совсем не страшно. Дед подошёл, положил белые, лёгкие руки ему на плечи и сказал рокочущим голосом:
– Теперь, Ваньша… Иван Филиппович, ты в ответе за всех Ромашкиных, в твоих руках все до одной их жизни, богатство и самая-самая главная семейная тайна. А для этого надо тебе чуток подрасти и пройти испытание.
Сказал, невесомым тёплым воздухом прошёл сквозь него и растаял, как облако.
Целый день Ваня ходил под впечатлением, его даже мама Марфа спросила, что с ним, не заболел, случаем?
Как-то Ваня с другом, Витькой Шиловым, пошли на охоту, он даже стрельнул один раз, когда виток проволоки, которым Коля закрепил ствол на цевьё, звонко лопнул, ствол вывернуло вбок, на том охота закончилась. Как потом сказал старший брат Витьки: «Тебе повезло, Ваньша, могло бы башку снести, если бы затвор вырвало».
...В начале зимы 46 года произошло очень страшное событие в семье соседей Шиловых. Рано утром на газике приехали вооружённые уполномоченные из района и арестовали Витькину мать, потом целый день обыскивали избу, баню, сарай.
Мать работала в кошаре: следила за овцами, кормила их, убиралась, принимала окоты, в тетради отмечала каждый случай падежа. Словом, отвечала за колхозное добро.
Марию Шилову обвинили в том, что она воровала колхозных ягнят, чтобы кормить мясом семью, а потери якобы списывала на падёж от бескормицы и болезней. В кошаре и дома нашли несколько шкурок. Мария обливалась слезами и кричала, что если она и приносила домой ягнят, то таких, которые только-только издохли, зоотехник сам давал указание закопать их. Кричала, доказывала, что не от сытой жизни обдирала она дохлятину, а чтобы хоть чем-то накормить детей.
– Жрать нечего, а у меня дома пятеро ревмя ревут! Им кажин день рот заткнуть надо! – кричала, надеясь, что её кто-то услышит. Рвала на детях рубашки и показывала торчащие ребра.
– Да-да!.. Я дохлятиной их кормила! Из вас кто-нибудь жрал дохлятину?
Председатель как бы был за неё и даже сказал, что Мария – честная колхозница, но времена трудные, а работа ответственная. Ягнята всегда дохли, кто спорит. Он попросил, чтобы зоотехник на этот счёт тоже доложил, как положено, поскольку это был его фронт работы.
Фёдор юлил, глазки бегали. Он доложил, что в этом году падёж молодняка не сильно большой, но уследить очень трудно. А когда ещё дети, так на всё пойдёшь ради детей, и, не глядя в глаза Марии, тупо талдычил:
– Ну сколько раз говорил я тебе, Мария, в тетрадочку всё надо. Записывай всё аккуратненько, что да как, и мне на подпись. Я тебе даже карандаш химический свой дал, и где он? А ты, бывало, ну признайся, забывала про подпись-то, а без подписи, Мария, сама знаешь. Я, конечно, тоже весь виноватый, за подписями не всегда поспевал. У меня же и ранение… Во..от! – он вскакивал и проходил по комнате, хромая сильнее обычного. – Я и медали имею за геройство в боях с фашистами. На мне же ещё свиньи и коровы с телятами, и везде надо с подписями, потому как нельзя по-другому. Если бычок, к примеру, падёт, да ещё и без подписи, он же десять, а то и все двадцать кэгэ весит. Кто-то скажет – дохлятина, а другой – так и попользуется. А ещё я член партии с 44-го, меня на передовой перед боем принимали!
Увезли Марию и всех её детей, потому что не на кого было оставить. Муж Марии пропал без вести ещё в 41-м. Так, в начале зимы 1946 года лучшего друга Вани Витьку Шилова и трёх его сестёр увезли и сдали в детский дом, а старшего брата отправили в ФЗО.
Управляться с овцами поставили Марфу. Зимой в кошаре работа тяжёлая, и по своей воле там редко кто хотел работать, тем более после случая с Марией. Хотя, чего уж скрывать, по-умному, так в кошаре можно было и пучок-другой соломы прихватить, жменьку отходов, да если на то пошло, так и полудохлого ягнёнка прирезать. Но для этого надо с зоотехником вась-вась. Мария, как видно, с Фёдором и дала промашку.
Поставить на место Марии Марфу именно он, Фёдор, и посоветовал председателю. Ей хоть и было уже за сорок пять, но мужики ещё оглядывались, когда она проходила: стройная и всё при всём, даже лицом не сильно измождённая, несмотря на каторжную работу. Она это понимала просто – ромашкинская порода!
В молодости Марфа была красавица, мама Ульяна прятала её и лишний раз с подругами ходить, перед парнями на гулянках крутиться да завлекать не отпускала.
Уже здесь, в бегах, далеко за Уралом, многие шептались за спиной, что Марфа, мол, совсем не такая простая штучка и что настоящие её родители бежали сначала от царя, а уже потом от большевиков. Но… и то ещё не вся правда была.
Из домашних об этом никто никогда не трепался, тема всегда была запрещённая, а Марфа и брат её Вася говорили так: «Что на виду, то и есть правда». Кто-то из местных даже рассказывал, что видел когда-то в ушах Марфы серьги золотые, тяжёлые, а на кофте брошку кручёную с большим сверкающим камнем! Кто видел и когда, никто уже не мог вспомнить, но в разговорах людей нет-нет да и всплывало. Случалось, на Пасху, Троицу, а чаще всего на Первомай, иной пьяненький мужичок заигрывал и норовил ущипнуть её за крутой бок, с подходом:
– А бывало, Марфуша, что ты вся в золоте ходила, или брешут? Выдай нам – как, бывало?
Она посмеивалась, отшучивалась, а могла и протопать лихо, пройдя по кругу, как у местных было принято:
Ветер дует, паразит,
Всё под юбку норовит.
Девка просит мужика
Защитить от сквозняка.
Но никогда Марфа не позволяла себе и над собой лишнего, грязного, случайного.
Замуж её выдавали в 1916 году, и она запомнила слова отца и матери, когда приехали из церкви после венчания, на собственном выезде. Да, и это было. У отца был лучший выезд в округе, а может, и дальше. Два прекрасных орловских рысака, которых он любил и лелеял, как родных детей. И не менее важное – карета соответствовала рысакам. Отцу она досталась за долги от разорившегося дворянина.
– Мы, дочка, не плесень какая-то, что поверху часто красивой изморозью кроется. Мы, Ромашкины, из самой глубины земли российской. Мы корни её, дочка, а корни могут питаться только чистой, живой силой. Нам шибко много не надо и абы как или абы что тоже. И это для нас святое!
– Поняла, тятенька.
– А свято, дочка, только то, что святым крестом осенено. Мы люди православные, значит, правильные.
– Знаю, маменька.
На свадьбу родители подарили любимой дочке красивые золотые серьги, тяжёлые, крупные и ещё большей красоты золотую брошь с ярким изумрудом, под цвет её глаз, и с россыпью мелких бриллиантиков. Это произвело огромное впечатление на окружающих их в храме прихожан и свадебных гостей. На огляд, люди разное говорили, иные даже ересь плели, знающие их семью по жизни, рассуждали правильно: мол, Иван Филиппович много лет образовывался в городе, до самой столицы добрался и даже до святых мест на Валааме. Домой вернулся совсем другим человеком, а может, в том смысле, что на красавиц меньше стал оглядываться. И тут вопросы были, но домашние верили – перед Богом он чист, греха на душе нет.
Во многом это была истинная правда, но… кто не без греха. Хоть и немало в его жизни было всякого – не просто загадочного, но даже тайного. Он думал и жил совсем уже по-другому, но, самое главное, после женитьбы, как говорят, он соблюдал все заповеди Божьи и от всех близких того же требовал.
Память о родителях и их заповеди питали дух и плоть Марфы всё время – не просто тяжёлой и бесправной жизни, особенно при советской власти. Была у неё одна большая семейная тайна, сути и смысла которой она в своё время так толком и не поняла, поскольку её поставили как бы сбоку, что ли. Тайна передавалась по мужской линии, и это была тайна отца, который для неё и других детей был на земле святым. Это давало дополнительные силы и веру, что если не она, то дети её доживут до новой свободной жизни, когда каждый будет сам себе хозяин и достойно распорядится этим завещанным.
Тайну отец передал старшему сыну Василию в страшное время, когда народ в России потерял не только веру, но, казалось, и весь разум, и пошёл воевать сын против отца. А когда Василий уходил на войну, он накануне вечером взял Марфу за руку и повёл за село, к чистому озеру, где они сидели молча, пока не опустился туман. Она пыталась было спросить, что же такое он задумал, но брат останавливал её и поднимал кверху палец:
– Погодь, сеструха.
Когда плотная полоса тумана обернула их, он взял её за руку и пошли они босиком по воде. Шли тихо, в тумане, как в молоке. Идти было легко, хоть вода была очень холодной и ноги стали леденеть, но неожиданно со дна озера их словно окатило горячей струей. Марфа вскрикнула от испуга и шагнула назад, но брат слегка придержал её и сказал: они только что общались с отцом, Иваном Филипповичем, и велел он передать ей семейную тайну, которую долгие годы хранил Василий. У неё ноги сразу ослабли от такого известия, но брат крепко держал её под руку. Полоска тумана медленно уплывала вглубь озера, и выходили они на берег уже совсем по холодной воде, но Марфа этого даже не чувствовала. Она словно плыла в невесомости, вне времени, вне сознания и, естественно, понимания окружающего мира.
Потом сели на траву, и Василий сказал, что он ничего сам не может толком объяснить и это действительно так. Эту встречу он почувствовал за день до получения повестки о мобилизации.
– Ну и… И что сказал он тебе, тятя? – дрожащим шёпотом спросила она.
– Сказал, что не вернусь я с войны, – спокойно ответил Василий. – Чтобы передал я тебе, сестра, нашу семейную тайну.
– А мамы не было? Маму ты не слышал?
– Мамы не было.
– Как страшно… – Она дрожала, и слёзы текли по щекам. – Васенька, братка мой родненький, а может, он ошибся про тебя, не всякого на войне убивают.
С дальнего берега, а ей показалось из самой глубины озера, неожиданно донёсся трубный, зычный и жутковатый голос, пробирающий морозной дрожью до самого нутра. Она прижалась к брату.
– Кто это?
– Водяной бугай, птица такая есть, скрытная, мало кто видел её, просто так она не подаёт голоса. Как тятя наш сказал, так оно и будет, потому и велел тайну тебе передать.
– Что за тайна, братка, я же всегда вроде как сбоку была. Только знала, что тятя бережёт меня.
Василий наклонился и долго шептал ей сначала в одно, потом в другое ухо. Потом сидели молча, он подождал, пока ошарашенная сестра придёт в себя.
– Так что, сеструха, настал твой черёд быть привязанной к нашей семейной тайне, – помолчал и покачал головой: – Как туда и когда он мог свой клад поместить, ума не приложу. Сама знаешь, к маминым похоронам он давным-давно числился в расстрелянных. И могилку мы сами копали и засыпали. А ещё сказал, в могиле не самое главное испытание. Чёрт! Ой, прости, Господи… Я и сам ничего не понимаю, но крест из могилы придётся тебе, Марфуша, выдёргивать. Я бы сегодня сам мог, но против тятиной воли – не дай бог. Ты это сама должна.
– Васенька, братка, я была уверена, что большевики нас вчистую обобрали. Я даже свои серёжки и брошку, ну те, помнишь? Когда мы стали жить здесь, я увидела, как люди смотрят не по-доброму, я всё-всё попрятала. Ты же сам тогда посоветовал мне до поры всё запрятать. Только тятю с мамой поминая, иногда надевала дома, чтобы никто не увидел. Так всё одно, зазевалась, видно, и подглядели-таки люди. Нет-нет да и спрашивают: откуда у колхозницы? Говорят, советский человек за всю жизнь не заработает на такое.
– На каждый роток не накинешь платок. Шути, и всё тут. Тятя всегда верил, что лучшие времена ещё настанут для всех. Обладал он силой какой-то, которую скрыл до поры, а когда она придёт, та пора, никому не сказал, темнил что-то, загадки всем нам загадывал. Даже мне из тумана голосом, как из подземелья, сказал, что вся тайна откроется только Ивану Филипповичу. Это уже чёрт-те что, прости господи. Он же, тятя, сам и есть Иван Филиппович!
– А я что могу, братка, если что? Мне-то кому всё это передать? Ой, а сынок!.. Внучок мой, Ванечка, он у нас… Ой, он тоже Иван Филиппович!
– Глупости это всё, сеструха. Ванюшка – дитё, можно сказать, не разумное ещё, что он сможет, сама подумай. Я так разумею, придёт срок, тятя призовёт тебя и всё дальше откроет. Что-то такое в могиле открыться должно, что и копать не надо, а всё через крест. Жди, позовёт он, или сама поймёшь своим умом, когда пора придёт.
– Где же на такое уму взяться? И по какую пору ждать, когда на тот свет? Как бы поздно не было, Вася.
– Позовёт, когда надо будет. Всё равно нам с тобой большего знать не положено. Я даже не знаю сам, где искать это наше добро, что тут главное, а что не главное. Так что, Марфуша, кровинушка ты ромашкинская, что велено – я всё передал тебе. Владей и жди, а мне, бобылю бездетному, теперь и помирать не страшно будет на войне. Прощай, сестрёнка моя родненькая.
– О-ой, да что же это-о! – завыла Марфа.
И ушёл Василий на проклятую войну, сгинул так, что и следа на земле не осталось от него. Только память да тайна отцовская, которую ни увидеть, ни в руках подержать.
…Никогда Марфа не роптала и никому не жаловалась, как учил отец. Ни когда вся семья после его странной гибели бежала со своей земли, ни когда в 33 году опьянённые злобой еретики убили её первого мужа, когда он попытался защитить храм и священника, ни когда уже второго мужа, Михаила, объявили за его же пролитую кровь предателем и врагом народа, а её детей мобилизовали на военный завод. А им бы ещё расти да учиться, тепло родной земли получать.
На всё воля Божья, всякому воздастся по делам его, верила она и радовалась, что с ней остался Ванечка и хоть совсем больной, но живой муж Михаил. И не думала больше, вспашет ли кто землю и бросит ли кто семя в неё, а после соберёт урожай.
Она принялась работать в кошаре с новой надеждой, что поднимет Ваню и выходит Михаила. А ещё хорошо понимала, что зоотехник Фёдор – сволочь и кобеляка, но надо как-то и с ним сработаться. Хватит с неё судьбы Марии Шиловой.
…Марфа спала отдельно от больного Михаила, потому что он сильно кашлял по ночам, часто вставал, закуривал и только после этого мог ещё час другой поспать. Измотанная от хлопот в кошаре и дома в огороде, она засыпала под кашель и вскакивала, если вдруг становилось тихо. Прислушивалась – дышит или… не дай бог! Какой-никакой, а в хозяйстве мужское слово много значит.
Совершенно неожиданно зоотехник Фёдор стал мягко стелить. Она насторожилась и работала так, чтобы не в чем было не то чтобы упрекнуть, но даже и замечание какое-то сделать.
Первые дни Фёдор заходил один-два раза, показывал полное удовлетворение, давал какие-то советы и убеждал – то ли её, то ли себя, что уж она то, Марфа, точно лучше Маруськи справляется с овцами.
Однажды после обеда зашёл весёлый, под хмельком, даже чуть не упал, споткнувшись о лежащую овцу на сносях. Марфа успела перехватить его за пояс, чему он обрадовался и попытался и её вроде как приобнять.
– Ты это, Фёдор, под ноги смотри.
– Ну, Марфа, вижу, ты тут полный командир. Тебя даже бараны слушаются, да?.. – хлопнул себя по лбу, захохотал. – Это означает, что мы с тобой вась-вась?
– Ты о чём?
– Я к тому, что мы работаем без проблем с тобой. Скажи, тебе нужны проблемы?
– Не нужны. А ты к чему это?
– И мне они не нужны. Ни к чему нам проблемы разные. Вот мы и будем понимать друг дружку.
Фёдор многозначительно глянул, подмигнул и ушёл. Она села на солому, на то место, где он сидел, подумала и сказала, поглаживая овцу:
– Неспроста-а… Ох, неспроста-а.
На следующий день сдохли два двухнедельных ягнёнка. Она записала в тетрадку, как было велено, положила тушки ягнят у выхода и начала носить солому с улицы, раскладывать. Часа через два пришёл Фёдор, осмотрел ягнят и расписался в тетради.
– Видела, как они подыхали?
– Ещё с вечера были квёлые, шатались, падали.
– Ну и?.. Что ж ты их не прирезала?
– Мария таких резала. И где она теперь?
– Ну, да… Маруська. Она не договаривалась со мной, не согласовывала, потому и не имела права, – помолчал. – А тебе можно. Мы с тобой, Марфуша, родня, как бы.
– Это с какого боку припёку?
– Ну как же, как же! Мы же… Ну-у, с Нюрой нашей случайно, однаково полюбовно, помнишь, потёрлись? Ну, я с ней. Скажу тебе честно, мнение моё самое лучшее осталось. Ни одна наша баба так не умеет, как Нюра. Наши шкворятся, а она, Нюра наша… Твоя… Она – ого-го! К этому пользительному делу с большой выдумкой подходит. Да-а, такое может по наследству переходить от матери к дочери. Или учат где-то по-особому? Она не говорила?
– В ФЗО каком-то, ППЖ назвала, что ли? Не поняла толком. По её, получается, вроде как… этому на войне тоже учат...
– Ну и шуточки у тебя про родную дочь! А ППЖ… Ну да, это – как глоток воздуха, прежде чем кровью захлебнёшься. У нас в полку, как сейчас помню, тоже у полковника была шикарная ППЖ. Все командиры на войне баб себе выбирали, чтобы покрасивше, и возили с собой по фронтам, пока не убьют.
– Кого убьют?
– Командира чаще, а бывало, и пэпэжэ. Пулей или снарядом, там не выбирают, кого насмерть зашкворить.
– Упокой их, всех убиенных, Господи. А ты, Фёдор, всех баб здешних уже перепробовал? Ты тоже тут – командир вроде, а мы все ППЖ, выходит.
– Ну-у, не скрою, грешен. А что, они же сами кидаются. Мужиков-то не хватает.
– А жена?
– Сравнила. В моей нету такого, как в Нюре. А вот в тебе есть. Ты, Марфуша, не усмехайся. Ты мне давно нравишься.
– Опа! Так я старше тебя лет на… Сколько тебе?
– Причём тут это, когда сильно нравишься. Моя жена младше тебя на пять лет, самолично проверил в сельсовете, а ты и фигуристей и… обличьем. В тебе породу видно.
– Конечно, ты партейный, вам породу различать надо.
– Различаю не различаю. Только партбилет меня и держит в этой упряжке. Из партии исключат, сразу на навоз поставят, тогда точно на дохлятину сяду. Так что, мне без партии нельзя. У нас как: блудить – блуди, только партию не подводи. Идеология! А вот тебе, Марфуша, честно, я хочу помощь оказать.
– И чем ты мне помочь собрался. Дохлятиной?
– Пошути ещё. Я много чего могу. Вы, я знаю, тоже дома недоедаете.
– Тут поголовно недоедает народ, кроме некоторых.
– Не уточняй. Хочешь – научу, ни один уполномоченный не подкопается, точно! – Фёдор оглянулся, прислушался, даже по кошаре прошёл до выхода и выглянул за дверь: – У тебя ягнята будут дохнуть, так? Хочешь ты или не хочешь.
– Ну, дохнут.
– Пока ягнёнок хоть чуть живой, ты шкурку у него на животе распори и всё мясо вырежи. Там с курчонка мяса-то наберётся, а всё одно – мясо это. Потом соломки в шкуру пустую набей и зашей. Ни один уполномоченный не догадается, что во внутре шкурка пустая. Кладёшь задохлика для опознания на солому, я тут же подписываюсь – падёж! Даже свой кто увидит если, и то хрен разберётся. Только меньше двухнедельных не забивай. Живот с такого мяса болит, и понос будет. Это я точно знаю. Хотя, когда жрать хочется, так и…
– Ну ты… Ну и гад же ты, Федька! Тебе мало одной Марии Шиловой, так ты теперь и меня задумал посадить?! За что?
– Манька – дура была и всё, потом поймёшь. А я учу тебя выживать в такое голодное время. Михаила своего, дохляка, поддержишь. Я не слепой, вижу, как Ванька, внучок твой, ровно заяц, кору грызёт на деревьях с голодухи.
Фёдор топтался и поглядывал на неё, словно чего недоговаривал или ещё спросить что хотел. И Марфа толком ничего не поняла, чего он топчется.
– Что тебе ещё, благодетель?
Он нервно вскочил, прошёл к двери, выглянул, вернулся и – снова сел на солому, потом откинулся на спину, закурил.
– Пожар мне ещё устрой! – Марфа уже нервничала.
Он затушил цигарку, встал и решительно выдохнул. Чуть помолчал и тихо заговорил.
– Нюра мне рассказала невзначай, что вы очень богатые люди были, ты и сейчас где-то прячешь семейное золото. Или точно знаешь, кто и где прячет. Так и сказала, что больше как мамке, некому знать про это золото. А ты, Марфуша, последняя из знатного семейства Ромашкиных осталась. Такой мне секрет, полюбовно, между нами, рассказала наша дочка Нюрочка.
Марфа поперхнулась воздухом. Внутри, в горле, что-то сжалось комком, после почувствовала, как кровь сгустком отошла от головы куда-то в самый низ живота. Лицо горело, а пальцы на руках и ногах занемели, как от мороза. В кошаре было сумрачно, и Фёдор почувствовал только долгую паузу.
– Что затихла? Так или не так? Ты пойми меня, Марфуша, я к тебе по-доброму. Золото твоё, оно в навозе не заблестит, с ним надо в самый далёкий город ехать и там зажить по-людски. Там даже от партии нашей вместе с её всеми уполномоченными запросто можно затеряться. Мы бы с тобой там!
Фёдор неожиданно шагнул к ней, обнял и повалил на солому, Марфе с большим трудом удалось от него отбиться. Она вскочила, под руку попались вилы. Отступив на несколько шагов, опёрлась на черенок.
– А ты забыл, что мужик у меня есть, Михаил, ещё и венчаны мы с ним?! Нюра – наша с ним дочка!
– Какой он мужик! Не жилец уже. А Нюра… да. Ну и что, Нюра, она хорошая дочка. Способная.
– Дура способная, коли наплела такое. Иди, Федька, от греха подальше, что-то не пойму я тебя, куда клонишь, токо не к добру. А Нюрка, она… одинокая она, не холодной своей башкой думала, а горячим местом, когда про какое-то золото говорила. Видать, шкворень твой золотым ей показался.
Явно растерянный и недовольный Фёдор встал с соломы, отряхнулся, свернул новую цигарку, закурил. Потоптался, взял с полки тетрадку, полистал, прошёл к окну и выглянул. Постоял, нервно постукивая носком сапога о косяк, порылся в карманах галифе, как в мешке, нашёл карандаш и послюнявил его, на губе осталась фиолетовая полоса. Решительно чиркнул в тетрадке.
– В углу ягнёнок лежит месячный, вижу, к утру сдохнет. Мяса в нём не меньше полутора кило.
Опять пошарил по карманам, достал клубок кручёных шерстяных ниток с воткнутой толстой иглой, положил на окно.
– Сама тут всё проверни, хозяюшка, – и пошёл. В дверях встал, ещё раз осмотрелся: – Я расписался, а ты давай не тяни шибко. Там ещё один, большенький, валится с ног, спотыкается, не меньше двух кило. А за шкворнем моим, Марфуша, в драку-собаку бабы, а я сам к тебе пришёл, как видишь. Ты подумай, деваться тебе всё равно некуда. Хоть неделю думай.
Фёдор плюнул под ноги и ушёл, мурлыча что-то сам себе. Марфа, закрыв глаза, сползла по стене на солому и зарыдала.
Она кляла на чём свет… Фёдора – паразита, Нюрку – шалаву, мужа Михаила, что не погиб геройски на фронте, и… прости господи, брата Василия, за то, что сам погиб, а ей оставил тайну какую-то семейную. Даже тятю вспомнила, Ивана Филипповича, который воевал и с теми, и с этими, да так никого и не победил – жди его теперь из тумана, придёт не придёт. А тут ещё этот кобеляка, золотоискатель.
– Ну разве не гадская это жизнь? Го-о-споди-и!
Марфа взвыла, даже овцы шарахнулись в угол кошары.
…Марфа сработалась с Фёдором и стала потихоньку снабжать его и себя полудохлым, но всё же мясом. Перепадало от него ещё по паре кило овса и даже хороших отходов зерна.
Ваня окреп чуток, Михаилу корм был уже не впрок, он слабел с каждым днём. А Фёдор продолжал ходить кругами и намёками, несколько раз внаглую пытался завалить на солому, но не на ту нарвался. Марфа была старых устоев, могла и по морде дать, в чём уже убедился зоотехник. Но он упорно пытался что-то изменить в их отношениях.
Перед приездом уполномоченных из района с очередной проверкой Фёдор сильно нервничал, несмотря на то что все проверяющие были ему хорошо знакомы и они худо-бедно, но ладили. И всё-таки, он побаивался, как бы Марфа не выдала его. Доказать трудно, что он её подстрекал, да кто разбираться будет.
Так дожили до весны 1948 года.
В конце апреля, не задыхаясь и не кашляя, ночью, тихо умер Михаил. Председатель втихаря выделил Марфе литр самогонки и разрешил взять горбыля на гроб. Два инвалида-фронтовика, которые хорошо знали, как на войне можно вмиг сделаться героем, а в плену попасть в предатели, не торопились, за день выкопали могилу и сколотили гроб, скорее просто ящик.
На скрипучей телеге, запряжённой быками, бывшего бойца Красной армии, который честно воевал и ранения имел не в спину, а в грудь, который в своей жизни никого не предал, повезли на погост. За телегой шли Марфа и Ваня, он всхлипывал, ему жалко было деда Мишу, который всегда последний кусочек сахару отдавал ему и много рассказывал интересного. Марфа дома поплакала, а по дороге слёзы кончились. Шла и думала, что главное для неё сейчас – успеть в кошару, там с вечера ягнёнок был плохой, сдохнет – никому не достанется.
Инвалиды-фронтовики с кладбища уже шли с песнями про Катюшу и про огонь в тесной печурке. Им тоже было что вспоминать. Один из них, когда вернулись во двор, пустился в пляс, вместо ноги у него была деревяшка. Он ходил туда-сюда по двору, топал деревянной ногой и кричал, что он, как и сосед Михаил, был сапёром и хоть миной оторвало ему ногу, но он всё равно спляшет за Михаила, потому как тот своё не доплясал. Марфа снова плакала и подливала сапёру самогонки.
…Совершенно неожиданно для Фёдора приехал новый уполномоченный, солидного вида, лет за сорок, весь ухоженный, в форме майора. С ним были два молодых солдата с автоматами и даже с овчаркой, что было впервые. Форма на госте сидела ладно, как будто на нём же была сшита и даже отглажена. Орденские колодки, значок гвардии, по всему видно – боевой офицер.
Он прошёл в помещение правления как бы ни на кого не глядя, но это было не совсем так. Только внимательный человек мог видеть, как метнулся его взгляд, как он за пару секунд оценил, где он и кто его встречает.
Солдаты остались снаружи, слышно было, как они весело суетятся с собакой вокруг правления, видимо, проводили свою разведку – осмотр подходов и отходов, почти по-фронтовому.
Гость поставил тяжёлый вещмешок на стул и сразу же повёл себя как хозяин – сел за стол, а хозяева – зоотехник с председателем, встали перед ним, как новобранцы, навытяжку.
Не представляясь словесно, майор показал документ на имя Сивухина Степана Савельевича, а дальше, не торопясь, но вполне жёстко доложил, что прежний уполномоченный по этому хозяйству около месяца назад был разоблачён как шпион сразу нескольких иностранных разведок, срочно осуждён и расстрелян. Задача майора – выявить на месте, как глубоки возможные связи шпиона. Не была ли им подготовлена сеть агентов, способных нанести непоправимый урон стране.
Зоотехник и председатель присели, потому что ноги резко ослабли в коленках. Они смотрели друг на друга и думали одно: кто, а самое главное – что! мог сболтнуть лишнего или донести.
– Надеюсь, наши действия и мы все, как члены партии, если бы что-то знали об этой вражине, так мы бы сразу в райком, – промямлил председатель. – И в органы в первую очередь.
– У нас всегда так, если что, в тетрадку и на подпись, без подписи у нас никак, а как же по-другому. Враги народа так и норовят без подписи, враг – он не спит, и мы тоже. Да если что, так мы бы тут все, как один, за всех, – поддержал дрожащим голосом зоотехник растерянного председателя.
– Товарищ… Э-э… ну да, гвардии майор Степан э-э... Савельич, я, как председатель, всю информацию готов дать прям сейчас. Мы… Вы можете нам доверять.
– Товарищи, я даже себе не имею права доверять. Ну и лады. Я тут всё проверю и обещаю сделать правильные выводы. Такова моя и наша общая задача. Да вы садитесь, товарищи, это я у вас гость.
– Мы хоть тут и… Мы субординацию понимаем, Степан Савельич. Я сержантом был на войне, а товарищ председатель…
– Я аж до старшины дослужился, товарищ майор, как же, пришлось, – дополнил Фёдора председатель, вытирая лоб.
– Ну, так и бог с ней, с дамой этой, с субординацией, товарищи, хоть мы все коммунисты и безбожники, как нам и положено. Я отправил бойцов по списку колхозников, который есть у нас, и пока ваша помощь мне не нужна. Для начала мои ребята пройдут и проверят наличие излишков продуктов в указанных дворах. Только по этому уже можно о многом сказать и сделать вывод. Так сказать, оценить политический климат, если хотите, идеологический, в вверенном вам хозяйстве.
– Степан Савельевич, мы тут, у нас все, я вас уверяю, без излишков, – голос председателя дрожал. – Откуда у нас излишки? Все впроголодь… почти, бывает.
– Хотите сказать… советские люди в деревне голодают?
– Нет, что вы, товарищ майор, – председатель вытер пот со лба. – Я не то, я к тому, что все едят. Если только по глупости кто недоедает. Конечно, мы не жируем, но мы не голодаем.
Майор достиг своего, он увидел, что его боятся. Именно этого он и добивался. Лицо смягчилось мимолётной улыбкой.
– Я хорошо вас понимаю, товарищи, время такое. Теперь не для протокола. Скажите, у вас есть колхозница Ромашкина Марфа Ивановна?
Зоотехник побледнел, заёрзал, вроде… чтобы поудобнее на стуле сидеть, а председатель наоборот привстал.
– Она, как бы это… Она у нас, Марфа Ивановна, по мужу Новосёлова она, не Ромашкина. Слышал, девичья это фамилия. А муж её, Михаил, в плену был, предатель, словом. Но у нас он – ни-ни, жил тихо. Болел всегда и недавно помер.
– А к ней, к Марфе, кто-нибудь из Ромашкиных не являлся? У неё дочь старшая есть, Анна. Младших, я в курсе, на военный завод мобилизовали, в ФЗО.
– Нет. А-а! Да-да, недавно, кажись, являлась дочь, Нюрка, Анна. Явилась только на один день. Вот, наш зоотехник Фёдор её и привёз из райцентра.
– Случайно! Всё вышло случайно! Если бы я только знал, кто она!.. – Фёдор поднял палец. – Не специально вёз, она сама попросила подвезти к матери, н-ну, я и подвёз. Я даже не узнал её. А назад её увёз, Нюрку, Анну эту, во-от, Андрей Петрович.
Председатель закашлял, высморкался в кулак и закурил.
– Вы каждого так, то привозите из района, то увозите?
Председатель и зоотехник юлили и никак не могли понять, к чему клонит майор и на что намекает, зацепился за что или так – на живца ловит.
– Ну и… Нюрка, Анна ли, что делала, с кем общалась?
Лицо зоотехника вытянулось, отяжелело и налилось кровью, он тяжело дышал и разевал рот, как карась на берегу. Выручил председатель, он понял, что майор всё равно докопается до сути, всё было на виду у всех.
– Степан Савельич, вы только поймите нас правильно, как мужик. Фёдор пошутил с этой Анной, по согласию, а жена его приревновала, ну и оттаскала её за волосья, по-бабски. А я… Я собрался в район, в тот же день, в райком, так сказать, партии, ну и Марфа, мать её, Нюрки этой… Анны, попросила увезти дочку подальше от греха. Нашим женщинам некогда всякие шуры-муры разводить, работы у нас невпроворот в поле. Я и отвёз по пути её назад, в район. Куда она там дальше, не знаю.
– Ну и ладно, на то они и шалавы – то туда, то сюда. А легенды у вас какие-нибудь не рассказывают про семейку? Про Ромашкина Ивана Филипповича, может, слышали что, про отца Марфы? Как в народной присказке: месяц вышел из тумана, вынул ножик из кармана. Шутка это, но не так уж и далека от истины. А о том, что Ромашкины были богатые и даже золотом владели, или что-то в этом роде, ничего не слышали?
– Ну-у, золото! – председатель даже встал. – Какое в нашем колхозе золото, товарищ майор, одна голытьба в нищете аж с Гражданской войны! – Председатель побледнел, понял, что сказал не то. – Война проклятая. А так… Мы хорошо жили, как все советские люди, в смысле, крестьяне.
Фёдор скукожился, срочно начал крутить цигарку, пальцы его дрожали, и табак сыпался на стол и на пол. Он опустил глаза, собирал крошки и бубнил:
– У нас гвоздя лишнего не найти, по нынешнему-то, по-послевоенному. Каждый гвоздь под подпись выдаётся, время такое трудное. Враги со всех сторон, бдительность имеем, да. А чтобы из тумана кто-то к нам, да ещё за золотом. Ну и шутник вы, Степан Савельевич, – Фёдор преданно заглянул в глаза майору. – Шутить мы тоже любим. Андрей Петрович, доставай из своего стола золотой запас. Пора отметить знакомство!
Председатель мигом вытащил из стола бутылку водки и тряхнул перед собой, глядя угодливо майору в лицо.
– Делу время – потехе час, друзья-товарищи, – осадил их уполномоченный. – Главный разговор у нас ещё впереди. Вы организуете ночлег моим бойцам, можно даже в этом кабинете, как раньше бывало, и покормите их вечером. А меня определите на постой, лучше всего к этой… к Марфе Новосёловой, на пару дней. Да-да, мы останемся у вас и на завтрашний день. Вот так. А сейчас, пожалуй, я прогуляюсь, на народ ваш посмотрю, пообщаюсь. Я на фронте служил в разведке и привык перед боем изучать окрестности, а после ранения командиром заградотряда был, отслеживал, как бы всякая сволота – из врагов народа или уголовников, понимаете, – не от фашиста бежала с полными штанами, а на него с оружием. Да, всякое пришлось посмотреть.
– Разрешите сопроводить, товарищ майор, как-никак, а здесь моя территория, – председатель встал.
– Спасибо, я один, работайте, товарищи. И ещё: всё, о чём мы только что здесь говорили, о Ромашкиных, это всё остаётся между нами, коммунистами. Вам я доверяю, товарищи. Пока доверяю. И ещё… Считайте это военной тайной, оперативной работой и… кроме шуток. Встречаемся завтра, в восемь утра. Прошу не опаздывать.
Майор поднял вещмешок на плечо и вышел. На улице было слякотно, и он, похоже, поскользнулся на раздолбанном крыльце и чертыхнулся громко. Председатель с зоотехником подбежали к окну, но стёкла были грязные и едва пропускали дневной свет.
– Разведовать он пошёл, какие мы с тобой, Фёдя, сволота или нет. Оперативная работа и военная тайна у него, а у нас что, хрен собачий, да? Сходи быстренько, тройку пацанов с улицы пришли ко мне, вроде твоего Сашки.
– Не понял.
– Чего понимать. Он разведовать нас пошёл, а мы своих разведчиков по его следу запустим. Пусть бегают за ним, не на виду, и мне лично докладывают – где он, куда и с кем говорил.
– Понял. Ну, Петрович, здорово придумал! Я сам пацанам объясню. Сиди и жди донесения нашей контрразведки.
Майор не долго ходил по деревенским улицам, почти не общался с населением. Через полчаса разведка доложила, что он пошёл по направлению к кошаре!
Зоотехник занервничал и «захромал» что было сил тоже в сторону кошары, размышляя: «Вдруг там Марфа рот раззявит не по ветру или, не дай бог, что-то свольничает. Может случиться, не её, а свою задницу спасать надо. Угадай, что у бабы на уме».
Пригибаясь, Фёдор подошёл к кошаре с тылу и стал медленно обходить, глядя под ноги, чтобы не зашуметь, и у каждой щели прислушивался. Но… блеяли овцы – и ни звука больше. Дошёл до двери, даже удалось на палец приоткрыть, не скрипнув. Хоть овцы бекали и мекали, в дело и без дела, до звона в ушах, постепенно Фёдор стал различать другие звуки и даже слова. Майора удавалось понять через слово-другое, он спрашивал, и голос его был зычнее и четче, а вот слова Марфы приходилось разгадывать – сама сказала или ей в тон овца мекнула. Одно услышал он пару раз довольно чётко: золото и Иван Филиппович. О падеже скота, сокрытии поголовья – ни единого слова.
Он не расслышал даже шороха шагов, как вдруг… голос майора прозвучал близко, у самой двери. Фёдор отшатнулся, пополз по стене за выступ, сел и замер, не дыша. Дверь резко распахнулась, и выглянул майор. Если бы он хоть чуть-чуть повернул голову и посмотрел ниже за угол, он бы, как пить дать, увидел Фёдора, но в этот момент из кустов напротив выскочил один из «разведчиков» председателя, увидел уполномоченного и испуганно бросился назад. Майор усмехнулся, свистнул и вошёл внутрь, плотно закрыв дверь. Фёдор сидел на мокрой земле, и его трясло, как в лихорадке. Он представил, что сказал бы ему майор, и не сразу понял, почему земля под ним потеплела. Фёдор пополз, потом встал и побежал так быстро, как только позволяла хромая нога.
– Ты глядь, твою мать, гад какой!.. – цедил он, скрипя зубами. – На войне от страху ни разу не обоссался, а тут. Боимся уполномоченного больше, чем немцев на фронте. В рукопашной не боялся. Не-ет, боялся, конечно, чаще за страх бился, но всегда штаны сухие были, а тут…
Обиженный на майора, на подлую судьбу, он быстро шёл домой, и в глазах у него блестели слёзы обиды и злости, только не понятно на кого.
…Когда майор вошёл в кошару и сделал первые пару шагов, ему показалось, что он упёрся в какую-то мокрую, тугую, непроницаемую для воздуха и света массу, которая немедленно начала плотно обволакивать и давить его со всех сторон. Одновременно масса оглушительно и непонятно как, но очень слаженно бекала и мекала, каким-то непостижимым нутром, внутри которого он неожиданно оказался. Вдохнув густую массу, он задохнулся, закашлял и резко остановился, будто упёрся в стену. Сделав несколько неуверенных шагов, остановился. На улице был светлый день, а тут, то ли очень раннее утро, то ли уже поздний, вечерний сумрак. А ещё казалось, что со всех сторон за ним наблюдают сотни глаз. Так и было.
– Кто там ещё? – услышал он женский голос. – Тут я, погоди у двери, сама подойду.
Сивухин отступил к открытой двери, чтобы на него падал дневной свет.
– Светомаскировка у вас что надо. Мне нужна Ромашкина Марфа Ивановна.
Наступила тишина, пауза… если не считать гула в кошаре. Из глубины вышла Марфа с вилами в руках.
– Ну… я Марфа Новосёлова, если меня. А вы кто будете?
– Боевая обстановка, скажу вам, очень необычная. Как-то не приходилось раньше окунуться так плотно в баранье стадо, как в омут.
– Вы к кому, товарищ? – Марфа остановилась рядом, посмотрела настороженно.
– К вам… К вам я, Марфа Ивановна, и зовут меня Степан Савельич. Ваш новый уполномоченный, временный.
– Вы сказали… Ромашкина?
– А вы разве не Ромашкина?
Марфа подумала, поставила к стене вилы, выдернула из-под соломы расшатанную табуретку
– Садитесь, только аккуратно, ножка там одна шатается, – она отошла к окну. – Была Ромашкиной в детстве. И что?
Он увидел бледное лицо, ему показалось, даже сумрак отступил в глубину кошары. Сивухин бросил на солому плотно загруженный вещмешок, увидел под ногами ягнёнка, наклонился и взял его на руки.
– Ух ты, красивый какой, – погладил ягнёнка, тот начал брыкаться и спрыгнул на пол.
– Они тут все красивые.
– Всё правильно. Рядом с такой красотой, все и всё должно быть красивым. Да-да. Я тоже знавал когда-то одну красавицу Марфушу, любимицу Ивана Филипповича. А ещё знавал Брагину Марфу, совсем молодую и счастливую, после венчания. А теперь, значит, Новосёлова? М-да. А вот я, Марфа Ивановна, как был, так и остался Степаном Сивухиным. Стёпкой Сивухой, помнишь, в детстве меня так звали? И ты звала. Вспомни: Сиву-уха! На санках покатай, пряник дам! Я за один пряник мог тебя целый час катать, а то и больше.
– Степа-ан… Стёпка Сивуха?.. – прошептала Марфа и медленно опустилась на солому.
Она тащила с головы платок, словно хотела открыть уши, проверить слух. Потом снова стала неловко подвязывать.
– Значит, ты Стёпка Сивуха… Ишь ты. И долго искал? Скажешь, случайно?
– Не случайно. Четверть века по стране искал. А помнишь, я тебе в любви признавался. Да куда там, кто ты и кто я. Но!.. скажу честно, ты всей нашей семье нравилась.
– Потому-то вы и продали моего тятю – сначала белым, чтобы они его расстреляли, потом красным. Не ты ли со своим отцом помогал пьяной голытьбе разграбить и сжечь наше хозяйство?
– Классовая борьба шла, Марфа Ивановна, ты знаешь, она срока давности не имеет. Но!.. Насколько мне известно, Ивана Филипповича сколько ни стреляли, так ни разу и не убили.
– О том я не всё знаю.
– Представляешь, заговорённым он оказался. Уходил от всех, как в туман, и никто его никогда убитым не видел. А вот по слухам, живой он, ещё и является в разных образах и в разных местах, словно дух святой. Так и тянет руку перекреститься, хоть я ни в чёрта, ни в бога не верю. Никак не хочет папаша твой со своим добром расставаться.
– Спаси и сохрани. Какое добро? Сказки всё это.
– Не скажи. Сильно тяжёленький мешочек с золотыми червонцами он в те годы припрятал где-то. Отец мой, помнишь, Савелий самолично в руках тот мешочек держал, когда ещё папаше твоему служил. И не мешочек вовсе, а мешок, и не просто тяжёлый, а тяжеленный! Вдвоём или втроём помогали тащить мужики, говорили – пудов на пять, если не больше.
– Тятя всегда помогал вам. Он даже крестил тебя, твоим крёстным отцом был. За что вы нас так ненавидели?
– Говорю же, классовая борьба была – грабь награбленное. Видишь, я с тобой вполне откровенен. Ни белые, Марфуша, ни красные, ни мы с отцом не нашли ваше золото, хоть перекопали всю усадьбу вдоль и поперёк на два метра вглубь. Хотели ваше богатство народу отдать, на благо всего трудового крестьянства.
– Спросили бы у мужиков.
– Спрашивали, расстрелом грозили. Ничего не вспомнили мужики. Клялись и товарищем Лениным, и товарищем Иисусом Христом. Заколдовал их твой тятенька. Потом, сама понимаешь, не всё было так, на что мы рассчитывали или как вы считали. По-моему, даже советская власть случилась не для, а вопреки. Только кому… Вам, нам, тебе, мне?
– Ни вам, ни нам. Когда против людей, то всем плохо.
– Было дело, встретился мне на военных курсах очень интересный человек. Я в разведшколе учился, так вот, он особо тонкую науку преподал нам пару раз, больше на цирк похожую. Для разведчика это важно. Очень интересный человек. Ты хоть знаешь, что такое наука психология? Это как тонкая ниточка, за которую потянешь и можешь тако-ое вытащить!
– Где нам учиться, мы больше выживали.
– Суметь выжить в наше время – ещё какая наука. Я в разведшколе учился, там уроки психологии преподавал очень интересный человек, он видел каждого до печёнки, к каждому ниточку находил и… нас кой-чему научил.
– Ишь, с какими тебе доводилось якшаться, Сивухин. И… чего тогда в кошару нашу вонючую припёрся? Тож по ниточке добрался?
– О! А чуйка у тебя отцовская, Марфуша! Все товарищи мои погибли, с кем служил, а я выжил. Потому что всю войну искал тебя. Выходит, ты и есть моя ниточка! – Сивухин поднял палец вверх, потом подвёл к её груди и проследил взглядом.
– Ты мне, Сивухин, зубы не заговаривай. Зачем пришёл? Если нашу молодость вспоминать, так мне этого не надо. Давно нету того, что было. Если с проверкой пришёл как новый уполномоченный, так можешь вытащить за свою ниточку пару задохликов. Токо сначала зоотехника позвать надо.
Она взяла вилы и решительно начала бросать солому из одного угла в другой.
Сивухин перехватил вилы за черенок, воткнул их в пол и снисходительно хлопнул Марфу по плечу.
– Успокойся, не для того я тебя столько лет искал, чтобы овец считать. Скажу больше, а ты подумай, Марфа. Отцу твоему, Ивану Филипповичу, сегодня могло быть около семидесяти пяти. Могло?
– О чём ты опять, Сивухин?! – крикнула она сдавленным голосом.
– Всё о том, что нам есть о чем поговорить, есть кого вспомнить. Как-никак, росли вместе, играли. Всяко бывало, да прошло. Я ухожу в правление ваше сейчас, проверю там, что положено, а после меня к тебе определят на постой. Вот и всё. И никому до тебя – ни дела, ни вопросов не будет! Председатель с зоотехником, думаю, портки стирают после разговора со мной. Держи вещмешок! В нём и поесть хорошо есть, и… Словом, разберёшься сама. Заканчивай работу и топай домой, а я часика через два подойду. Разговор у нас, Марфуша, будет долгий, с душевными воспоминаниями, возможно. и до утра. Утро вечера мудренее, слышала? Мы же с тобой с детства… Почти родня.
Сивухин взял отупевшую Марфу за локоть, другой рукой приподнял подбородок и заглянул ей в глаза. Самой впору портки стирать – так майор понял её взгляд и хмыкнул.
– Ты не напрягайся сильно, Марфуша. Нравится или не нравится, но мы с тобой встретились и… и поверь мне, никто тебя больше не обидит. А сегодня посидим, покалякаем, нам есть о чём. Ну, до вечера. Запомни. Никто тебя не обидит!
Сивухин вышел, а она села на скрипучий табурет и долго раскачивалась, думала про неожиданного гостя и про свою нескладную жизнь, поскуливала, как кутёнок, под скрипучие заунывные звуки, которые на время заглушили даже громкое блеяние целого овечьего стада. Появилось ощущение, что это она слышит далёкий, странный и страшный гул времени.
Марфе показалось, что она стала засыпать, потому что вдруг увидела картинки из далёкого детства: одна за другой, беспорядочно, они появлялись из тумана, были не очень чёткими, но она точно знала, что это всё про неё. Неожиданно туман рассеялся, и она отчётливо увидела тятю и маму, как мама вдевает ей в уши красивые серьги, а тятя держит на ладони невероятно красивую золотую брошь со сверкающим изумрудом. И вдруг это уже не тятя вовсе, а маленький Ванечка, только он почему-то с усами и очень похож на тятю, только маленького, и… он цепляет на кофту ту самую красивую брошь, расправляет усы и говорит детским голосом:
– Мама Марфа, а ты помнишь отца своего, Ивана Филипповича, и маму свою, Ульяну Касьяновну? Помни их во время радости, так же и во время горести…
Очнулась от того, что её трясут за голову. Открыла глаза и спросила:
– А где твои усы?
– Мам… ну, мам!
Вечность не хотела отпускать её, хоть рядом стоял Ваня и двумя руками тряс её.
– Тятенька, Иван Филиппович, ты это?.. – продолжила она спросонья. – Ой, ты чего, сынок?
– Это ты чего! Пугать удумала, да?
– Да нет, Ванечка, устала я, вот и задремала, кажись. Сон приснился такой. Что это у тебя?
– Это золото, в него конфеты завёрнуты были, мне Сашка зоотехников дал. Отец им из району вчера целый кулёк привёз, ещё бублики маленькие. Сашка три конфетки съел, а мне только одну золотинку дал. Говорил, сильно вкусные. Брехал, наверное.
– Ничего, сынок, придёт и твой черёд. Всё у нас будет.
– А черёд – это кто? Он ко всем приходит или как? Он волшебник, да?
– Бывает. Мешок у двери возьми, гостинец там вроде бы. Я пока закрою здесь всё.
– Ого, какой тяжеленный, – Ваня с трудом приподнял вещмешок. – Откуда это?
– Покараулить оставили.
– А конфеты есть?
– Не знаю. Ладно, сама понесу.
Марфа закончила работу, повесила на дверь кошары замок, больше для видимости, подхватила загадочный мешок и пошла с Ваней домой. Время было послеобеденное, а они ещё не обедали.
(Окончание следует)
Автор: Евгений Рудаков-Рудак
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.