Восточный фронт двигался, и вместе с ним, как привязанная на цепь, двигалась и вся тыловая машина вермахта. Осенью сорок второго года офицерское казино, где работала Ирена, перебросили дальше на восток, в оккупированный Тернополь.
Город был мрачным, запуганным, пропитанным страхом. Здесь война ощущалась острее, ее дыхание было ближе и холоднее. Немцы чувствовали себя здесь полными хозяевами, и их жестокость, не сдерживаемая ничем, расцветала пышным, ядовитым цветом.
Новое место службы Ирены было частью большого хозяйственного комплекса, устроенного в зданиях бывшей текстильной фабрики. Кроме казино для офицеров, здесь располагались склады, автомастерские и огромная прачечная, обслуживающая нужды гарнизона. И именно в эту прачечную, в ее влажный, пахнущий щелоком и грязным бельем мир, Ирену назначили старшей.
— Здесь ты будешь заправлять, Гут, — сказал ей майор Рюгемер, обводя рукой огромное, гулкое помещение. — Рабочая сила — евреи из гетто. Двенадцать человек. Их будут приводить утром и уводить вечером. Твоя задача — следить, чтобы они работали, а не воровали. И чтобы ни одна простыня не пропала. Справишься?
— Да, герр майор, — ответила Ирена, а сердце ее забилось так сильно, что, казалось, он должен был это услышать.
Она стояла и смотрела, как в прачечную под конвоем вводили ее новых подчиненных. Двенадцать человек. Двенадцать теней в поношенной, грязной одежде с нашитыми на груди и спине желтыми звездами. Они были худы, их лица имели землистый оттенок хронического голода, а в глазах застыла смесь страха, апатии и затаенной ненависти.
Они смотрели на нее, на ее чистое платье, на ее сытые щеки, и она видела, что для них она — часть этого враждебного мира. Она — их надсмотрщица.
Ирена знала, что должна быть жесткой. Любое проявление сочувствия будет расценено как слабость и может стоить ей жизни. Она сделала лицо строгим и отчеканила заученные фразы на немецком, которые тут же перевел на идиш один из конвоиров.
— Работать будете быстро. За воровство или саботаж — расстрел на месте. Вопросы есть?
Вопросов не было. Они молча разошлись по своим местам — к огромным корытам для стирки, к гладильным доскам, к горам грязного солдатского белья, которое пахло потом, кровью и войной.
Первые дни были пыткой. Ирена ходила между ними, делала вид, что следит за работой, а сама украдкой изучала их лица, пыталась запомнить имена. Вот пожилой мужчина, Абрам, с интеллигентным лицом и руками пианиста, который с трудом ворочал мокрое белье.
Вот молодая пара, Ида и Лазарь, они старались держаться вместе и обменивались быстрыми, полными тревоги взглядами. А вот девушка, почти ее ровесница, с темными, непокорными глазами и плотно сжатыми губами.
Ее звали Фанка. Она работала яростно, с какой-то злой энергией, и смотрела на Ирену с нескрываемым презрением.
Ирена видела, как они голодны. В полдень им приносили ведро с мутной, вонючей баландой, которую они съедали за несколько минут, выскребая ложками дно. Она видела, как дрожат их руки от слабости.
И ее обет, данный на фабричном дворе, жег ее изнутри. Она должна была что-то сделать. Но что? Как? Любой неосторожный шаг — и она окажется рядом с ними, за колючей проволокой гетто. Или просто у стенки.
Доктор Михальский когда-то сказал ей: «Жалость убьет тебя быстрее пули». Может, он был прав? Может, нужно просто делать свою работу, смотреть в пол и выживать? Но перед ее глазами снова и снова вставала картина: белокурый офицер, подбрасывающий в воздух младенца… Нет. Она не могла. Она не имела права.
Решение пришло внезапно. Вечером, после того как евреев увели, она осталась помочь на кухне казино. Повар Ганс был в хорошем настроении, он пил пиво и хвастался, какой замечательный шницель у него сегодня получился.
После ужина осталось много еды: почти целая буханка хлеба, несколько вареных картофелин, куски мяса. Обычно все это выбрасывали свиньям.
— Герр Ганс, — как можно более равнодушно спросила Ирена. — Можно я возьму немного хлеба? У меня в комнате совсем нечего есть.
— Бери, полька, не жалко, — махнул рукой повар. — Все равно свиньям.
Ее сердце колотилось, как пойманная птица. Она завернула хлеб и картошку в тряпку и спрятала узелок под свою кровать. Всю ночь она не спала, прислушиваясь к каждому шороху. Ей казалось, что вот-вот дверь откроется, войдут солдаты и ее убьют за этот несчастный узелок с едой.
Утром она спрятала его под просторную кофту. Еда давила на живот холодным, тяжелым комком страха. Когда она вошла в прачечную, она чувствовала на себе взгляды всех двенадцати пар глаз. Они смотрели на нее, на своего сытого надсмотрщика.
Нужно было выбрать момент. Она дождалась, когда конвоиры вышли на улицу покурить. Она подошла к самому дальнему углу, где Фанка разбирала грязное белье. Девушка подняла на нее свои ненавидящие глаза.
— Что вам нужно, пани? — язвительно спросила она.
Ирена, не говоря ни слова, быстро огляделась и вытащила из-под кофты узелок. Она сунула его в руки Фанке.
— Спрячь. Разделите, когда сможете. Только тихо.
Фанка застыла, держа узелок. Ее лицо выражало полное недоумение. Она посмотрела на Ирену, потом на сверток. Ее пальцы развернули тряпку. Увидев хлеб, она вздрогнула, словно ее ударило током. Она подняла на Ирену глаза, и в них больше не было ненависти. В них был шок, страх и что-то еще, чего Ирена не могла понять.
— Зачем? — прошептала Фанка.
— Ешьте, — так же шепотом ответила Ирена и быстро отошла.
Она вернулась на свое место, чувствуя, как дрожат у нее колени. Она не смела обернуться. Она слышала за спиной какую-то приглушенную возню, тихий шепот. Она ждала крика, скандала, разоблачения. Но ничего не произошло.
Когда она все же решилась посмотреть, она увидела, что они работают, как и прежде. Но что-то изменилось. Они больше не смотрели на нее с ненавистью. Они смотрели с настороженным, вопросительным любопытством.
Вечером, когда их уводили, Фанка, проходя мимо, на одно мгновение встретилась с ней взглядом и едва заметно кивнула.
С этого дня началась их тайная, смертельно опасная игра. Ирена носила им еду почти каждый день. Это стало ее наваждением, ее смыслом. Она рисковала всем ради нескольких картофелин и куска хлеба. Но этот риск наполнял ее жизнь содержанием.
Постепенно они начали ей доверять. Во время коротких перекуров, когда охранники отходили, они рассказывали ей о жизни в гетто. О голоде, о болезнях, о постоянном страхе «акций» — облав, после которых люди исчезали навсегда.
— Они забирают стариков и детей, — шепотом рассказывал ей Абрам, бывший профессор истории. — Говорят, что везут их в трудовые лагеря. Но оттуда еще никто не возвращался. Ни одного письма. Мы живем, как в камере смертников, пани Ирена. Каждый день ждем, что за нами придут.
Ирена слушала, и ее сердце сжималось от бессильной ярости. Она носила им еду, но это была лишь капля в море. Она не могла спасти их от самого страшного.
Однажды вечером в казино было особенно шумно. Офицеры праздновали какую-то победу. Ирена разносила шнапс и, проходя мимо стола, где сидел комендант гетто, услышала обрывок фразы:
— …завтра на рассвете. Оцепить сектор «С». Всех, кто там есть — на станцию. Сопротивление подавлять на месте.
У Ирены похолодело внутри. Сектор «С». Она знала от Фанки, что именно там живет семья Иды и Лазаря, и еще несколько человек из их группы.
Всю ночь она пролежала с открытыми глазами. Что делать? Предупредить их? Но как? И что они смогут сделать? Бежать из гетто невозможно. Но молчать — значило стать соучастницей убийства. Она вспомнила слова отца: «Мы должны помогать друг другу. Всем, кто в беде».
Утром, когда их привели, она увидела, что лица Иды и Лазаря были серыми от страха. Слухи уже просочились в гетто. Она дождалась момента, когда конвоир отошел к воротам. Она подошла к Фанке.
— Фанка, — прошептала она, ее губы едва двигались. — Сегодня. На рассвете. Сектор «С». Это правда.
Фанка вцепилась в ее руку.
— Что нам делать? Куда бежать?
— Я не знаю, — честно ответила Ирена. — Я не знаю. Но вы должны что-то придумать. Спрятаться. В подвалах, на чердаках. Не ночуйте в своих домах. Умоляю вас.
Вечером, когда их уводили, она смотрела им вслед. Они шли, сбившись в тесную кучку, что-то лихорадочно обсуждая шепотом. Ирена осталась одна посреди опустевшей, пахнущей мылом прачечной. Она не знала, поверили ли они ей. Не знала, смогут ли они что-то сделать.
Она знала только одно: она сделала свой выбор. Она перешла черту. Теперь она была не просто сочувствующей. Она была заговорщицей. И если ее тайна раскроется, ее ждала та же участь, что и их. Она стояла и слушала, как затихают шаги за воротами, и молилась. Впервые за долгое, долгое время она молилась.
P.S. Комментарии к роману можно оставить в последней главе.