Обет, данный у расстрельной ямы, не изменил ничего в ее каторжной жизни. Ирена по-прежнему работала по двенадцать часов в грохочущем, пропитанном запахом металла цеху. Она по-прежнему ела водянистую баланду и спала на жестких нарах в холодном бараке.
Но изменилась она сама. Пустота внутри заполнилась холодной, как сталь, решимостью. Она больше не была жертвой, плывущей по течению. Она стала наблюдателем. Охотником, который затаился и ждет.
Она научилась видеть все, оставаясь невидимой. Она запоминала лица надсмотрщиков, их привычки, их смены. Она слушала обрывки разговоров, жадно впитывая любую информацию. Ее ненависть не была больше слепой яростью.
Она превратилась в холодный, расчетливый инструмент. Каждый удар молота по заготовке был для нее ударом по врагу. Каждая прожитая минута была маленькой победой. Она выживала не просто так — она выживала ради своей цели.
Другие рабочие сторонились ее. В ее глазах, когда-то ясных и светлых, теперь застыло что-то такое, от чего становилось не по себе. Она редко говорила, никогда не жаловалась и работала с механической, пугающей точностью. Она была похожа на натянутую до предела струну, готовую в любой момент лопнуть.
И однажды она лопнула.
Это случилось в середине дня. Воздух в цеху был особенно тяжелым, едкие испарения от смазочных масел смешивались с металлической пылью, забивая легкие. Ирена почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног, а грохот станков сливается в один протяжный, оглушительный гул. Перед глазами поплыли черные круги. Последнее, что она увидела — это начищенные до блеска сапоги, остановившиеся прямо перед ней. А потом была темнота.
Очнулась она на лавке в каморке мастера. Рядом стоял немецкий офицер. Но это был не молодой эсэсовец с фабричного двора. Этот был старше, лет пятидесяти, с усталым, изрезанным морщинами лицом и сединой на висках. На его сером мундире вермахта не было ни молний СС, ни черепа. Он смотрел на нее не с жестокостью, а с каким-то деловым, оценивающим любопытством.
— Пришла в себя? — спросил он на чистом немецком. Голос у него был спокойный, немного скрипучий.
Ирена молча кивнула, пытаясь сесть. Голова кружилась.
— Как тебя зовут?
— Ирена Гут, — ответила она, тоже по-немецки. Она не знала, почему ответила на его языке. Это вырвалось инстинктивно.
Офицер удивленно поднял бровь.
— Ты говоришь по-немецки? Хорошо говоришь. Где учила?
— В школе, герр… — она запнулась, не зная его звания.
— Майор. Майор Рюгемер, — представился он. — Я управляю этим заводом. И почему такая молодая девушка, как ты, падает в обморок на рабочем месте? Ты больна?
— Нет, герр майор, — тихо ответила Ирена, опустив глаза. Она знала, что нужно говорить. Нужно казаться слабой, покорной. — Наверное, от духоты. И… я давно не ела.
Она сказала правду. Ложь здесь была бы бесполезна. Он и так все видел.
Майор Рюгемер хмыкнул. Он обошел лавку, разглядывая ее, как осматривают лошадь перед покупкой.
— Да, кормежка здесь не как в берлинском ресторане, это верно. А работа тяжелая. Не для таких, как ты. — Он остановился и посмотрел ей прямо в глаза. — Ты умеешь что-нибудь делать, кроме как таскать железки и падать в обморок? Готовить? Убирать?
— Да, герр майор. Моя мать научила меня всему.
Он несколько секунд молчал, о чем-то размышляя. Ирена затаила дыхание. Она чувствовала, что сейчас решается ее судьба.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Собирай свои вещи. Хотя, какие у тебя тут вещи… Поедешь со мной. Мне нужна работница в офицерском казино. Будешь помогать на кухне. Там, по крайней мере, кормят лучше.
Так Ирена покинула фабричный ад. Когда ее увозили на машине, она смотрела на серые бараки, на изможденные лица людей, остающихся там. Она не чувствовала радости. Она чувствовала, что ее переводят из одной клетки в другую. Просто в новой клетке прутья были позолоченными.
Офицерское казино располагалось в реквизированном особняке в лучшей части города. Здесь было чисто, пахло кофе, сигарами и дорогой кожей. Скрипел натертый паркет, в высоких окнах играло солнце. Официанты в белых куртках разносили на подносах пиво и шнапс. Громко смеялись сытые, холеные офицеры. Контраст с фабрикой был чудовищным. Там, в нескольких километрах отсюда, люди умирали от голода и непосильного труда. А здесь — пировали победители.
Ирену отвели на кухню. Это был огромный, сверкающий чистотой мир, наполненный запахами жареного мяса, свежей выпечки и пряностей. Главный повар, толстый немец по имени Ганс, окинул ее презрительным взглядом.
— А, еще одна! — проворчал он. — Майор их подбирает, а мне с ними возись. Значит так, полька. Твое место — у мойки и у картошки. Чтобы я тебя не видел и не слышал. Поняла?
— Да, герр повар, — тихо ответила Ирена.
Ее новая работа была не легче прежней. Она с утра до ночи чистила горы картошки, скоблила котлы и мыла посуду. Но здесь была еда. Остатки с офицерского стола, которые разрешали доедать прислуге, казались ей пищей богов.
За несколько недель у нее на щеках появился румянец, а пустота в желудке сменилась забытым чувством сытости. Она немного окрепла физически. Но душа ее оставалась холодной.
Она работала молча, наблюдая. Она видела этих офицеров каждый день. Видела, как они пьют, смеются, хвастаются своими победами и жалуются на плохую почту из дома. Они были обычными людьми — кто-то глупым, кто-то трусливым, кто-то жестоким.
Но все они были частью той машины, которая убила ее мир, убила пана Розенберга, убила мать с младенцем на фабричном дворе. И ее ненависть к ним только крепла. Она была тихой, невидимой, но от этого не менее смертельной.
Однажды вечером, когда она убирала со столов в опустевшем зале, к ней подошел майор Рюгемер. Он сидел один, пил кофе.
— Ну что, Гут? — спросил он, не глядя на нее. — Здесь лучше, чем на заводе?
— Да, герр майор. Спасибо, — ответила она, не поднимая глаз.
— То-то же. Цени это. Хорошая работа и послушание — вот все, что от тебя требуется. И тогда, может быть, ты переживешь эту войну.
Он встал и ушел. А Ирена осталась стоять посреди зала, среди недоеденных шницелей и недопитого пива. Она смотрела ему вслед. Она поняла, что этот пожилой, уставший майор, который спас ее от фабрики, был таким же врагом, как и все остальные.
Он был винтиком в той же машине смерти. И она, Ирена Гут, теперь находилась в самом сердце вражеского механизма. Она была ближе к ним, чем кто-либо другой. Она могла видеть, слышать, запоминать.
Ее обет обрел новую, ясную цель. Ее поле битвы — не лесные тропы и не заводской цех. Ее поле битвы — здесь, в этом сытом, благополучном логове зверя. И она будет сражаться. Тихо. Незаметно. И беспощадно.
P.S. Комментарии к роману можно оставить в последней главе.