Глава 81
Захар Мищук оказался чертовски прав. Его слова, брошенные как бы невзначай, прочно засели в голове доктора Глухарёва, проросли там ядовитым плющом любопытства. Кто же эта таинственная медсестра, которая на него «глаз положила»? Да не просто, а именно – как выразился сосед с какой-то даже завистью в голосе, – «влюбилась по уши». Михаил, сам от себя этого не ожидая, превратился в сыщика. Он начал внимательно, почти под микроскопом, изучать весь женский медперсонал своего хирургического отделения. Задача оказалась не из легких: нужно было вычислить ту единственную из семи медсестёр, чьё сердце могло поддаться столь иррациональному и сильному чувству.
Галина Николаевна, хирургическая медсестра, отпала сразу. Женщина монументальная, как Родина-мать, с руками, привыкшими и к шприцу, и к тяжелой работе. У неё уже внуки пошли, а на безымянном пальце правой руки прочно сидело широкое, простое обручальное кольцо – такие, без финтифлюшек, делали еще в Советском Союзе, на десятилетия. Она своего мужа-железнодорожника ценила и уважала.
Может, Зиночка? Хрупкая, большеглазая, с вечной тенью страха в глазах. Нет, исключено. Она сама только-только выкарабкалась с того света после тяжелейшего осколочного ранения. Пережитое навсегда оставило на ней свой невидимый, но ощутимый отпечаток. Вряд ли она захочет так быстро, ещё полностью не придя в себя, связывать судьбу с кем-то. Особенно здесь, в этом преддверии ада, где жизнь человеческая порой не стоит и ломаного гроша. «Прямо как в той старой песне, – с горечью подумал Михаил. – “Вот пуля пролетела, и ага…”»
Остались еще трое. Две из них, женщины за сорок, прибыли с последним гуманитарным конвоем. Опытные, они смотрели на мир с отстраненным профессионализмом. Их вряд ли мог заинтересовать мужчина значительно младше, к тому же «списанный», как он сам себя называл, инвалид.
«Неужели... Полина Каюмова?!» – эта мысль обожгла Глухарёва. Он попытался вспомнить её лицо, жесты, взгляды. Да, она часто задерживалась у его койки дольше положенного, поправляла одеяло, приносила книги. Но он списывал это на профессиональную дотошность или простую человеческую жалость. «Стоп. Захар же говорил про молодую девушку, а Полина... она, скорее, молодая женщина. Или я что-то путаю?» Михаил даже инстинктивно повернулся к соседу. Тот, откинувшись на подушках, с азартом смотрел футбол по маленькому переносному телевизору – презент из недавней гуманитарки. Спрашивать в лоб Глухарёв постеснялся. Это было бы слишком... унизительно.
Он решил действовать. Хватит этих догадок. Лучше отрезать сразу, по-хирургически. «Да, именно так и сделаю», – с холодной решимостью подумал он. Дождался вечера. После обхода, когда Полина, как обычно, чуть задержалась в их палате, проверяя капельницу Захара, он подозвал её.
– Полина, подойдите, пожалуйста.
Она подошла, её шаги были почти неслышны. В полумраке палаты женское лицо казалось особенно красивым.
– Наклонитесь, – попросил доктор.
Когда она послушно склонилась над ним, Михаил зашептал, обжигая её ухо ледяными словами, чтобы Захар не услышал:
– Полина, я вас очень прошу. Выбросьте эти глупые мысли обо мне из своей головы. Я инвалид. Калека. И таким останусь на всю жизнь. Ни блестящей карьеры, ни больших денег у меня никогда не будет. Вы девушка умная, красивая. Хватит тешить себя пустыми, романтическими иллюзиями!
Полина выпрямилась, словно от удара. Её лицо стало белым, как больничный халат. Подбородок предательски задрожал, а в глазах блеснули непрошеные слёзы. Не сказав ни слова, она развернулась и почти выбежала из палаты.
– Док, ты чего ей такого сказал? Аж с лица спала, – удивлённо протянул Мищук, отрываясь от телевизора.
– Суровую правду жизни, – с надменной горечью ответил Глухарёв. – Чтобы прекратила свои романтические бредни. Ты же про неё говорил, когда намекал на влюбленную медсестру?
– Да, про неё, но… – растерянно произнёс Захар. – Ну ты, док… даёшь…
– Что не так? – взорвался Михаил, уже не в силах сдерживать накопившуюся злость и боль. – Или ты думаешь, я не понимаю?! Ах, пожалела Полина бедного, увечного доктора! Нашла объект для милосердия! Будет теперь ему костыли подавать, утку выносить, помогать делать первые шаги, да? Проходить вместе курс реабилитации и всё такое прочее! Я не хочу, чтобы меня жалели! Ясно?! – последние слова он практически выкрикнул, и в наступившей тишине его крик прозвучал особенно отчаянно.
Захар долго молчал, давая буре улечься. Потом заговорил тихо, спокойно, но каждое его слово било точно в цель.
– Моего прадеда, Ивана, на Великой Отечественной покалечило. Сильно. Он механиком-водителем на «тридцатьчетвёрке» служил. Их летом сорок третьего под Курск перебросили, в самое пекло. В первом же бою сначала всё шло как по маслу, а потом напоролись на «Тигра». Их танк выдержал два прямых попадания, броня выстояла, а третье не смогла. Снаряд пробил борт, и машина загорелась. Товарищи прадеда моего вытащили, а ноги у него уже полыхали. Пока потушили, пока в медсанбат доставили, оттуда в госпиталь… Короче, пришлось ампутировать обе выше колен. Гангрена началась, спасти было уже нечего. В общем, вышел он из госпиталя, а точнее, выкатился. Местный плотник ему тележку деревянную на подшипниках смастерил и две деревянные «ухватки», чтобы от земли отталкиваться…
– Ты это всё сам придумал? – с недоверием перебил Глухарёв.
– Нет. Можешь, когда будет возможность, сам проверить на сайте «Подвиг народа». Я там его нашёл, и наградной лист прочитал. Он в том бою, пока их не подбили, успел два немецких пулеметных расчета раскатать и один танк поджечь. Ему медаль «За отвагу» уже в госпитале вручили.
– И что было дальше? – уже без прежней надменности, не извинившись, спросил Глухарёв.
– А дальше он по госпиталям валялся почти до конца войны. Осложнения были, раны гноились. Уже и победили наши, а его только в августе сорок пятого выписали. И за всё это время он домой, жене, ни одного письма не отправил.
– Почему?
– А вот так же, как ты, решил. Что не хочет вызывать жалость. Что он теперь не мужик, а обрубок.
– У кого?
– Он в начале июня 1941-го женился. Прабабка моя, Галина, из Киева. Когда немцы напали, деда на фронт забрали, а она успела в эвакуацию к своим родственникам в Горький уехать. Короче, прадед, вместо того чтобы домой ехать, купил билет до Одессы и махнул туда. Думал, затеряется в большом городе. Устроился сапожником на Привозе, в крохотном полуподвальчике, там же и жил. А прабабка тем временем писала запросы во все военкоматы, в архивы, пыталась мужа найти. Любила его сильно, хоть и пожили вместе всего ничего, детей нажить не успели. Но она ни с кем, ни-ни… Ждала.
– А он?
– А он, как ты: «Кому я такой нужен?» Гордый был. Хорошо, хоть пить не начал, а то мог бы… В общем, случилось чудо. Прабабка поехала в Одессу к дальним родственникам. Это был уже сорок шестой год. И вот идёт она по Молдаванке и вдруг видит в маленьком подвальном окошке знакомое до боли лицо. Аж окаменела, говорит, замерла посреди улицы и глаз отвести не может. Он её тоже заметил и застыл с молотком в руке. Потом рванулся было, чтобы дверь изнутри на крючок закрыть, но она проворнее оказалась. Кинулась к нему вниз по ступенькам, чуть ноги не переломала. Схватила, обняла, вцепилась мёртвой хваткой, целовала, плакала и только повторяла одно: «Никуда я тебя больше не отпущу, балбеса такого».
Доктор Глухарёв открыл было рот, чтобы произнести что-то едкое, скептическое, но Захар его опередил, посмотрев прямо в глаза:
– Я не знаю, Миша, так к тебе Полина относится или нет. Может, и правда просто жалеет. Но ты подумай вот о чём: она здесь работает, в этом месиве. Наверняка такого насмотрелась, что нам и не снилось. Через её руки прошли десятки, если не сотни, раненых, покалеченных, умирающих. А полюбила она почему-то тебя. Значит, есть за что, верно? Значит, видит в тебе не инвалида, а что-то другое.
Михаил промолчал. История с прадедом-танкистом хоть и казалась ему слегка приукрашенной, всё же зацепила. Но главное было не в этом. Он с кристальной ясностью понял, что только что совершил чудовищную, непростительную глупость. Он обидел человека. Жестоко и незаслуженно. И теперь с этим надо было что-то делать. Просто подозвать её ещё раз и неловко извиниться? Сказать: «Простите, Полина, я был неправ»? От этой мысли ему стало тошно. Доктор Глухарёв, хирург, спасавший жизни, не мог придумать, как залечить рану, которую сам же и нанёс.
***
– Ай-ай-ай, Пал Палыч, – голос начфина Кнурова, тихий и вкрадчивый, материализовался из ночной темноты так внезапно, что анестезиолог Романенко едва не выронил цифровой фотоаппарат. Он дернулся всем телом, как от удара током, и холодный пот мгновенно прошиб спину. Слава Богу, в этот раз он не поленился надеть на шею ремешок, иначе дорогостоящая японская техника, его гордость и отдушина, разлетелась бы на куски о бетонную отмостку.
Романенко лихорадочными, непослушными движениями попытался выключить камеру, спрятать ее за спину, но было слишком поздно. Прохор Петрович Кнуров уже стоял прямо напротив, и в слабом свете, падающем из того самого окна, его лицо казалось маской, вырезанной из тени. В руке начфина тускло блеснул экран смартфона.
– Зря стараетесь, уважаемый, – произнес Кнуров ядовито-насмешливым, почти мурлыкающим тоном. – Я уже сделал несколько отличных снимков на телефон. И даже снял короткое видео. Знаете, очень показательно: солидный доктор, анестезиолог-реаниматолог, и его... маленькое хобби.
Пал Палыч вспыхнул так, что, казалось, стало светлее. Кровь ударила в виски, в ушах зашумело. Он мысленно проклял тот день и час, когда поддался этому идиотскому, мальчишескому порыву. Этот поступок теперь, без всяких сомнений, будет стоить ему не только места в этом госпитале, но и всей медицинской карьеры, построенной с таким трудом. Если начфин, известный своей принципиальностью и дотошностью, пустит эту историю в ход, скандал будет чудовищным.
Романенко тяжко, со свистом, вздохнул. Ну вот на кой чёрт, на кой дьявол его понесло фотографировать, как санитарки переодеваются в своей комнате? А они еще, как назло, словно специально, оставили окно распахнутым, не задернув его плотной светомаскировочной тканью. И свет внутри горит! Анестезиолог просто шел мимо, в свою комнату, но когда увидел эту сцену – живую, неприкрытую, запретную – взыграло в нем что-то первобытное, мужское. Не поленился, вернулся, сбегал за фотоаппаратом с мощным телеобъективом, стал снимать на сильном приближении... И вот, был застукан на месте преступления, как последний школьник.
– Я просто… это… для эстетики… – пробормотал Пал Палыч, совершенно теряя дар речи. Он, видевший за годы практики смерть, страдания, человеческое горе, впервые за много лет испытал настоящий, животный страх. Он ощущался физически – пробежал по спине, будто липкая, холодная змея, а потом забрался внутрь и сжал внутренности ледяными тисками.
– Для эстетики, значит, – с издевательской медлительностью повторил Кнуров, смакуя слово. – Знаете, что о вас скажут, когда всем станет известно, чем вы тут промышляете по ночам? Врачебная комиссия, лишение лицензии... А я вам скажу. Хотя нет, вы и сами догадываетесь. Вылетите вы отсюда с таким шумом и треском, который у вас в ушах еще очень долго будет отдаваться. И ни в одну приличную клинику вас больше не возьмут. Вуайеризм, знаете ли, не та статья в биографии, которой гордятся.
– Не нужно… – Пал Палыч понуро опустил голову, чувствуя себя грязным и жалким. Он нервно кашлянул. – Не нужно этого делать. Я… я вам заплачу. Сколько скажете. За молчание.
– Вы? Мне? – и начфин искренне, от души рассмеялся. Громко, раскатисто, наслаждаясь моментом.
– А, ну да, – осекся Романенко, вспомнив, что перед ним человек, который ведает всеми финансами госпиталя. Старая поговорка «нельзя жить у воды и не напиться» – это ведь точно про него.
– Нет, Пал Палыч. Вынужден вас разочаровать. Я взятки не беру и из бюджета не ворую, если вы решили мне на это тонко намекнуть, – резко оборвав смех, ледяным тоном сказал Кнуров. – Просто мне ваши жалкие гроши-копейки даром не нужны. У меня другие интересы.
– Что… что вы хотите? – выдавил из себя анестезиолог, понимая, что попал в капкан, и цена молчания будет куда выше денег.
– Для начала, – Кнуров сделал шаг вперед, вторгаясь в личное пространство Романенко, – вы мне подарите весь свой фотоархив. Всё, что вы тут наснимали. Я так полагаю, коллекция у вас богатая?
– Не то чтобы очень… – пролепетал Пал Палыч.
– А во-вторых, – продолжил начфин, игнорируя его слова, – вы станете моим… скажем так, недобровольным помощником. Моими глазами и ушами.
– Что нужно будет делать? Если это связано с наркосодержащими препаратами, то я…
– Успокойтесь, доктор, – перебил его Кнуров. – Ваша аптечка мне совершенно неинтересна. А вот что мне действительно нужно, я вам сообщу позже. В нужный момент. Не волнуйтесь, никакого откровенного криминала. Ну… почти никакого. Но это уже будут не ваши заботы. Так что, по рукам?
Пал Палыч, ощущая себя придавленным бетонной плитой, молча, как автомат, первым протянул свою влажную, холодную ладонь. Прохор Петрович крепко, до боли, пожал её своей сухой и горячей рукой.
– Вот и договорились. Что ж, до восьми часов утра жду флешку со всей вашей «эстетикой» у себя в кабинете. И да, не вздумайте ничего удалять или форматировать. Я хочу видеть всё. Не надо хитрить и химичить, это не в ваших интересах, любитель вы наш… – он сделал паузу и хохотнул, – женской красоты.
Романенко, не говоря ни слова, кивнул и, развернувшись, побрел прочь, сутулясь и пряча фотоаппарат под полой куртки, словно это была не камера, а неопровержимая улика его позора.