- Когда я вырасту большая. Глава 4.
Маруся, просыпаясь утром, некоторое время лежала с закрытыми глазами. Сладкий запах сосновых брёвен проникал в ноздри, чистые светлые занавески пропускали дрожащие пятна солнечного света. Муж дышал рядом спокойно и ровно, обняв её сильной длинной рукой. Она, окончательно проснувшись, не поворачивая головы, сбоку поглядывала на тёмные кудри и ресницы, на гордый профиль и тёмные впадины под спящими веками. Данила, будто почувствовав взгляд жены, ворочал головой, закинув её назад, и пытаясь по-новому пристроить в горячей ото сна вмятине подушки.
Маруся опускала ступни на пол. Лёгкий сквознячок касался их, и она растопыривала пальцы с розовыми ногтями, радуясь новому утру. Жизнь повернулась к ней своим счастливым лицом, и смеялась вместе с молодой красивой женщиной, вторя её радостному смеху на полоскалке, когда радуга брызг нечаянно поднималась над гладью реки. Смеялась в бане, когда Данила поддавал жару, и нестерпимо горячий жар охватывал кожу и проникал в горло и нос. Смеялась поздней ночью, когда они вдвоём с мужем сидели на крылечке, счастливые, усталые и лёгкие одновременно.
При встрече со свекровью Маруся поднимала голову ещё выше, чем обычно, и церемонно говорила: «Здрассьте», зная, что та дала всё-таки денег на строительство дома. И дала неожиданно много. Она чувствовала странную радость от того, что Данила теперь принадлежит ей одной, безраздельно, навсегда.
Свекровь же кивала, склоняла свою седую голову, покрытую тёмным платком, и шаркала мимо, склонясь на один бок от тяжести вытянутой сумки. Дома у неё оставался ещё один сынок, ещё одна радость. Старик хоть и продолжал недовольно ворчать по поводу и без повода, стал как будто мягче к Савелию.
Парню зимой исполнится восемнадцать, того и гляди, заберут служить. Значит, будут проводы, гости, застолье. Придёт ли Данила проводить брата? Или, побоявшись отца, будет караулить его у автобуса, чтобы обнять и пожать руку на прощание? Сам Савка загулял с дивчиной из соседнего села, бригадирской дочкой. Отец привычно погрозил кулаком перед орлиным носом младшего сына:
- Не дури мне, понял? Обрюхатишь - всю жизнь примаком в ихнем доме проживёшь. Я порченую девку в дом не пущу, позора не потерплю!
- Да ладно тебе, бать, чего раньше времени начинаешь? Наташка девка серьёзная, батька у неё сам знаешь какой, - парень отвёл глаза в сторону, то ли подтверждая свою досаду, то ли пытаясь что-то скрыть от отца.
- Ты своего отца бойся, не чужого. Вожжи в сенях так на гвозде и висят, сам знаешь! - старик настороженно смотрел исподлобья. Он по себе знал, что приходит время, когда ни авторитет, ни страх, ни завтрашний день не имеют значения.
- Отец, ужинать давай. Вся картошка остынет, - негромко сказала мать, ставя на середину стола блюдце с подсолнечным маслом, на дне которого утонули белые крупинки соли.
Сваренные целиком картофелины обжигали руки. Небольшие речные караси, покрытые поджаристой корочкой, истомились в глубокой сковороде вперемешку с луковыми колечками. Ужинали молча, сосредоточенно, не проронив ни крошки ржаного, в крупных пупырышках, хлеба. Отец, как обычно, облизал ложку с обеих сторон, брякнул ею об стол.
- Спасибо, мать. Пойду, полежу, что-то в горле давит будто. И спина стреляет целый день... Ты мне чаю свежего завари с малиной, может, полегчает... - он поднялся, опёрся руками о край стола, и завалился набок. Глаза закатились, показав синюшные белки, рот перекосило. С лавки, как у страшной сломанной куклы, свисали руки в разные стороны со скрюченными пальцами.
Старуха охнула, и поднесла стиснутое в руках полотенце ко рту. Савелий поднял отца, и понёс его на кровать. Мать торопливо откинула покрывало, положила подушки, что горделиво высились ровной горкой под кружевной накидкой.
- Я сейчас, - бросил сын, и выскочил из дома.
Пожилая женщина стояла около кровати, и не решаясь присесть на её край. Казалось, что суровый муж вот-вот откроет выпученные глаза, и недовольно спросит:
- Чего пялишься сидишь? Делать нечего? Вся работа кончилась?
Савелий появился почти через два часа. Фельдшер была одна на несколько деревень, и парню пришлось оббежать всю соседнюю деревню, а потом просто сидеть на крыльце её маленького дома, дожидаясь возвращения. Анастасия Николаевна, для деревенских просто Настя, была женщиной лет двадцати пяти. Высокая, худощавая, с длинными руками и ногами, она казалась странно чужой среди сбитых, коренастых и горластых местных женщин. Ореол коротко постриженных волос овевал, как нимб, её небольшую аккуратную голову. Приехав с маленькой дочкой в деревню, Настя быстро завоевала доверие женской половины, окружающей её. С мужчинами она вела себя сухо и сдержанно. Не отвечала на заигрывания деревенских ловеласов, не оборачивалась, если очередной остряк отпускал сомнительный комплимент в её адрес или попросту раздавался оглушительный свист, который должен был привлечь её внимание. Настя вела себя так, будто была и не женщиной вовсе, а деревянной чуркой, по случайности заточённой в стройное тело. Её дочка, Саша, была совсем не похожа на мать. Шустрая, смешливая, жизнерадостная, она, казалось, была наполнена радостью и задором, которые так и брызгали переливчатыми смешинками через край её детского сердца. Настя, когда случались вечерние или ночные больные, оставляла дочь у соседки, многодетной Клавы.
- Одним ртом больше, одним ртом меньше, - говорила та, не прекращая домашней работы ни на минуту. Вокруг неё всё кипело, шевелилось, прыгало. Поднималась пенка на малиновом варенье, выплёвывая длинные тонкие палочки и изрыгая сморщенные старые ягоды. Малину собирали дети, и Клава не считала нужным тратить время, чтобы перебирать её.
- В животе всё свариться, - поймав косым глазом недоумённый взгляд Насти, усмехнулась она.
Грузди и прочие грибы она солила, не особо обращая внимание на тонкие отвратительные червоточины в шляпках и ножках. Картошку жарила с глазками и проволочником, который и не думала выводить с участка. Муж Клавы, Сергей, был весь какой-то неказистый, неприглядный. Глаза его вечно бегали, будто он чувствовал свою страшную вину за то, что шустрая жена нарожала целую кучу детей, которые вынуждены теперь донашивать одежонку друг за другом. Сергей был вечно то в колхозе на работе, то на шабашке. Он хорошо разбирался в технике, умел держать топор в руках. А также копать, косить, сеять и таскать тяжести, само собой, как и все деревенские мужики. На стороне Сергей обычно не выпивал, и вся деревня знала, что стоит ему налить, как он, без раздумий, перельёт добытое в лежащую в кармане чекушку, чтобы разделить отдающую горечью радость с супругой.
Настя, увидев сидящего на крыльце парня, прибавила ходу. Савелий тут же двинулся ей на встречу:
- Помогите, отцу плохо, - он уронил окурок на дорогу, растоптал его одним движением пыльного сапога. - Упал за ужином, я когда ушёл, он без сознания был, - Савелий протянул руку и без спроса взял видавшую виды медицинскую сумку.
- Хорошо, - ответила Настя, - подождите меня, к соседке заглянуть надо.
Она повернула к дому, в котором из трёх окон светилось одно. В сенях споткнулась о забытое ведро, сердито звякнувшее нержавейкой. Входная дверь открылась без скрипа. В комнате, в которую заглянула Настя, было темно. Белели на полу подушки и выцветшие за лето детские нестриженые головки. Дети спали вповалку. Кому-то достался отцовский овчинный тулуп, кому-то телогрейка, кому-то старое, с клочками вылезшей ваты, выцветшее розовое одеяло.
- Спит уже, - показалась в кухне Клава, вытирая руки о цветастый передник. - Не буди, завтра как поест, пошлю к тебе в медпункт. Иди уже, намаялась, небось, за день... - женщина манула рукой, выпроваживая соседку.
- У меня вызов ещё один, - прошептала Настя. - Спасибо, - она кивнула, и потёрла открытой ладонью наморщенный лоб. Ноги гудели. Хотелось есть. Парень, что терпеливо ждал во дворе, был не из её деревни, а это значило, что возвращаться предстояло поздно, одной, по тёмной просёлочной дороге.