Написав о Меншикове, вдруг захотела вспомнить ещё об одном персонаже, занимающем в романе более чем скромное место, но обрисованном, по-моему, очень ярко и выразительно.
Кто-то из моих уважаемых комментаторов, критически оценивая роман (правда, говоря о последних главах), заметил «отсутствие художественной правды» в том, что «писалось - это явно "как надо". Есть мы (мужики) и есть они (баре). И словами Киплинга "вместе им никогда не сойтись"». Не знаю, скорее, не соглашусь с такой оценкой и последних глав, а вот персонаж, действующий только в первой книге, данное утверждение явно опровергает.
Говоря о царских «потешных», Герман выделяет «крупным планом» то одно, то другое лицо. Кто-то, как Иевлев, выходит в герои повествования; кто-то, как Апраксин, занимает пусть не главное, но видное место. А кто-то так и остаётся эпизодическим персонажем, но при этом история его очень показательна.
Одним из первых помянут «Якимка Воронин», который, «затаившись, кричал филином», а после замечания Апраксина («И несхоже! Собакой лаять может наш Яким, а филином – несхоже») «загавкал собакой».
Лицо, кстати, реально жившее. Сведения о нём очень скудны, но есть и письма его к царю, и упоминание в «Истории Преображенского полка», составленной М.П.Азанчевским. Именно с Воронина начинается «Роспись бомбардирам второй статьи» (её называют древнейшим именным списком войск, составлявших гвардию). Известно, что Яким (или Еким) Воронин умер в 1695 году от ран, полученных под Азовом, а Пётр, «соболезнуя о преждевременной кончине» его, сказал Гордону, что он вырос вместе с ним. В романе же мы видим живого человека, проходящего свой краткий, но достойный жизненный путь.
Впрочем, начинается он не слишком достойно. На Переяславском озере, получив распоряжение царя: «А тебе, Воронин, учить для флоту матросов», - он только «поморгает», а затем нерешительно спросит: «А не будет того, что Пётр Алексеевич сию потеху вдруг возьмёт да и позабудет?» - чем и вызовет негодование Иевлева: «А то тебе станется в радость, Яким? Или не толковали мы о том, какими знатными будем с прошествием времени моряками? Или не видели мы в воображении нашем фрегатов и галер? Забыл?»
Однако, пусть понемногу, «грызя ногти, вздыхая», но начинает он «от скуки учиться вычитанию», и вот уже сам одёргивает жалующегося на жизнь Прянишникова («Скоро ли нас отпустят, бедолаг разнесчастных?.. Как усну, во сне всё шишей вижу, а то будто меня батогами бьют»): «Мало, видать, тебя наяву били!»
Он ещё не умеет сдерживать своё высокомерие. Поехав с Иевлевым в Архангельск, не раз мог испортить дело: и когда на вопрос, волей или неволей повезут мастеров на озеро, «бухнул кулачищем по столешнице, закричал: "Мы царёвы ближние стольники!"» (и потом говорил, что «надобно брать неволей»), и когда кидался на Кочнева в дороге («Холопь, иродово семя, на меня, на Воронина, руку занёс. Пусти...») Да и по возвращении на замечание, что Кочнев «более царёвых корабельщиков, знает корабельное дело», заявит: «Мне, дворянину, холопь не указ! Он тем кормится, что знает, а я вотчиной сыт... Да и что мне с ним за столом сидеть?»
Но вместе с тем эта поездка многому его научит.
Будет он интересоваться записями на берёсте: «Кто же сей мореплаватель отважный? Кто сию карту начертил?» Слушая поморов, «Яким хохотал на смешные рассказы, ужасался на страшные; толкая Сильвестра Петровича под бок, шептал: "Да, Господи преблагий, вот он, корабельный флот. А мы там, на Переяславле? Бот да струг? Отсюда надобно народ вести, они знают, с ними всё поделаем как надо! Что одни корабельные мастера? Корабль построим, а плавать на нём кто будет? Мы с тобой да Прянишников? Много с ними наплаваешь!"
И начнётся уже другая его жизнь. И обучать он будет строго: «Якимка Воронин, хорошо запомнивший, что в вотчину ему нынче, да не только нынче, но и позже, не попасть, сердился на бездельников, бегал босой, с облупленным от загара лицом, завёл себе нагайку - драться. Боярские дети писали родителям горькие письма, сердобольные маменьки слали на Переяславль подарки для "злого шаутбенахта" Воронина. Яким съедал гостинцы и ещё пуще гонял боярских детей». И обучать будет, очевидно, довольно успешно, потому что царь на его отчаянную просьбу «матросами послать поморов, а не сих толстомясых» ответит: «Те, небось, и без тебя матросы, а сих олухов кто обучит?»
И уже по-другому посмотрит он и на корабельного мастера, о ком скажет: «Вишь, времена какие пошли: работаем, ровно и не дворянского роду. Что я, что Кочнев - одна, выходит, стать. Оба - трудники».
С юмором опишет автор его участие в потешном бою: «Бой "Марса" с "Нептуном" продолжался весь день… Яким Воронин, весь изорванный, словно ополоумевший бес, носился по своему кораблю, дрался, лазал на мачты, палил из пушек, кричал в говорную трубу нестерпимые оскорбления Апраксину и всяко поносил его за то, что не мог одержать над ним победу». И наконец, «измученный кипением собственных сил, повалился на корме – поспать» и, конечно, был захвачен: «господин Воронин был связан кушаками и приведён на суд Петру Алексеевичу, который из своих рук поднёс страдальцу крепыша и велел пленнику содержаться до самого конца сражения на корабле "Марс", в трюме, за то, что проспал Апраксина».
А потом будет минута торжества Воронина, когда вспомнятся его слова «дебелому недорослю»: «Не любишь по мачтам лазать? Не нравится? И мне, брат, не нравилось, да, вишь, - служба, надобно...»
В Архангельске станет он соревноваться с «малым с отрубленным ухом и пренаглым выражением лица» в лазании на мачту. Конвой Голгосен скажет: «Сии маневры есть чудо, происходящее из того, что наши матросы имеют своими предками тоже матросов, и мореходное умение, сноровка, ловкость передаются у нас с молоком матери».
Но неожиданно вышедший на состязание с ним «Воронин лез и лез, ноги его всё быстрее и быстрее переступали по выбленкам, руки круто, бросками подтягивали тело. Первым он оказался на салинге, гикнул оттуда сиплым голосом и рванулся вверх к флагштоку, оставив далеко внизу безухого иноземца. С брам-рея на самом верху он опять что-то прокричал, сделал поклон на четыре стороны; обвив коленями брам-бакштаг, в одно мгновение соскользнул на палубу и, подойдя к Иевлеву, попросил: "Ты безухому, Сильвестр, объясни, что хотя мой батюшка не токмо моря не видел, но и реки опасался, я всё же в шхиперы надеюсь со временем выйти и некоторым молодцам думаю накласть, чтобы не гордились, что на свет родились!"»
А затем, потчуя Голголсена «можжевеловой, настоянной на порохе», и «сладким голосом приговаривая: "Это тебе не лакрим-кристи! Это тебе не мальвазия! Это тебе не рейнское! Делай!"» - не забудет и о главном: «Бой с "Ивашкой Хмельницким" был в самом разгаре, когда Якимка стукнул жилистым кулаком по столу и крикнул так, что все на него оглянулись: "Нету? Врёшь, есть! Тут такие морского дела людишки есть, что вам и во сне не снилось! Врёшь!"»
Воронин довольно быстро исчезнет со страниц романа, чтобы появиться ещё на мгновение в воспоминаниях. Когда спустя годы Иевлев приедет в Архангельск, Кочнев напомнит, его первый приезд и то, как они «вместе с царёвых забав начинали» - «Он вдруг запнулся, словно задумавшись, а когда заговорил снова - тише, глуше стал его голос: вспомнился Яким Воронин, могучие раскаты его команд на стругах под Азовом, смерть на поле брани.
- Крепко мы в те поры вздорили с покойником, господином Ворониным, ругались нещадно, - да будет ему земля пухом, хорош был мужик, стать бы ему истинным моряком, не дожил, жалко. Не боялся дела, даром что из бояр...»
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
