— Тебе не кажется, что мы торопимся? — спросила Катя, помешивая сахар в кофейной кружке.
Гриша, сидевший напротив, пожал плечами:
— А чего тянуть? Мы взрослые люди. У нас и так всё как у супругов. Вместе живём, расходы делим, пельмени варим по очереди. Осталось только узаконить.
Катя усмехнулась. Познакомились они полгода назад — на кафедре современной литературы. Он только переехал из Костромы, она — из Калуги. Обоим за тридцать, оба без детей, оба устали от вечной «съёмной» жизни и тоске по настоящему дому.
— Мы ведь даже толком не ссорились, — продолжала она. — Ни разу. Это тревожит.
— Это потому что мы подходим друг другу, — уверенно сказал Гриша. — Ты не пилишь, я не гружу. Спокойные, нормальные. А что ещё надо?
Она посмотрела на него. Неглупый, не пьёт, не хамит. Стабильный. Да и ей самой надоело жить одной. Вечером — пустая кухня, утром — тишина. Разве не об этом она мечтала — о тишине, в которой будет кто-то ещё?
— Ладно, — сказала она наконец. — Давай.
Через месяц после росписи Гриша пришёл домой сияющий:
— У меня новость. Мама переезжает к нам.
— В смысле?
— Ну, она устала жить одна. Говорит, в Костроме тоскливо, пенсионеры круго́м. А тут — движуха, музеи, магазины. Да и мы теперь вместе, семья. Она хочет быть ближе.
— Подожди… Мы разве это обсуждали?
— А чего обсуждать? Она сдаёт квартиру, будет нам помогать с арендой. К тому же ты же сама говорила, что мама — это важно.
Катя почувствовала, как у неё запершило в горле. Ей понадобилось десять секунд, чтобы подобрать фразу без мата.
— А она надолго?
— Да поживёт, пока не решим, как лучше. Может, купим что-нибудь побольше. Вместе.
Слово «вместе» повисло в воздухе, как занавес перед началом плохого спектакля.
— А я сразу поняла, что вы люди неприхотливые, — сказала Маргарита Семёновна, оглядывая их двухкомнатную квартиру в панельке. — Обои, конечно, давно пора переклеить, но для съёмной — сносно.
Катя вжалась в диван. Женщина была из породы тех, что без приглашения открывают холодильник, включают свет в чужой спальне и объясняют, почему вам не идёт ваша юбка.
Тем временем свекровь вытаскивала из сумки банку домашних солений, банку компота, трёхлитровую банку подозрительного вида варенья и два мотка вязальной пряжи.
— Я у вас в комнате, конечно, не поместюсь. Я уж тут, в зале. У меня и матрас есть, надувной. Да вы не волнуйтесь, я как мышка!
В ту ночь мышка храпела так, что тряслись стёкла.
Катю разбудили в шесть. В коридоре горел свет — кто-то уже ходил. На кухне гремели кастрюли.
— Ой, разбудила? — Маргарита Семёновна даже не повернулась. — Я блинчики печь собралась. Твоё молоко взяла, ничего? У вас тут в холодильнике бардак, конечно.
Катя постояла в дверях. Хотелось что-то сказать — мягко, спокойно, внятно — но вместо этого она просто молча вернулась в спальню и закрыла дверь.
Через полчаса Гриша вошёл с тарелкой:
— Мама блины напекла. С яблоками. Она старается. Не игнорируй, ей тяжело.
— А мне легко? — спросила Катя тихо.
Он посмотрел на неё как-то отстранённо:
— Ну ты же сильная. Ты справишься.
И ушёл.
— Это что такое? — Маргарита Семёновна держала в руках квитанцию за свет. — Тысяча триста рублей? Вы что, с ума сошли?
— Это нормальная цена, — сказала Катя устало. — Вы можете не платить, если считаете дорого, — проговорила Катя.
— Что значит «не платить»? Мы же одна семья. Или ты думаешь, я на иждивение к вам приехала?
Катя промолчала. Она всё чаще молчала — не потому, что нечего было сказать, а потому что за каждым словом следовала новая волна упрёков.
Она стала реже оставаться дома. Подолгу задерживалась в университете, сидела в библиотеке. Дома ей было душно.
Муж всё чаще уходил в себя. Между ним и матерью была странная спайка — как будто он снова стал мальчиком. Покорно слушал, не возражал. Когда Катя пыталась говорить о границах, он отмахивался:
— Ну подожди, она привыкает. Поживём втроём немного — потом разъедемся. Главное — не провоцировать.
— Это ты мне сейчас говоришь — не провоцировать?
— Да она в возрасте уже… У неё характер. Терпи. Всё наладится.
Однажды вечером, за ужином, свекровь бросила фразу, как будто между делом:
— Слушай, Катенька, а ты что решила делать с той квартирой? Где твой отец жил. Всё ещё пустует?
Катя не сразу поняла.
— Да.
— Так, может, продашь? Деньги бы пригодились. Всё-таки вы семья. Надо думать о совместной недвижимости.
— Это квартира моего отца. Он умер меньше года назад.
— Ну вот тем более. Стоит себе мёртвым грузом. Я вот, например, свою сдала. Всё в дом, всё в семью. А у тебя там капитал. Мы бы добавили — и ипотеку взяли.
Катя медленно положила ложку.
— Это не обсуждается. Я не собираюсь продавать память о моём отце, чтобы «вложить в семью». Тем более — не свою.
— Ага, понятно, — свекровь скривилась. — Своё бережёшь, а на моё — живёшь.
Гриша в этот момент молча ел. Не вмешался. Только взглядом просигналил Кате: «Пожалуйста, не сейчас».
Она вышла из-за стола.
Катя не хотела возвращаться в ту квартиру. С того самого дня, как закрыла за собой дверь после похорон, ни разу не осталась там дольше, чем на несколько минут. Пыльная тишина, сложенные на кровати отцовские вещи, скрип половиц, будто повторяющий его шаги — всё это было невыносимо. Вещи, стены, даже старая плитка в ванной — всё там напоминало о нём, о его одиночестве, о редких и осторожных попытках заботиться о ней, когда она навещала его по выходным.
Она не росла с отцом, не была ему близкой — но после смерти матери именно он стал тем якорем, который незаметно держал её. Их встречи были сдержанными, почти сухими, но за этой сдержанностью была простая и редкая в её жизни честность. Он не учил её жить, не вмешивался, не давил. Просто был рядом, как мог. Его уход оставил странную пустоту — не острую боль, а тихое, вязкое чувство, словно исчез последний взрослый, кто был по-настоящему на её стороне.
Несмотря на тяжёлую атмосферу, та квартира оставалась единственным местом, где никто ничего от неё не требовал. Где не надо было улыбаться, объясняться, быть удобной. Поэтому она и оставила её нетронутой, запертой. Не для жизни, не для выгоды — просто как точку опоры, пусть и невидимую.
И именно поэтому, когда Маргарита Семёновна с такой лёгкостью заговорила о продаже, Катя ощутила — их разделяет не просто недопонимание. Их разделяет несовместимость. Полная, необратимая.
На следующий день, вернувшись с работы, застала в кухне постороннюю женщину с папкой и ноутбуком.
— Вы, значит, хозяйка квартиры на Бауманской? — спросила женщина.
— Я? А вы кто?
— Риелтор. Ваша свекровь пригласила. Хотим обсудить потенциальную продажу.
Катя медленно перевела взгляд на Маргариту Семёновну, сидевшую с чашкой кофе.
— Вы что, позвали агента без моего ведома?
— Так, ты же сама тянешь. А время уходит. Район ликвидный, метраж хороший, пока цены не упали — надо решать.
— Выйдите, — Катя сказала это агенту. Та, смутившись, поспешил собирать вещи.
Она осталась с Маргаритой Семёновной на кухне.
— Это моя квартира. Я ничего продавать не собираюсь. Вы не имеете права мне указывать.
— Уж не ты ли невестка, а я — мать? Я за вас стараюсь. Думаю о будущем. А ты...
— Вы вмешиваетесь в то, что вас не касается.
Вошёл Гриша.
— Ну вы опять...
— Ты знал, что она вызовет риелтора? — резко спросила Катя.
Он помолчал, опустил глаза.
— Знал. Я думал, вы просто покажите, поторгуетесь...
— Ясно, — она кивнула. — Тогда собирайтесь. Оба.
— Что?
— Пошли вон!!!
Маргарита Семёновна вскочила.
— Ты что несёшь? Это наша общая квартира! Мы тут прописаны!
— Временно прописаны! Это съёмная квартира. Договор на мне. И я расторгну его. А завтра подам на развод.
Гриша стоял молча. Он не сопротивлялся. И это было самым страшным. Ни гнева, ни отчаяния — только пассивность. Он просто смотрел на мать.
Прошло три недели. Катя жила одна. Убрала комнату, переставила мебель. Купила белые шторы, повесила свои старые фотографии с отцом. На кухне было тихо. В холодильнике — только то, что она сама купила.
Первое время ей звонил Гриша. Сперва с раскаянием. Потом с упрёками.
Она перестала отвечать.
Однажды он написал:
«Ты так легко всё разрушаешь. Как будто ничего не было».
Она посмотрела на экран. Написала в ответ:
«Не разрушала. А спасалась».