Глава 75
Рабочая смена, казалось, растягивается на целую вечность. Каждый звонок телефона, каждый резкий звук в коридоре заставляет сердце болезненно сжиматься в ожидании – а вдруг это они? Но нет. Звонок Алексея Ивановича, которого я ждала с замиранием сердца, лишь подтверждает худшие опасения: пустота. Ни единой зацепки. Полковник, чей голос по телефону звучит устало, но решительно, продолжает поиски, а я… остаюсь здесь, в стерильной белизне клиники, и чувствую, как внутри нарастает не просто тревога, а какая-то горькая, почти детская обида.
Ну что я им сделала такого? Почему нельзя было просто позвонить, отправить короткое сообщение: «Мы в порядке, не ищи, позвоним сами»? Могли бы хоть бумажное, по-старинке, письмо прислать! Но я, как врач, тут же отгоняю эти наивные мысли. Письма приходят, только если у отправителя всё хорошо. А если нет… Я запрещаю себе даже думать об этом, физически встряхивая головой, словно это может прогнать навязчивые, страшные образы.
Автоматические двери приёмного отделения с тихим шипением разъезжаются. Ввозят каталку «Скорой помощи». На ней – хрупкая, съёжившаяся от боли женщина лет семидесяти. Усталый фельдшер, передавая мне планшет, бубнит стандартную сводку: «Межрёберная невралгия под вопросом. Травматический анамнез отрицает. ЭКГ без патологий, сатурация 98%. При пальпации в области правых нижних рёбер – резкая болезненность».
Я невольно поджимаю губы. Межрёберная невралгия. Великий имитатор. Диагноз-ширма, за которым может прятаться целый букет опаснейших патологий. В памяти тут же всплывает панический звонок мамы несколько лет назад: «Эллиночка, папу на «Скорой» увезли! Жжение в груди, дышать не может, инфаркт!» Я тогда чуть не поседела, пока звонила в их районную больницу. Оказалось – банальное защемление нерва в грудном отделе. Нервная система – это лабиринт Минотавра, где боль может блуждать по самым причудливым маршрутам. И эта «невралгия» – одна из главных её загадок. За ней может скрываться что угодно: от мышечного спазма до инфаркта миокарда, спонтанного пневмоторакса или тромбоэмболии лёгочной артерии. Каждый такой пациент – это минное поле.
Мы осторожно, стараясь не причинить лишней боли, перекладываем больную на смотровую кушетку. Она морщится, тихо стонет, её тело изогнуто вбок – классическая анталгическая поза, инстинктивная попытка организма минимизировать страдания. Рядом, не отходя ни на шаг, стоит женщина лет пятидесяти, наверняка дочь. В глазах – неподдельная тревога и страх за мать. Этот взгляд знаю слишком хорошо, вижу его в зеркале каждое утро.
– Пусть останется, – киваю я медсестре. – Так будет лучше.
С родственниками часто проще. Они могут помочь восстановить картину событий, да и пациенту спокойнее.
– Здравствуйте. Я доктор Печерская, ваш лечащий врач. Рассказывайте подробно, что случилось?
– Да вот, неделю назад простудилась, – хрипло, с одышкой, начинает пациентка. – Температура была, горло, кашель… Ох, кашель был такой, думала, лёгкие выплюну. В поликлинике снимок делали, сказали – чисто, бронхит. Лечилась, вроде полегче стало. А вчера вечером кашлянула, и будто нож в правый бок воткнули. И всё. Ни вздохнуть глубоко, ни повернуться.
Я слушаю и киваю, а в голове уже выстраивается диагностический ряд. История про сильный кашель – это ключевая зацепка. Вероятно, дело не в невралгии. Это может быть сухой плеврит, воспаление оболочки лёгкого. Или… или патологический перелом ребра. У пожилых людей, особенно женщин, остеопороз – не редкость. Кости становятся хрупкими, как сухое печенье.
Осторожно провожу осмотр. При малейшем прикосновении к межрёберным промежуткам на уровне седьмого-восьмого ребра справа пациентка вздрагивает и закусывает губу.
– Мы сейчас сделаем вам рентген в двух проекциях, и всё станет ясно, – говорю я максимально успокаивающим тоном, хотя внутри уже почти уверена в диагнозе.
Снимок подтверждает мои догадки. На изображении чётко видны две тонкие, как волосок, линии перелома на седьмом и восьмом рёбрах. Без смещения, к счастью.
– Мама, ну как же так? Ты когда упала? – поражённо восклицает дочь, заглядывая в снимок через моё плечо.
– Говорю же тебе, не падала я! – с раздражением в голосе отвечает старушка.
– Может, ударилась и забыла? Ну, о дверной косяк, например?
– У меня старческого маразма ещё нет, если ты об этом, – усмехается пациентка и тут же морщится от боли, вызванной смешком.
Дочь растерянно смотрит на меня. В её глазах немой вопрос: «Как такое возможно?»
– Переломы рёбер, особенно у пожилых, не всегда результат прямой травмы, – терпеливо объясняю, снова и снова прокручивая одну и ту же лекцию. – При остеопорозе костная ткань теряет свою плотность и прочность. Иногда достаточно сильного кашлевого толчка или неловкого резкого движения, чтобы ребро просто не выдержало нагрузки и сломалось. У моего коллеги был случай – молодой, здоровый парень, спортсмен, на фоне кашля сломал себе два ребра. Так что, к сожалению, всякое бывает.
Я пожимаю плечами, а сама смотрю на эту сцену – на испуганную дочь, на её страдающую мать – и чувствую, как к горлу подкатывает ком. Вот она, нормальная семья. Да, есть болезнь, есть боль, но они здесь, вместе. Дочь держит мать за руку, она рядом, она поможет, проследит за лечением. А где мои? Где мои мама и папа, которым я даже не могу помочь?
Эта мысль кажется такой абсурдной, такой дикой, что снова и снова мысленно её отталкиваю. Какая-то ошибка. Как же всё хрупко в этом мире. И человеческие кости, и доверие, и надежды. Они ломаются без видимых причин, от одного неловкого движения или слова. И боль от этого перелома не снять никакой анестезией.
– Элли, ты чего такая грустная? – в ординаторскую, куда я зашла, чтобы хоть на пару минут скрыться от больничной суеты и гнетущей тишины собственного кабинета, заглянул Данила Береговой. Его вечно весёлое лицо сейчас выражало искреннее беспокойство.
– Да так… – уклончиво отвечаю, не желая в очередной раз пересказывать свою безрадостную историю.
– А ну-ка, я тебя сейчас развеселю. Послушай историю из жизни, – он присел на край стола. – Тут недавно один американец попал в такое же, как наше, отделение неотложной помощи. Почувствовал себя плохо, ему провели быстрый осмотр, сделали базовые анализы, измерили давление. Оказалось высоким, дали таблетку. Никаких тебе МРТ или КТ, только тонометр и градусник. А теперь, внимание, самое интересное. Во сколько ему это всё обошлось. Готова?
– Ты прямо как Михаил Задорнов, – усмехаюсь я, но улыбка выходит натянутой. – Ну, готова, не томи.
– Он потом получил счёт из больницы. Так вот, слушай расклад в долларах: лабораторные исследования, а именно самый обычный общий анализ крови – 17 тысяч; пребывание в отделении в течение двух часов, а потом в терапии просто за то, что койко-место занимал – 11 тысяч; приём терапевта, который, по словам пациента, просто заглянул, сказал «Всё нормально» и вышел – 800 баксов. В общем, больной провёл в клинике меньше суток, а итоговый счёт, знаешь какой?
– Данила, прекрати эту драматическую паузу.
– Больше сорока одной тысячи долларов! – громогласно провозгласил Береговой. – В рублях это… это же больше трёх миллионов, представляешь?!
Я качаю головой. История, конечно, дикая, но вполне правдоподобная. Средний визит в отделение неотложной помощи в США, как и в Австралии, где я в своё время проходила практику, без страховки может стоить от 2400 до 2600 долларов, а то и больше. А если требуются серьёзные обследования или процедуры, счета могут достигать десятков или даже сотен тысяч.
– Ну, а чего ты хотел? Вот он, оскал капитализма во всей красе. Как мы-то сами ещё держимся с нашим финансированием, я вообще не понимаю. Но, судя по тому, как нашу систему здравоохранения постоянно «реформируют», скоро тоже к этому придём. А знаешь, кому от этого станет очень хорошо?
Доктор Береговой вопросительно мотает головой в своей синей шапочке.
– Знахарям, целителям и прочим шарлатанам, – с горечью отвечаю я на свой же вопрос. – Они-то точно не станут драть с отчаявшихся людей три шкуры. Ну и частной медицине, конечно, будет гешефт.
– Вот поэтому, Эллина Родионовна, ты никогда не станешь большим медицинским чиновником, – усмехается Данила.
– Это ещё почему?
– Слишком честная и прямолинейная. Только ты это, поосторожнее со словами. Это прежний главврач, Вежновец, тебе всё прощал, а новая, Мороз, может и жизнь подпортить. А если ты отсюда уйдёшь, то, боюсь, многие следом напишут заявления по собственному. Здесь куча народу работает только потому, что ты наш руководитель.
Данила мой подчинённый, и его слова можно было бы счесть за лесть, но я-то знаю, что он не из таких. Нас связывает многолетняя, проверенная дежурствами и сложными случаями дружба.
– Ты скажи лучше, как там Маша? Она после того случая… будто отдалилась немного. Да и я сама хороша, всё время в делах, некогда даже позвонить по-человечески.
– Ничего, Элли, она всё понимает. Просто старается не мешать. У тебя же теперь двое ребятишек на руках.
– Вообще-то трое, – поправляю я, – ты про нашего будущего адмирала флота, Фёдора Клочкова, забыл.
Я являюсь его официальным опекуном, хотя совсем скоро он станет совершеннолетним и перестанет в этом нуждаться.
– Ну, он-то, я думаю, не доставляет тебе столько хлопот, сколько Олюшка с Мишей, – улыбается Данила.
– Не уходи от темы, – мягко, но настойчиво напоминаю я.
Он немного смущается, отводит взгляд.
– Мы с Машей… работаем над исправлением нашей… демографической ситуации, – наконец выдавливает доктор Береговой.
Я не выдерживаю и смеюсь. Впервые за этот бесконечный, тяжёлый день.
– Данила, ты говоришь об этом, как махровый чиновник из Минздрава!
Доктор Береговой тоже хмыкает, смущённо почёсывая затылок.
– Элли, ну не смущай.
– Смотри у меня, Данила, – я шутливо грожу ему пальцем. – Я должна узнать первой, если у вас всё получится. Понял меня? Буду следить за каждым её шагом, и чтобы никаких больше…
Я обрываю фразу на полуслове, не желая напоминать о том страшном дне, когда его жена, Маша Званцева, моя коллега и подруга, потеряла ребёнка, которого так долго ждала и почти выносила.
– Узнаешь, а то как же! – твёрдо обещает Данила.
На душе становится чуточку теплее. Даже в самые тёмные времена рядом есть люди, которые могут зажечь маленький огонёк надежды. Не успеваю допить остывший чай, как по селектору раздаётся тревожный голос диспетчера:
– Доктор Печерская, срочно в приёмное! «Скорая» везёт подростка, ДТП, падение с мопеда, без шлема, предварительно – тяжёлая черепно-мозговая травма.
Каждое слово отдаётся в голове гулким набатом, и я, едва не опрокидывая стул, бросаюсь к выходу, на ходу говоря Даниле, чтобы бежал за мной. Статистика по таким случаям просто удручает: аварии с участием подростков на мопедах и скутерах – это настоящая эпидемия, и отсутствие шлема увеличивает риск смертельной травмы головы более чем на 40%. Недавно нам об этом рассказывали на совещании.
Двери приёмного отделения распахиваются, впуская холодный вечерний воздух и каталку, на которой, зафиксированный ремнями и шейным воротником, лежит совсем ещё мальчишка, лет шестнадцати на вид, с бледным, почти восковым лицом, залитым кровью из рассечённой брови. Фельдшер, запыхавшись, на ходу докладывает обстановку:
– Потеря сознания на месте кратковременная, минут на пять, сейчас оглушение, по шкале Глазго – 13-14 баллов, на вопросы отвечает односложно, но команды выполняет, зрачки симметричные, реакция на свет вялая, множественные ссадины, подозрение на перелом левого предплечья.
Про себя отмечаю: классическая картина ушиба головного мозга, но без КТ утверждать что-либо невозможно. За мнимым благополучием может скрываться нарастающая внутричерепная гематома – бомба замедленного действия, способная в любой момент привести к фатальным последствиям.
Мы действуем быстро и слаженно, как единый механизм, отточенный сотнями подобных смен: пока медсестра подключает монитор, показывающий жизненные показатели, и ставит катетер в вену для инфузии, я провожу первичный неврологический осмотр, проверяя рефлексы и чувствительность. Данила в это время уже готовит всё для рентгена и договаривается с рентген-лаборантом о срочном КТ головного мозга и шейного отдела позвоночника, потому что при такой травме всегда есть риск повреждения позвонков.
Парень морщится от боли, когда я осторожно пальпирую его руку, но молчит, лишь крепко сжимает зубы. В его широко раскрытых, испуганных глазах я вижу не только боль, но и растерянность ребёнка, который всего несколько минут назад чувствовал себя королём дороги, а теперь оказывается беспомощным и уязвимым.
В смотровую, расталкивая всех, врывается заплаканная женщина – его мать. Увидев сына, она издаёт сдавленный стон и бросается к нему, но я мягко, но твёрдо останавливаю её.
– Пожалуйста, не мешайте, мы оказываем помощь, – говорю максимально спокойно, хотя внутри всё кипит от смеси сочувствия и злости. – Сейчас мы делаем все необходимые обследования, чтобы понять, насколько серьёзны травмы, а потом я вам всё объясню.
Понимаю её отчаяние, но сейчас эмоции – непозволительная роскошь. От наших действий зависит не просто жизнь, а будущее этого юного гонщика, который по глупости может лишить себя всего.
Результаты КТ, к счастью, не выявляют кровоизлияний или грубых повреждений мозга, подтверждая диагноз «ушиб головного мозга лёгкой степени». Рентген показывает закрытый перелом обеих костей левого предплечья со смещением, что требует репозиции и наложения гипса. Когда выхожу к матери, чтобы сообщить ей новости, она смотрит на меня с такой отчаянной надеждой, что у меня перехватывает дыхание. Объясняю ей ситуацию, рассказываю о необходимости госпитализации и наблюдения, о том, как им повезло, что всё обошлось без фатальных последствий. Она слушает, кивает, вытирает слёзы, а потом тихо спрашивает:
– Он будет жить? С ним всё будет хорошо?
В этом простом вопросе вся боль и весь страх мира. Я, кладя ей руку на плечо, твёрдо отвечаю:
– Мы делаем для этого всё возможное, – и в этот момент я снова думаю о своих родителях, о том, как бы я хотела сейчас быть на месте этой женщины, знать, где они, и иметь возможность бороться за них, а не томиться в мучительном неведении, которое страшнее любой, даже самой тяжёлой, рабочей смены.