Глава 79
– Дмитрий Михайлович, срочно, – лицо у медсестры Зиночки очень серьёзное, и хирургу Соболеву это сразу не понравилось. Она, повидавшая многое в прифронтовом госпитале и даже за ленточкой, если так себя ведёт, это означает большие проблемы. Осталось только выяснить чьи и постараться всё исправить, если будет такая возможность.
Соболев поспешил в приёмное отделение. Увидел на койке мужика лет тридцати пяти, который скрючился прямо на полу, держась за живот. Рядом с ним стояли два бойца с автоматами наизготовку. По лицам хирургу сразу стало понятно: конвоиры. Чуть что, и откроют огонь на поражение, а учитывая расстояние и скорострельность их оружия, у больного шансов выжить никаких.
– Что здесь происходит? Почему пациент на полу? – суровым голосом спросил Соболев, обращаясь больше к санитарам, чем к остальным.
– Потому что эти, – кивок в сторону конвоиров, – не дают к нему приблизиться.
– Ты кто? – спросил густым басом один из автоматчиков.
Дмитрий приблизился к нему вплотную, а потом сказал, стараясь унять возмущение, – он искренне ненавидел, когда кто-то незнакомый начинал ему «тыкать». «Это в английском языке нет разделения на «ты» и «вы», а у нас есть. Значит, надо соблюдать правила приличия!» – так им говорил на занятиях в университете профессор, Народный врач СССР. Студент Соболев это запомнил на всю жизнь ещё и потому, что сам педагог ко всем студентам, и даже к тем, кто обращения на «вы» не заслуживал ввиду отвратительной успеваемости, обращался на «вы» и по имени и отчеству. Как он запоминал их, учитывая количество учащихся на потоке, одному Авиценне известно.
– Не сметь мне тыкать, сержант, – чеканя слова, как шаги на плацу, сказал Соболев, глядя автоматчику прямо в глаза. Делать это приходилось снизу вверх – боец был внушительного роста, под два метра. – Ты с майором разговариваешь.
Во взгляде конвоира стала заметна работа мысли, затем он вытянулся:
– Виноват, товарищ майор. Это я приказал его, – короткий кивок в сторону лежащего на полу, – не трогать.
– Потрудитесь объяснить причину.
– Дезертир. Проглотил «мастырку» из двух связанных крестообразно гвоздей в хлебном мякише. В первый же день на передовой это сделал… – по лицу сержанта было видно, что он, будь его воля, вывел бы страдальца прямо сейчас за территорию госпиталя, навёл на него автомат и… пока патроны не кончатся.
– Ясно. На каталку его и везём в операционную. Зиночка, скажите Галине Николаевне, чтобы всё приготовила.
На этот раз санитарам никто мешать не стал. Дезертира бережно подняли, уложили и повезли.
– Вы остаётесь снаружи, – потребовал Соболев. – Внутрь не соваться.
– Да, но…
– Под мою ответственность, – прервал сержанта хирург. – И потом, куда он денется после операции?
– Есть оставаться снаружи, – недовольно проворчал штурмовик, подал знак товарищу, они вышли.
Операция продлилась недолго, около часа, а потом дезертира перевели в палату. К этому времени конвоиры уже вернулись в расположение своей части, – не оставаться же им в госпитале, пока дезертир в себя придёт и окончательно поправится, на это уйдут недели, если не месяцы, – он своим безумным поступком сильно повредил пищеварительной системе. «Если всё обойдётся без осложнений, до конца жизни станет есть только мягкую пищу, про шашлыки под коньячок придётся навсегда забыть», – подумал Соболев.
Но и оставлять дезертира совсем одного тоже нельзя. Потому был вызван боец из госпитальной охраны, – ему приказали охранять задержанного. Когда тот пришёл в себя, Соболева вызвали, чтобы провести осмотр. Хирург проверил, всё ли хорошо, потом посмотрел на солдата и заметил, что у того в руках новенький автомат неизвестной конструкции.
– Можно подержать?
– Конечно, – разрешил воин и протянул Дмитрию оружие. Тот бережно взял его, принялся рассматривать. Модель показалась ему очень интересной, – заметно, что изделие тульских оружейников на базе автомата Калашникова, только современное, с учётом современной обстановки.
В это время в палату вошёл анестезиолог Пал Палыч Романенко, – человек, начисто лишённый чувства юмора. Это выяснилось практически сразу после его прибытия в госпиталь. Кто-то в ординаторской озвучил анекдот, все смеялись, кроме Романенко, сохранившего серьёзное выражение лица. Когда его спросили, может, он не понял смысл, Пал Палыч ответил: «Мне не бывает смешно».
Увидев Соболева с оружием в руках, он удивился:
– Что это вы, коллега, с автоматом?
Дмитрий решил пошутить и абсолютно серьёзно ответил:
– Вы разве не слышали, Пал Палыч? Из расположенного неподалёку лагеря военнопленных сбежали несколько. Начальник госпиталя приказал раздать дежурной смене оружие. Вот, конвоир подтвердит. А если не верите, то кого мы оперировали, – кивок в сторону пациента, – один из них.
Романенко смотрел настороженно и недоверчиво.
– Поспешите, Пал Палыч, – сказал хирург, – а то останется вам какой-нибудь завалящий автомат, намучаетесь потом с ним.
Анестезиолог кивнул и удалился. Соболев проводил его широкой улыбкой.
***
Полковник Романцов предпочитал обедать у себя в кабинете. Эта привычка укоренилась в нём после того, как рыдая кошка Алиска одну за другой утащила у него две котлеты, и Олег Иванович, устроив потом разборки с персоналом столовой, почувствуй себя полным лопухом, когда выяснилось, что не повариха Маруся виновата в отсутствии мяса в его втором блюде, а пушистая негодница, оказавшаяся к тому же беременной.
К кошкам начальника госпиталя относился, в отличие от начфина Кнурова, нейтрально и даже благожелательно, но не когда они воруют у него еду прямо из тарелки. Потому после того происшествия Романцов распорядился, чтобы завтрак, обед и ужин ему подавали прямо в кабинет. Теперь же он в тишине и покое, под очередную часть сериала «Друзья», обожаемого со времён юности мятежной (воспользовался служебным положением и скачал с помощью сержанта Свиридова все сезоны прямо на компьютер, приказав ему держать язык за зубами), вкушал голубцы с майонезом и ржаным свежеиспечённым хлебушком. К этому Олег Иванович очень желал бы добавить стаканчик пенного светлого, чтобы снаружи по стеклянным стеночкам струились капельки конденсата, но где ж его взять? Да и нельзя – можно сорваться в запой. Приходилось ограничивать себя компотом из сухофруктов.
В момент, когда Джо натянул на голову тушку индейки, в дверь постучали. Полковник недовольно шмякнул пальцем по «пробелу», остановив сериал, и сказал:
– Да, войдите.
В помещение вошёл анестезиолог Пал Палыч.
– Приятного аппетита.
– Угу, – проговорил Олег Иванович, старательно прожёвывая голубец.
– У меня к вам просьба, – сказал врач.
– Слушаю, – с набитым ртом произнёс начальник госпиталя.
– Я прошу выдать мне автомат.
Романцов поспешно проглотил кусочек, чтобы не подавиться, хотя далось это с трудом: услышанное его шокировало.
– Авто… зачем? – спросил он, удивлённо и с некоторым подозрением глядя на анестезиолога. Всё-таки человек использует сильнодействующие, наркотического наполнения прежде всего, вещества, и, возможно… пристрастился? А теперь у него галлюцинации. «Надо срочно вызвать Свиридова…» – пронеслось в мозгу полковника.
– Как это зачем? – искренне удивился Пал Палыч. – Вы не знаете разве? Не слышали ничего?
Романцов положил вилку, напрягся всем телом.
– Не слышал чего?
– Ну, как же! В лагере интернированных военнопленных произошёл бунт, – фантазия Романенко ввиду отсутствия информации и помимо воли буквально фонтанировала, добавляя красок и деталей, – вы же сами отдали приказ вооружить всех врачей. Вот я и прибыл для получения оружия. И да, попрошу выдать мне новый автомат, а не какое-нибудь ржавое барахло со складов длительного хранения.
Олег Иванович смотрел на анестезиолога. В его голове совершалась тяжёлая мысленная работа. Очевидно же, что Пал Палыч всё-таки соблазнился, и теперь ему мерещится чёрт знает что, а значит он представляет опасность для окружающих. Полковник попробовал, стараясь внешне оставаться спокойным, вернуть коллегу в реальность:
– Пал Палыч, при всём моем огромном к вам уважении, но… я никакого приказа о раздаче автоматов не отдавал. О бунте мне также никто не докладывал. Хотите, проверим?
– Да!
– Костя! – Олеги Иванович позвал помощника. Тот явился почти мгновенно. – Скажи, проходила информация о бунте в лагере военнопленных?
– В каком лагере? – искренне удивился сержант.
– Костя! Не делай мне мозги! – возмутился начальник госпиталя. – Прямо говори, была или нет!
– Никак нет, не было! – ответил сержант, ничего не понимая.
– Свободен!
– Есть! – он развернулся и вышел.
– Вот видите, Пал Палыч. Информации не было. Скажите, осмелюсь спросить, а откуда у вас такие сведения? – вкрадчиво поинтересовался полковник.
– Доктор Соболев проинформировал меня лично, – сообщил анестезиолог.
– Ах, Дмитрий Михайлович! – произнёс Романцов и растянул рот в напряженной улыбке. – Знаете, коллега, давайте сделаем так. Вы пока возвращайтесь в хирургический корпус и продолжаете исполнять свои обязанности, вас там наверняка пациенты заждались. Я же пока уточню у коллеги Соболева, что он имел в виду. Хорошо?
– Разумеется!
Анестезиолог вышел, и Романцов, с тоской посмотрев на остывшие голубцы, покрывшиеся капельками застывшего жира, – он терпеть такое не мог! – крикнул:
– Сержант!
Свиридов влетел в кабинет.
– Соболева ко мне. Срочно!
– Есть!
Следующие полчаса для военврача Соболева были, кажется, самыми утомительными в жизни. Начальник госпиталя, понимая, что грубо отчитать лучшего хирурга он не может, нудел и нудел, взывая к совести Дмитрия и объясняя, какой неправомерно жестокий поступок тот совершил, навешав лапши на уши Пал Палыча. Что делать этого ни в коем случае не следовало, поелику анестезиолог – человек сугубо гражданский, чувством юмора не обладает, потому всякие шутки насчёт оружия и прочего ему непонятны, пугают, и вообще.
– Дима, твою ж налево дивизию! – возмутился начальник госпиталя. – Ты осознаешь, что будет, если он уволится?! Он гражданский специалист, в отличие от нас с тобой, имеет полное право!
Соболев слушал, не спорил, вздыхал. Когда Романцов закончил нудеть, сказал:
– Сознаю свою вину, меру, степень, глубину. И прошу меня направить на ближайшую…
– Дима! – возмутился полковник, прерывая. – Прекрати Леонида Филатова цитировать! Думаешь, я такой остолоп, что не знаю его знаменитую сказку! Я думал, что ты человек серьёзный, а ты…
– Хорошо! – воскликнул Соболев. – Я всё понял, принял к сведению. Можно уже идти?
– Свободен! – второй раз за день рявкнул Романцов.
«Вот же балбес какой, шуток совсем не понимает», – подумал Дмитрий про начальника госпиталя, а сам поспешил к анестезиологу. Когда вошёл к нему в комнату, тот встретил коллегу серьёзно.
– Слушаю, Дмитрий Михайлович.
Соболеву пришлось извиниться. Романенко это принял, и хирург ушёл с дурным настроением. Пошутил, называется. Вернулся в свою комнату, и тут же растаял. Доктор Прошина, оказывается, организовала для него романтический ужин при свечах.
– Ну где ты ходишь, милый? – спросила игриво, и Дмитрий весь подобрался. От Катерины глаз было не оторвать. Она стояла у столика, от которого исходило неровное свечение огня, в пеньюаре, который невесть откуда здесь взялся.
– Ты… прекрасней всех на свете, – произнёс Соболев и поспешил запереть за собой дверь.
***
Тем временем Пал Палыч снова вышел на фотоохоту. Никто в госпитале – ни врачи, ни медсёстры, ни даже дотошный заведующий аптекой, знавший обо всех привычках персонала, – не знал и не догадывался даже, что этот сухой, молчаливый, почти монашески строгий анестезиолог обожает фотографировать. Более того – живёт ради этого. Фотография для него была не просто хобби. Это была тайная жизнь, параллельная той, что он вёл под белым халатом, за маской, в стерильных стенах операционных. Жизнь, о которой никто не должен был узнать.
Он не просто делал снимки, а охотился. Как настоящий зверолов, выслеживал моменты, редкие, мимолётные, полные скрытого смысла. Порой – слишком скрытого. Порой – такие, что лучше не оставлять ни на флэшках, ни на жёстких дисках, ни даже в собственной памяти. Но Романенко ничего с собой поделать не мог. Это была не просто страсть, а настоящая зависимость – тихая, глубокая, почти болезненная.
Всё началось с детства. Ему было десять, когда родители в честь окончания начальной школы купили смену первый фотоаппарат – простенькую «Смену-8М» и набор «Юного фотохудожника»: плёнку, проявитель, инструкцию по печати в домашних условиях. Он сразу влюбился. Сначала снимал всё подряд: двор, собаку, соседскую девочку на качелях, бабушку с котом на крыльце. Потом – снег, падающий на провода, тень от ветки на стене, каплю дождя на стекле. Он видел красоту в мелочах, в незаметном, в том, что другие проходили мимо, не замечая.
Но со временем, когда в крови заговорили гормоны, его интересы изменились. Сначала – случайно. Он снимал одноклассницу, которая загорала в саду у себя за домом, в купальнике, не зная, что за забором стоит он с «Сменой» в руках. Потом – уже целенаправленно. Он начал замечать, как свет ложится на кожу, как тени выделяют изгибы, как дрожит мышца под напряжением. Он снимал не для пошлости, а для себя – как доказательство, что он жив, что чувствует, и в нём есть не только холодный расчёт и медицинская точность, но и что-то тёплое, пульсирующее, запретное.
С годами фотоарсенал рос. «Смена» сменилась «Зенитом», потом – «Киевом-88», а позже – цифровыми камерами с длинными объективами, которые позволяли снимать с большого расстояния, незаметно. Романенко стал мастером маскировки: умел стоять за деревом, за углом, за окном, не шевелясь, часами, как хищник. Он знал, где и когда появятся санитарки после смены, когда медбратья курят за корпусом, когда молодые лейтенанты тренируются на плацу в лёгкой форме. Он знал, когда и куда садится солнце, чтобы свет был идеальным.
Иногда снимал не людей. Тени от веток на стене палатки, капли росы на паутине, руку, лежащую на простыне, синие вены, пульсирующие под кожей. Но чаще – всё-таки их. Особенно тех, кто не знал, что за ними наблюдают. Кто смеялся, снимал халат, потягивался, оставался один в пустой раздевалке. Он не трогал их. Никогда. Просто… фиксировал. Сохранял момент. Как коллекционер, прячущий редкие марки в потайной папке.
Пал Палыч хранил всё на зашифрованной флешке, спрятанной внутри старого медицинского справочника «Фармакология» 1978 года, который стоял на полке в его кабинете. Никто бы не догадался. Даже если бы открыли, флешку не нашли бы. А если бы и нашли – шифрование было тройным. Даже спецслужбы вряд ли взломали бы.
Иногда, ночью, когда весь госпиталь замирал, а в коридорах оставались только тусклые лампочки дежурного света, Пал Палыч доставал свой ноутбук, вставлял флешку и смотрел. Не для возбуждения. Для успокоения. Как другие слушают музыку или читают стихи, он смотрел на эти кадры и чувствовал, что он не просто анестезиолог, не просто машина для введения наркоза, а человек. С сердцем, памятью и тайной.
Сейчас, пока Соболев миловался с доктором Прошиной, а дезертир лежал в палате, Романенко вышел на улицу, свернул за угол, достал из внутреннего кармана халата камеру – компактную, чёрную, с длинным объективом, почти незаметную, и медленно, бесшумно двинулся вдоль корпуса. Где-то там, за прачечной, должны были быть санитарки. Момент идеальный.