Вот ошалел бы народ, если бы знал! Травма эта, если говорить честно… Болит — утверждает Коля, морщится, рука как будто не та, нога «деревянная». А на деле? Синячище да перелом, месяц на больничном — ну а потом…
Потом началось самое интересное.
— Оль, носки! Где носки?!
— На комоде, Коль, сама клала.
— Да нет там! — обиженно. — Инвалид я, не слышишь? Мне тяжело!
Муж лежал на диване, изображая царскую усталость: лицо небрито, чёткая складка на лбу. И взгляд в потолок, будто рассуждает о судьбе человечества. Только вот человечество — это мы: я да дети, которые теперь тоже искусно привлекались к помощи больному отцу — то воды подать, то пульт принести.
Началось всё ещё с того момента, когда завод от греха подальше решил откупиться от скандального травмированного работника - и больничными, и запоздалой премией. Да ещё кругленькая сумма на карту капнула — годовая зарплата, не шутка.
Коля сам тогда смеялся, сверкая глазами:
— Вот так! Главное — вставить людям мозги. Я теперь неприкасаемый! У меня — бумага!
И показывал всем подряд корешок справки, будто орден.
Сперва я порадовалась, не спорю. Деньги — не валяются под ногами. Думала, сейчас ремонт обновим, машину на ход поставим, дочку к репетитору отправим. Думала… Да не тут-то было.
Каждый день— приёмы гостей (Коля любит слушателей), пересказы одних и тех же подвигов:
— Руководство прогнул! — повторяет муж. — Сразу уважать стали!
А дома? Вечный счёт.
— Я вам денег принёс, ну. Кто ещё так может? Да никто! А вы… и чаю заварить нормально не можете, и борща не сварганить толком… Дети, шевелитесь, помогайте матери, инвалид у вас в семье!
Сам он, если честно, быстро отошёл. Но привычка стоить из себя больного — осталась. Стало нормой, что у ребёнка зазвенел будильник, а вместо «доброе утро»:
— Аня, подними подушку, мне неудобно.
В глазах дочери — испуг и обида. Сын носился как мячик: боялся отца рассердить.
***
Мы все ходили на цыпочках.
Я — бесконечно виноватая в глазах мужа: и что он страдает, и что деньгам не радуюсь как следует. Николай царствовал на своём диване с достоинством, с каждым днём вырастая в статусе «жертвы».
А что самое горькое — я порой сама не понимала, где правда, где выдумка: стоит ли жалеть мужа или уже пора требовать справедливости для себя самой?
— Оль, посчитай сама, — любил рассуждать Коля, размахивая той самой полновесной пачкой купюр, выплаченной заводом. — Вот тебе годовая зарплата! Ты ж понимаешь? Этой суммы — на пять лет хватит, если экономить! Жалко, что на премии налоги такие дикие, но всё ж нормально. Могу теперь ни о чём не думать пять лет – я своё отработал. Ещё и пострадал.
Муж повторял, что работа для него — пыль, ерунда, бессмысленная трата времени.
— Хватит мне вкалывать, пусть теперь меня на руках носят!
Я пыталась обсуждать, прикидывать расходы. Показывала ему магазинные чеки, объясняла, что даже хлеб и молоко дорожают буквально на глазах. Но Коля только отмахивался, будто всё это — капризы.
— Не морочь голову, Оль. Ты просто считать не умеешь. Знаешь, как трудно деньги добывать. Расслабься.
Расслабься? Легко сказать. Каждый день начинался и заканчивался одними и теми же просьбами:
— Дай воды…
— Сваргань картошки…
— Сын, иди сходи, принеси мне газету…
— Дочь, убери в комнате!
***
Прошёл месяц, другой…
Денег стало заметно меньше, россыпь купюр таяла, как прошлогодний снег. Экономили на всём: одежде, кино, игрушках — и даже на еде. Дети перестали просить что-то вкусненькое, а я ночью училась считать копейки в уме, прежде чем заснуть. Сын шептал мне в темноте:
— Мам, а папа нас любит?
— Конечно, любит… — отвечала я механически.
Спустя год деньги закончились, чего и следовало ожидать. Пришлось искать подработку: я сидела с соседскими детьми, репетиторствовала, а вечерами бегала по квартирам с мелкими поручениями. Всё — лишь бы не опускаться ещё ниже. Коля же по-прежнему царил на диване — и требовал к себе повышенного внимания.
— Устал я, — вздыхал тяжело муж. — Всё приходится тащить на своих плечах.
Иногда, когда я приходила домой поздно, начинались упрёки:
— Где ты бродишь? Мы тут с детьми одни голодные сидим!
— Так мог бы встать и приготовить что-нибудь. Твоя «героическая» выплата давно закончилась, а я как раз-таки деньги зарабатываю.
Он делал вид, будто не слышал.
— Женщина должна заботиться о муже! Я травмированный, забыла что ли? Ничего делать по дому не могу. И работать тоже. Я же предупреждал, что пять лет от работы освобождён теперь. А тебе лучше экономить надо было – сама виновата!
Через полтора года этого странного забега я почувствовала — всё. Пуста. Не могу содержать больше ленивого и сварливого мужика. Мне и двоих детей хватает. Решилась. Подала на развод.
***
Это было нелегко… Честно говоря, я долго раскачивалась: плакала ночами, совестилась перед родителями, стыдилась перед детьми. Даже слово «развод» не могла произнести, не комкая голос.
Как-то вечером, собрала вещи, положила детям по два комплекта одежды, любимые плюшевые игрушки. Взяла документы.
— Ты что затеяла? — спросил Коля, подозрительно глядя на мой чемодан.
— Нам нужно пожить отдельно, Коленька. Я не могу больше так. Надоел мне этот застой…
— А-а! Ты меня бросаешь, да?! Хочешь угробить инвалида! Вот спасибо, Оля! Все вы бабы одинаковые: пользуетесь, а потом выбрасываете! Что-то я не припомню, что бы ты хотела уйти, когда я деньги принёс.
В тот вечер Коля кричал, топал ногами, стучал кулаками по стене и всячески жаловался на свою судьбу.
— Квартира моя до брака, ясно? Так что убирайтесь отсюда! Хоть пешком, хоть ползком…
И сам выгнал меня с детьми, а в глазах его читалась детская обида.
— Ни копейки от меня не получишь! Не дождёшься! — крикнул мне вслед.
Меня с детьми приютила свекровь, Инна Григорьевна.
Женщина немолодая, худенькая, с тихим добрым голосом. Когда-то она так радовалась, что я вышла замуж за Колю, а теперь хлопотала вокруг нас чуть не больше, чем я сама. Стыдилась, чувствовала свою вину за сына — и, кажется, сама не знала, как её искупить.
— Оленька, потерпи. Всё наладится…
Она не жаловалась, что нас стало четверо в её однокомнатной квартире. Наоборот, делила с внуками своё овсяное печенье, рассказывала им сказки на ночь.
— Это мой грех. Я слишком им гордилась, что вот: сыночек у меня герой, трудяга. А не доглядела, видишь, каким стал…
У самой слёзы катились по щекам. Неудобно, тесно, но — хотя бы душевно спокойно. Хотя бы без криков и обид.
***
Тем временем Николай угрюмо ходил по коридорам своей опустевшей квартиры. Еды не стало: холодильник быстро опустел, а из запасов остались только кругляшки масла да засахаренное варенье.
Пару раз пытался звонить детям, требовал, чтобы его пожалели:
— Ваш отец — больной человек! Вы должны прийти, помочь мне…
Сын плакал ночью — скучал по дому, по привычным запахам, по игрушкам и даже по папиному ворчанию. Дочь старалась утешать брата — стала вдруг взрослой, серьёзной…
А Николай и не думал идти на работу.
— Если на работу пойду, так это Олька неблагодарная моя алименты будет получать. А я ни копейки ей больше не дам! Поела мои деньги и ещё хочет, гадина! Шиш ей!
Вот только в квартире становилось пусто и холодно.
Лежал он, слушал тишину — и вдруг сам себе показался не героем, а… никому не нужным, заброшенным бедолагой. Стыдно было бы признаться, но даже из принципа на работу всё равно не шёл.
Телефон трезвонил каждый вечер. Инна Григорьевна, уставшим голосом, напоминала:
— Коля, ты подумай… Нам и так тяжело вчетвером… А ты — диван только и знаешь пролёживать. На работу тебе надо!
Он затягивался сигаретой на своей кухне, смотрел в мутное окно и мямлил устало:
— Ма, я что — не человек? Я же заслужил пятилетний отдых, за то, что спину надорвал на этом заводе. Или ты меня в конец угробить хочешь? Это Олька меня кормить теперь должна. А она, вон, как поступила – кинула, как только трудности начались. Поняла на своей шкуре, как тяжело семью одной тянуть. А мне легко было? Ты лучше приезжай ко мне, будет тебе легче, им — просторней... Посидишь тут, обустроишься. Неужели и ты инвалида бросишь?
- Коля, окстись! Ну какой ты инвалид? Давно выздоровел уже, а всё тяжело больного из себя строишь…
Но к сыну всё равно переехала: понимала — внукам и Ольге действительно чуть свободнее станет без неё в тесной однушке. Да и за сына сердце болело.
***
Забрала свой чемоданчик, пудреницу, пару тёплых свитеров… Накрывала скромный стол, картошку с маслом толкла и сама себя уговаривала: «Может, при мне у него совесть проснётся… Как-никак — мать». Каждое утро ее грели мысли: вот-вот заведёт разговор о поиске работы, про радость перемен…
Но в ответ — только отговорки.
— Мам, я квалификацию за это время потерял. Кому я нужен? Только в разнорабочие. Так у меня, ты знаешь, здоровье ни к чёрту. Ещё одна травма — и привет семье… Но тогда уже окончательно на вашей шее повисну.
Инна Григорьевна молчала — печально смотрела, как Николай ковыряет вилкой в тарелке. Что бы ты ни говорила — будто об стену горохом.
Месяцы тянулись. Вместо беседы — ежедневные обещания: «Вот-вот что-нибудь подвернётся», «Скоро всё изменится»…
Так прошёл год. Потом ещё один.
Однажды у утреннего кофе Инна Григорьевна не выдержала:
— Коль, мне это всё наело? Почему я пенсионерка тяну на своём горбу здорового мужика? Никакой ты не больной – всё прикидываешься! Я тебя годами жалела и кормила, думала - одумаешься. А ты и не чешешься. Раз не работаешь — значит, не ешь. Готовить на тебя больше не стану.
Сын вскинулся:
— Ну и ладно! Не велика потеря, сам справляюсь. Вот оформлю инвалидность и буду пенсию получать.
Мать только головой покачала. С этого дня готовила только себе. А сын? Нагло запускал руку в её кастрюли: картошку доедал, остатки из холодильника сметал.
Что ж, Инна Григорьевна нашла выход: начала чаще бывать у Ольги — бывшей невестки. Там и внуки рядом, и повод хозяйничать. Она с радостью готовила их любимые сырники, пироги, супчики…
– Заодно поем спокойно, — говорила она, перемешивая щи.
Дома же — всё скромней да проще. Покупала утром на завтрак творог да хлеб, остальное из продуктов прятала. Николай доедал жалкие крошки. Но позиций не сдавал: хмурился, худел, ворчал… Иногда, когда мать выходила, пробовал вытащить деньги из её кошелька.
Но и это не помогло: Инна Григорьевна стала ходить без налички, расплачиваться только карточкой. Сын украл карту — она её быстро заблокировала.
***
В то же время Ольга позвонила свекрови:
— Инна Григорьевна, мне тут работу предлагают в другом городе. Дети остаются одни — не выручите? Поживёте у нас – точнее у вас, пока я работаю?
— Конечно, Олечка, с радостью, — не скрывая облегчения, ответила Инна Григорьевна.
Собрала вещи. Вернулась к себе домой. Может, хоть теперь у Коли мозги на место встанут?.. Или так и останется один.
Остался Николай Валерьянович один. Тишина в пустой квартире казалась давящей и липкой. За окнами май — всё зеленело, жизнь цвела, а тут — только черствый хлеб да звенящее одиночество.
А потом в его дверь постучали. Настойчиво. Следом — озвучили: “Судебные приставы”.
— Тут — задолженность по алиментам за три года, — деловито сказал пристав, подглядывая в бумаги. — Квартира под арест. Продадим — деньги бывшей жене отправим…
— Да как… да почему?!
— А вы как хотели? Нарушали, вот и получите теперь. Или платите сами.
Николай метался по комнатам, от злобы хлопал дверями, швырял посуду — “Не доставайся ты никому!” Но, разбив пару тарелок и пнув старый шкаф, понял: «За разорённую квартиру получу ещё меньше». Остановился. В горле пересохло.
Суд — оценка — короткая распродажа жилья по цене, ниже рыночной. Выгоды мало, зато долги погашены. Купил себе комнатушку в коммуналке, а на оставшиеся деньги планировал ещё несколько лет прожить.
Но судьба — мастерица на выдумки. В коммунальной кухоньке Николай встретил Ирину — женщину лет пятидесяти. Жалостливую да добрую. Она его и пожалела. К чаю позвала, кусок пирога подала. А Николай и ожил — стал рассказывать истории, шутить, ухаживать небрежно, но старательно, как ещё помнит.
Ирина поверила: вот он, спутник подходящий, заботливый, нуждающийся в тепле. Ухаживала за ним, стирала рубашки, гладила одежду да готовила. И всё ждала благодарности и обратной нежности, хотя Николай лишь принимал заботу, почти как должное.
***
Так и тянулась их совместная жизнь пока однажды он не проснулся — внезапно схватившись за грудь. Сердечный приступ. Был он тогда совсем один. Ирина позже обнаружила: Николая нет… нет дыхания, нет пульса. Сбилась с ног, вызвала «Скорую», задыхалась от звука сирены и собственных рыданий.
Похороны Ирина устроила сама. Но никого из родных не было. Да и вообще почти никто не пришёл. Только одна женщина стояла в сторонке, крепко сжав в руке старую сумку — Инна Григорьевна.
Стояла молча, смотрела на свежий холмик. А потом, покачав головой, отвернулась и ушла, даже не дождавшись поминок. Всё понимала — и что сожалеет, и что уже чужой. Плакать не стала — слёзы кончились раньше.
Ольга, узнав о смерти бывшего мужа, приехала не сразу. Занималась делами, хлопотами, работой. Потом через полгода вступила в наследство за детей – ведь Николай так на Ирине и не женился, оформила документы и продала ту самую комнатушку в коммуналке.
Деньги сложила к тем, что копила на новое жильё. Добавила немного кредитных — и купила, наконец, трёхкомнатную квартиру в том городе, где работала.
Забрала, наконец, детей к себе. Инна Григорьевна вскоре слегла — то ли сердце не выдержало, то ли усталость и одиночество догнали без внуков-то.
— Мама, переезжайте к нам, — предложила Ольга. – Квартира у нас большая – отдельную комнату вам выделим.
— Поеду, — согласилась Инна Григорьевна, — а то сердце не на месте…
Жили теперь все вместе, как одна семья. Не без сложностей и обид, но зато с теплом и заботой.
Ирина, оставшись одна в коммуналке, ещё долго всхлипывала в подушку по ночам. Чужие вещи собрала, вымыла полы, поставила свечку… Всё вздыхала по Коленьке. «Никому он не нужен, - вздыхала она. – Так хоть я помнить буду».
_____________________________
Подписывайтесь и читайте ещё интересные истории:
© Copyright 2025 Свидетельство о публикации
КОПИРОВАНИЕ И ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ТЕКСТА БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ АВТОРА ЗАПРЕЩЕНО!