Душный июльский воздух в однушке стоял густой, как кисель. Открыть окно – значит впустить пыль и грохот с Садового кольца, закрыть – задыхаться. Я стояла на крохотной кухне, пытаясь втиснуться между холодильником и столом, чтобы достать чашку. Моя чашка. Та самая, с незабудками, которую подарила мама перед… перед тем, как ее не стало. Рука дрогнула, фарфор звякнул о край полки.
– Опять что-то бьешь, Оленька? – из комнаты донесся голос, знакомый до боли, до дрожи в коленках. Голос Людмилы Петровны. Моей свекрови. Пять лет. Пять лет этот голос звучал в моей собственной квартире, в моем единственном убежище, превращая его в филиал ада. – Экономнее надо быть, золотце. Небось, мужнины деньги не жалко? Хотя, какие там деньги у моего бедного Игоречки, если ты ему все на булавки тянешь.
Я сжала чашку так, что пальцы побелели. «Моя квартира. Моя. Бабушка оставила ее мне, единственной внучке». Но эти слова застряли где-то в горле, как всегда. Я просто поставила чашку на стол, стараясь не смотреть в сторону проема, где маячила ее тень.
– Людмила Петровна, я просто чашку хотела, – проговорила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Игорь сегодня зарплату получил, кстати. Вечером отдаст за квартплату и коммуналку.
Она появилась в дверном проеме кухни, опершись о косяк. Высокая, когда-то, наверное, статная, а теперь обвисшая и вездесущая. На ней был старый халат, который она называла «домашним кимоно», хотя он давно потерял вид. Волосы, некогда тщательно уложенные, торчали пучками.
– Зарплату? – Она фыркнула. – Да на что ему хватает этой зарплаты? На твои шмотки да на косметику? Вот я в его годы уже двухкомнатную кооперативную выплачивала! А вы тут в однушке ютитесь, как тараканы за плинтусом. И сын мой – инженер! – Она произнесла это слово с таким пафосом, будто Игорь был главным конструктором космических кораблей, а не рядовым проектировщиком в скромном НИИ. – А ты… – Она окинула меня оценивающим взглядом, от макушки до босых ног. – Ты так и не смогла родить. Хотя… кому ты тут родишь? Места нет. Да и недоженщина ты, видно.
Удар, как всегда, ниже пояса. Больше всего за эти пять лет я научилась именно молчать. Глотать обиды, как комья грязи. Потому что каждое мое слово, каждый намек на недовольство оборачивался нотациями для Игоря: «Сынок, твоя жена меня в гроб вгонит!», «Она меня ненавидит!», «Я же тут лишняя!». И Игорь… Игорь устало просил: «Оля, ну потерпи. Она же старая. Она же мать. Куда ей деваться?»
Куда деваться? У нее была своя двушка в Люберцах! Но она ее… «временно сдала» племяннику, когда у того «случились проблемы». Три года назад. И вселилась к нам. «Пока племянник не встанет на ноги». Племянник встал на ноги, купил машину и съехал. А Людмила Петровна осталась. Навсегда. Как она сама заявила за ужином: «Ну куда я, старая, одна поеду? А тут сын, забота. И тебе, Оленька, помощь по хозяйству».
«Помощь» заключалась в постоянных придирках, перекладывании моих вещей туда, куда ей удобно (а мои удобства ее не волновали), в бесконечных разговорах по телефону с подругами, где я неизменно выставлялась ленивой, неблагодарной и бесплодной, и в священном ритуале просмотра сериалов на полной громкости, пока я пыталась работать удаленно за своим ноутбуком на кухонном столе. Работу я, кстати, чудом удержала. Дизайнер интерьеров – звучит красиво, но требует тишины и концентрации. Концентрации, которой не было уже пять лет.
– Оль, ты чего? – Игорь, мой муж, протиснулся в кухню, еще не сняв галстук. Он выглядел усталым, помятым. Как и я. Как и вся наша жизнь. – Мама, что случилось?
– Да ничего, сынок! – Людмила Петровна тут же сменила тон на сладковато-заискивающий. – Оленька чашечку чуть не разбила, дорогая. Я просто напомнила ей, что фарфор – это не глина, деньги на ветер бросать не стоит. Особенно сейчас. Ты же знаешь, какие цены на продукты? Я сегодня на рынке чуть инфаркт не схватила! Мясо – золото! А она, – кивок в мою сторону, – вон, опять какой-то пакетик с булочками притащила. Баловство!
Я посмотрела на пакет с круассанами. Один. Один круассан. Мой маленький бунт. Моя попытка порадовать себя хоть чем-то в этом кошмаре. Купленный на свои, кстати, деньги. С фриланса.
– Оля, ну зачем? – Игорь вздохнул, снимая галстук и бросая его на спинку стула. – Мама права, надо экономить. Лучше бы мясо купила. Или фрукты полезные.
Кровь ударила в виски. «Лучше бы мясо купила». Для кого? Для его мамы, которая трескала котлеты за обе щеки, приговаривая: «Ох, Оля, пересолила сегодня»? Для него, который молча уплетал, уткнувшись в телефон? Для меня, которая уже забыла вкус нормальной еды, потому что готовить под ее придирчивым взглядом было пыткой?
– Это я себе купила, Игорь, – сказала я тихо, но четко. – На свои деньги. Хотела попить чаю.
В кухне повисла тишина. Людмила Петровна поджала губы. Игорь нахмурился.
– Ну, купила и купила, – пробурчал он недовольно. – Только зачем тогда шум поднимать? Мама, может, сварим щей? Я есть хочу.
– Конечно, сыночек! Сейчас все будет! – Людмила Петровна оживилась, расталкивая меня локтем, чтобы подойти к плите. – Оля, подвинься, не видишь – мешаешь! Иди уже в свою… комнату. – Она всегда подчеркивала «свою», хотя комната была одна на всех. Ее диван стоял прямо напротив нашей кровати. Разделяла нас только ширма, купленная на мои же деньги в надежде на иллюзию личного пространства. Иллюзию.
Я взяла свою чашку с незабудками и единственный круассан. Прошла мимо них, чувствуя, как ее взгляд сверлит мне спину. В комнате было душно и тесно. Вещи Людмилы Петровны лежали повсюду: вязаные салфетки на тумбочках, старые журналы на подоконнике, ее белье сушилось на складной сушилке прямо посередине, перегораживая и без того узкий проход. Я села на край нашей кровати, отодвинув ее пижаму. Чай пить не хотелось. Круассан казался безвкусным комком. Я смотрела в окно на грязно-серые стены соседнего дома. Мне было сорок. Сорок лет. И я чувствовала себя загнанной в клетку, выдохшейся, ненужной. Мечты о своем деле (я ведь собиралась открыть маленькую студию дизайна), о путешествиях, о ребенке… Все это растворилось в кисло-сладком запахе ее духов и вечном гомоне телевизора.
Вдруг из кухни донесся ее повышенный голос:
– Что значит, нет сметаны? Ольга! Ты же ходила в магазин! Как можно было забыть сметану для щей? Щи без сметаны – это… это кощунство! Да и картошка на исходе! Холодильник пустой, как будто голодаем!
Я закрыла глаза. Я не забыла. Я просто не купила. Не было сил. Не было желания. Не было денег на все ее запросы. Я встала, подошла к двери.
– Людмила Петровна, я купила молоко, хлеб, сыр, курицу. На большее сегодня не хватило. Сметану купите завтра, если так нужно.
Она обернулась ко мне, лицо расплылось в недоброй улыбке:
– Ах, вот как? Я теперь должна по магазинам бегать? В мои-то годы? С моими-то ногами? Ольга, я же для вас стараюсь, варю, убираю! А вы… вы даже элементарного купить не можете! Игорь, ты слышишь? Она мне указывает, чтобы я сама шла в магазин!
Игорь сидел за столом, уткнувшись в телефон. Он даже не поднял головы.
– Оля, ну купи завтра сметану, ладно? Чего спорить-то? Маме щи хочется.
Что-то во мне оборвалось. Тихий, тоненький ручеек терпения, который еще как-то тек сквозь эти пять лет, иссяк. Высох. Осталась пустота. И вдруг – ледяная, абсолютная ясность.
– Нет, Игорь, – сказала я очень спокойно. Голос не дрожал. – Я сметану завтра покупать не буду. Потому что завтра Людмила Петровна будет покупать ее сама. У себя дома. В Люберцах.
В кухне воцарилась мертвая тишина. Даже чайник на плите перестал шипеть. Людмила Петровна замерла с половником в руке, ее рот приоткрылся от изумления. Игорь медленно поднял голову, уставившись на меня.
– Что… что ты сказала? – выдавил он.
– Я сказала, что твоя мать съезжает. Сегодня. Сейчас. – Я сделала шаг вперед, опираясь на косяк. Внутри все дрожало, но снаружи я была спокойна, как скала. – Пять лет моей жизни. Пять лет в моей квартире. Хватит. Сегодня она собирает вещи и уезжает. К себе. В свою квартиру. Которая, как выяснилось, уже давно свободна.
Людмила Петровна побледнела, потом побагровела.
– Как ты смеешь! Это сына моего квартира! Он здесь прописан! Я имею право здесь жить! Ты никто! Примазалась к моему сыну, в его квартиру…
– Это МОЯ квартира, Людмила Петровна, – перебила я ее, и мой голос вдруг зазвучал громко и властно, незнакомо даже мне самой. – Бабушка оставила ее мне. Игорь здесь прописан, да. Но собственник – я. И я больше не хочу видеть вас в своем доме. Ни минуты. Ни секунды.
– Иго-орь! – завизжала она. – Ты слышишь?! Она меня выгоняет! Выгоняет твою родную мать на улицу! В ночь! Злодейка! Бессердечная!
Игорь вскочил, его лицо исказила злоба.
– Ольга! Ты с ума сошла?! Немедленно извинись перед мамой! Как ты можешь такое говорить?!
Я посмотрела на него. На этого человека, которого когда-то любила. Которого жалела, поддерживала, терпела его слабость, его вечное поддакивание матери. И не увидела ничего. Пустота. Как в моей душе минуту назад. Теперь она заполнялась чем-то другим. Силой. Гневом. Очищающим гневом.
– Я не сошла с ума, Игорь. Я наконец-то проснулась. Пять лет я терпела. Терпела ее хамство, ее контроль, ее разрушение всего, что мне дорого. Терпела твое безволие. Твою трусость. Ваш дуэт. Хватит. Выбор за тобой. Либо она уезжает сейчас же. Либо… – я сделала паузу, – либо съезжаете вы оба. Я найму адвоката, и через суд выпишу тебя отсюда. Поверь, основания есть. Ты давно не муж мне, Игорь. Ты – сын своей мамы. И жить ты должен с ней.
Он остолбенел. Людмила Петровна захлебнулась криком:
– Не смей! Сынок, не слушай ее! Это блеф! Она не посмеет! Она же без тебя – ничто! Кому она такая нужна? Старая, бесплодная…
– Заткнитесь! – крикнула я так, что она отпрянула. – Собирайте вещи. Сейчас. У вас час. Если через час вы еще будете здесь, я вызову полицию. И скажу, что вы незаконно находитесь в моей квартире, устраиваете скандалы и угрожаете мне. – Я посмотрела на Игоря. – Ты можешь помочь ей собраться. Или уходить вместе с ней. Решай.
Я повернулась и вышла из кухни. В комнате я взяла телефон. Руки дрожали, но я набрала номер подруги Ани.
– Ань, привет, – сказала я, стараясь говорить ровно. – У меня тут… форс-мажор. Не могла бы ты приехать? Просто посидеть со мной часок? Пожалуйста.
Аня, моя подруга со студенческих лет, которая за эти пять лет видела все и сто раз советовала «выставить старую каргу», ответила без колебаний:
– Еду, Оль. Держись. Уже в такси.
Я положила телефон. Из кухни доносились приглушенные всхлипы Людмилы Петровны («На старости лет… на улицу… звери!») и сдавленный, злой голос Игоря: «Мама, тихо! Собирай вещи, черт возьми! Быстро!». Слышался звук открывающихся шкафов, хлопанья чемоданов.
Я подошла к окну. Гудело Садовое кольцо. Мир снаружи был огромным, шумным, немного страшным. Но впервые за долгие годы он не казался мне враждебным. Он казался… свободным. Я глубоко вдохнула. Воздух все еще был душным, но в нем уже не было запаха ее духов.
Процесс сбора затянулся. Людмила Петровна то и дело выбегала из комнаты, пыталась что-то сказать, закатить истерику, но мой ледяной взгляд и молчание, а потом и появление Ани, твердо вставшей рядом со мной, охлаждали ее пыл. Игорь метался, сгребая в огромные сумки и чемоданы ее пожитки – вязаные кофты, кучи журналов, баночки с непонятными мазями, старую посуду. Лицо у него было серым, злым, растерянным. Он не смотрел на меня.
Ровно через час и десять минут они стояли в прихожей. Две огромные сумки, чемодан и несколько пакетов. Людмила Петровна, напялившая какое-то старое пальто поверх халата, всхлипывала, но в ее глазах горела злоба.
– Запомни, Ольга, – прошипела она. – Бог тебе судья! Ты пожалеешь! Останешься одна, старая и никому не нужная! Без детей, без мужа!
– Уезжайте, Людмила Петровна, – сказала я ровно. – Такси ждет внизу. Ключи от вашей квартиры в Люберцах, надеюсь, у вас с собой?
Она побагровела, но ничего не ответила, только фыркнула. Игорь молча взял самые тяжелые сумки.
– Игорь, – остановила я его, когда он уже взялся за ручку двери. Он обернулся. – Ты можешь вернуться. Когда примешь решение. Но только без нее. Никогда больше – без нее. Подумай.
Он промолчал. Только кивнул, не глядя мне в глаза, и вытолкнул мать в подъезд. Дверь закрылась. Тихий щелчок замка прозвучал громче любого хлопка.
Я облокотилась о стену. Колени подкосились. Аня обняла меня.
– Все, Оль. Все. Ты молодец. Просто молодец. Дыши.
Я дышала. Глубоко. Навзрыд. Слезы, которых не было во время скандала, хлынули потоком. Слезы злости, унижения, потерянных лет, невыносимой усталости. Я рыдала, уткнувшись в плечо подруги, а она гладила меня по спине и шептала: «Выплачься, все, все, теперь все будет хорошо».
Потом слезы кончились. Осталась пустота. Но уже другая. Не давящая, а… легкая. Как после долгой болезни. Я вытерла лицо.
– Спасибо, Ань, что приехала.
– Да ладно тебе. Чай будешь? Я поставлю.
Пока Аня возилась на кухне (на *моей* кухне!), я медленно обошла квартиру. Комната. Теперь здесь не было ее дивана. Не было ее вещей, валяющихся повсюду. Не было ее вездесущего присутствия. Было пусто. И просторно. Невероятно просторно. Я подошла к окну, распахнула его настежь. Ворвался теплый вечерний воздух, запах города, гул машин. Я вдохнула полной грудью. Свобода. Это был ее запах.
– Чай, – Аня поставила на стол две чашки. Мою с незабудками и свою, простую. – И принесла тортик. Надо же отметить начало новой жизни!
Мы сидели на кухне. Без спешки. Без нервного оглядывания на дверь. Без прислушивания к каждому шороху из комнаты. Просто пили чай и разговаривали. О чем угодно. О работе Ани, о новых проектах, о том, куда бы съездить. Я говорила мало. В основном слушала. И чувствовала, как внутри что-то медленно оттаивает. Как будто я вышла из долгого оцепенения.
Проводив Аню, я вернулась в квартиру. Тишина. Не гнетущая, а умиротворяющая. Я включила свою музыку. Негромко. Ту самую, которую Людмила Петровна называла «кошачьими воплями». Я прошла в комнату, убрала ширму, которая больше не была нужна. Пространство стало цельным. Моим. Я достала из шкафа старую коробку с эскизами, карандашами, альбомами по дизайну. Пыль. Пять лет пыли. Я смахнула ее тряпкой. Села на пол, разложив перед собой эскизы когда-то задуманных интерьеров. Сердце забилось чаще. Не от страха. От волнения. От… надежды?
Поздно вечером зазвонил телефон. Игорь.
– Оль… – голос у него был усталый, сдавленный. – Мы… мы доехали. До Люберец.
– Хорошо, – ответила я спокойно.
– Мама… она в ужасном состоянии. Рыдает. Говорит, что умрет тут одна.
– У нее есть квартира, Игорь. И соседи. И телефон. Она взрослый человек. Она справится.
– Но… Оль, как же так? Ты же… ты же не думала, что я… что я уйду с ней? Насовсем?
Я помолчала. Пять лет ожидания, что он очнется, станет мужем, защитит. Пять лет разочарований.
– Я не знаю, Игорь, – сказала я честно. – Я дала тебе выбор. Ты его сделал. Сейчас ты с ней. Значит, так тебе сейчас нужно. Я же сделала свой выбор. Я выбрала свою жизнь. Без унижений. Без твоей мамы в моей однушке. Дальше… посмотрим.
– Ты хочешь развода? – спросил он резко.
– Я хочу тишины, Игорь. Я хочу жить. Остальное… не сейчас. Я устала. Спокойной ночи.
Я положила трубку. Не было ни злости, ни жалости. Было легкое сожаление о том, что когда-то было хорошим, и понимание, что это хорошее умерло под гнетом его матери. Я выключила свет в комнате. Легла на кровать. Наша кровать. Теперь только моя. Я растянулась во весь рост. Звезд за окном не было видно из-за городской засветки, но я знала – они есть. Где-то там. Я закрыла глаза. Тишина обняла меня, как самое нежное одеяло. Впервые за пять лет я уснула мгновенно. Без тревожных мыслей. Без ожидания утреннего скандала. Просто уснула. Крепко.
Утро началось не с ее кашля или грохота кастрюль. Оно началось с тишины и луча солнца, пробившегося сквозь щель в шторах. Я встала, прошла босиком по прохладному полу – в комнате, на кухне. Никто не ворчал, что я мешаю. Я вдохнула полной грудью. Заварила кофе. Настоящий, крепкий, без ее комментариев: «Ох, Оля, опять эту горькую жижу?». Села у окна с чашкой. Смотрела на просыпающийся город. И улыбалась. Просто так.
Потом я сделала то, чего не делала годами. Я открыла ноутбук не для срочной работы, а для себя. Зашла на сайты по дизайну, посмотрела портфолио, свежие тенденции. Вдохновение не хлынуло потоком, но маленький ручеек начал пробиваться сквозь толщу апатии. Я достала старый блокнот с идеями для своей студии. Смешные, наивные наброски. Но мои. Только мои.
Дверь в ванную была открыта. Я зашла, включила свет. Полочки… Мои полочки! Я убрала все ее баночки, скляночки, старые тюбики кремов. Оставила только свое. Пространство. Чистота. Я приняла душ. Долгий, горячий. Никто не стучал в дверь: «Ольга, ты там не утонула? Экономь воду!». Я стояла под струями воды и смеялась. Смеялась до слез. От облегчения. От счастья. От ощущения, что я вернула себе что-то бесконечно ценное.
Весь день прошел в тихом, почти блаженном хаосе. Я переставляла мебель в комнате! Сдвинула кровать, освободив место для маленького рабочего уголка у окна. Выкинула на помойку ее старую, жуткую торшерную лампу. Протерла пыль везде, где раньше лежали ее вещи. Казалось, квартира вздохнула свободно вместе со мной. Вечером пришла Аня с бутылкой хорошего вина и пиццей.
– Ну как? – спросила она, оглядывая перестановку. – Чувствуешь себя хозяйкой?
– Хозяйкой? – я улыбнулась, наливая вино в бокалы. (В настоящие бокалы! Не в чашки!). – Скорее… человеком. Просто человеком. Который снова может дышать.
Мы болтали, смеялись, строили планы. О том, что Аня поможет мне с оформлением портфолио. О том, что можно съездить на выходные в Питер. О том, что жизнь… она только начинается. В сорок. После пяти лет ада. Я ловила себя на мысли, что не думаю об Игоре. Не думаю о Людмиле Петровне. Они остались где-то там, в прошлом. Как страшный сон.
Поздно вечером, проводив Аню, я села у окна. Город сиял огнями. В моей однушке было тихо, уютно, чисто. По-моему. Я взяла блокнот и карандаш. И начала рисовать. Не эскиз для клиента. А просто так. Узор. Абстракцию. Поток линий и форм. Рука двигалась легко, свободно. Я не думала о правилах, о том, понравится ли кому-то. Я просто рисовала. Для себя. Потому что могла.
Дверь захлопнулась за свекровью всего два дня назад. Но казалось, прошла целая вечность. Вечность, наполненная тишиной, первым глотком свободы и робкой, но такой сладкой надеждой. Моя настоящая жизнь? Она только началась. И я наконец-то была готова ее прожить. Здесь. В моей однушке. В моем мире. Одной? Пока – да. Но больше не одинокой. Никогда больше.
Читайте также: