Ванечка Толстой – тринадцатый и последний ребёнок Льва Николаевича и Софьи Андреевны, родился в 1888 году, когда мать приближалась к 44, а отцу было шестьдесят. Его появление вызвало у писателя чувство «благоговейного ужаса». До этого Толстой никогда не нянчился с грудничками: «бебики» в его представлении были существами непонятными и пустыми. Но именно Ваню, едва родившегося, он взял на руки и поцеловал. «Чудо ещё невиданное доселе…» – писала Софья Андреевна. Именно с Ваней Толстой любил проводить время и подолгу беседовать, именно у него он учился тому, что тяжелее всего ему давалось. Именно в этом болезненном, похожем на ангела ребёнке Толстой видел своего настоящего духовного наследника.
Один гость Ясной Поляны сказал пророчески: «Он либо умрёт, либо станет гениальнее отца». Ванечка умер в шесть с половиной лет от скарлатины, и в тот день семья Толстых будто лишилась сердца. Лев Николаевич за одно утро стал дряхлым стариком, а Софья Андреевна – обезумевшей матерью, которая ещё долгие месяцы по ночам выходила в сад говорить с мёртвым сыном. Они уже похоронили Варю, Петю, Николеньку и Алёшу. Но почему именно эта потеря оказалась для них самой болезненной? Каким был Ванечка? Почему брат Илья считал, что только он мог изменить судьбу отца и удержать его в Ясной Поляне?
Пока Андрей учится пить водку – Ванечка говорит с папа́ о любви
Толстой не был особенно тёплым, ласковым или вовлечённым отцом. Он не проявлял нежности, не был склонен играть, нянчиться или участвовать в повседневной жизни малышей. С возрастом эта отстранённость только усиливалась: всё больше времени отнимали религиозные поиски, философские раздумья, письма, книги. Он меньше включался в семейную жизнь и воспитание младших детей. Так, Андрей (когда родился Ваня, ему было 11 лет) без надзора отца ещё в подростковом возрасте пристрастился к алкоголю. Он любил пить с мужиками, играть на гармони и даже собирался жениться на крестьянке. С Ванечкой же всё было иначе.
Лев Николаевич проводил с ним много времени и питал к нему самую глубокую нежность. Их любимой игрой была «корзинка»: отец сажал сына в плетёную корзину, закрывал крышкой и носил по дому, чтобы тот угадывал, где находится. Толстой сам учил Ванечку говорить, читать, застилать постель, убирать за собой игрушки, чтобы не перегружать няню. Толстой читал сыну Жюля Верна, рассказывал сказки, которые Ваня потом обыгрывал, придумывая свои варианты. И главное, он говорил с ним о добре, любви и справедливости – по-настоящему, не как с ребёнком, а как с равным.
В беседах Лев Николаевич и Ванечка часто менялись ролями: ребёнок – говорил, а взрослый – слушал. Толстой позже признается: он учился у Ванечки любить людей. Потому что у мальчика было от рождения то, к чему сам писатель шёл долгими годами – чистая, незамутнённая доброта. Ваня любил всех людей. Он мог поцеловать руки Кузьме, сыну кухарки, просто от радости, что тот заглянул в дом. «Так естественно радоваться всякому человеку при виде другого», – записал в 1891 году в дневнике Толстой, поражённый этим проявлением подлинной христианской любви.
Пока все ссорятся – Ванечка готовит подарок няне и спасает сумасшедшего
Любовь и внимание Ванечки не знали различий: он с одинаковым теплом относился к близким и к слугам, к родным и к прохожим. Бывало, что его чуткость возвращала надежду даже чужим. В московском доме через забор он разговаривал с пациентом из соседней клиники, который потерял своего ребёнка и сошёл с ума от горя. Мальчик, которому самому не было и семи, убеждал взрослого: «В мире ещё есть любовь». Эти разговоры буквально вернули больного к жизни. «Не доктора исцелили меня, а Бог послал мне ангела», – писал тот Софье Андреевне.
«У него на всех хватало нежности», – вспоминала мать. Ваня с волнением готовился к именинам няни и сам мастерил чашки, шкатулочки, вышивал платки. На рождественских праздниках заботился, чтобы ни один ребёнок из деревни не остался без подарка. Дом Толстых редко был тихим: кто-то ссорился, мать кричала на няню, братья дразнили сестру Сашу, которую Софья Андреевна обделяла вниманием. И тогда, как писал Басинский, Ванечка вступался за Сашу, защищал няню и умолял маму не сердиться. «Папа, не обижай маму», – говорил он отцу. А матери: «Не сердись, мама, разве не легче умереть, чем видеть, когда люди сердятся?».
Ванечка действительно умел примирить и удерживать рядом тех, кто расходился. Он будто был создан для того, чтобы бережно склеивать то, что трещало по швам. Именно поэтому Илья Львович спустя годы писал, что, возможно, если бы Ваня остался жив, всё могло бы сложиться иначе: может быть, именно его присутствие, его чуткость и способность к любви удержали бы отца в Ясной Поляне и не позволили бы ему уйти из семьи в последний, роковой раз. В 1910 году Ивану Львовичу было бы 22 года.
Пока он учит Ге английскому – смерть уже смотрит в его глаза
С самого начала Ванечку сравнивали с отцом. Дело было даже не во внешности. Лысеющий старец с длинной седой бородой и большим носом и белокурый ребёнок с фарфоровой кожей не были похожи. Но вот глаза… Серьёзные, пронзающие серые глаза Ванечки, особенно когда он задумывался, были точной копией взгляда Льва Николаевича. «Рядом – старец, уходящий из жизни, и ребёнок, только что пришедший… Но взгляд у них один и тот же», – вспоминал современник.
Ваня был развит не по годам. Он свободно говорил по-английски, учил языку художника Ге, знал французский и немецкий, писал письма, рисовал, танцевал, ухаживал за садом и в шесть лет сочинил рассказ «Спасённый такс», который напечатали в детском журнале. Брат Сергей называл его необычайно способным и глубоким, а Николай Страхов писал Толстому: мальчик, возможно, унаследует не только имя, но и славу. Все в нём видели будущего продолжателя «дела Божия», может быть, даже ярче, чем сам Лев Николаевич.
Но этому не было суждено сбыться. В феврале 1895 года Ванечка заболел скарлатиной. Он не плакал, не боялся. «Лучше и мне, мама, умереть до семи лет. Тогда я тоже стану ангелом», – сказал он Софье Андреевне. Незадолго до смерти прошептал: «Не плачь, мама. Это воля Божия». Если верить воспоминаниям брата Льва, последними словами Ванечки были: «Да, тоска…». Он умер 23 февраля. Его похоронили рядом с братом Алёшей. И когда спустя десятилетия перезахоранивали останки, свидетели вспоминали: голова Ванечки с локонами была будто живая – до того, как воздух коснулся её и разрушил.
Пока Лев Николаевич благодарит Бога за муку – Софья Андреевна сходит с ума и влюбляется в композитора
Для Льва Николаевича смерть Ванечки стала духовным испытанием. В дневнике он пытался осмыслить утрату философски: «Похоронили Ванечку. Ужасное – нет, не ужасное, а великое душевное событие. Благодарю тебя, Отец». Он писал, что природа «пробует давать лучших, и, видя, что мир ещё не готов, берёт их обратно». Но через три дня признался: «Впервые в жизни я чувствую безвыходность». Софья Андреевна не искала утешения в рассуждениях. Именно тогда в ней произошёл какой-то сдвиг. По ночам она уходила в сад, чтобы поговорить с умершим сыном и посоветоваться с ним.
Тогда же в жизни Толстых появился композитор Сергей Танеев. Он играл в их доме, чтобы развеять тоску. Сначала Софья Андреевна слушала его музыку как спасение, а потом начала привязываться к нему – болезненно, с нарастающей одержимостью. Она всерьёз спрашивала у мёртвого Ванечки: можно ли ей продолжать эти встречи. Лев Николаевич страдал и ревновал. Между супругами началась холодная, мучительная война молчания, недомолвок и духовного расхождения. В письмах того времени Софья Андреевна называла себя потерянной, сожжённой и «пустой внутри».
Пока Лёля лечится от болезни – Софья Андреевна делает его продолжением Ванечки
В сознании Софьи Андреевны Ванечка стал судьёй, ангелом, голосом совести и одновременно жертвой, отдавшей жизнь за другого. Почти в каждом письме, которые в то время она отправляла сыну Льву, лечившемуся от тяжёлого нервного расстройства за границей, являлся образ любимого сына. Софья Андреевна писала: Ваня целый год молился с ней об исцелении Лёвы, и едва он умер – Лёва начал выздоравливать. Это не совпадение, уверяла она, а предназначение: Ванечка ушёл, чтобы Лёля остался.
Она внушала Льву, что теперь он живёт за двоих. Что он обязан быть таким, каким был Ванечка. «Он завещал тебе жить и любить меня», – писала она. Она сделала живого ребёнка продолжением мёртвого. Лёле она признавалась, что очень «потупела» от горя. Это отразилось и на её чувствах к остальным детям. Она словно утратила способность любить по-настоящему.
К младшим сыновьям Андрею и Михаилу она стала холодна. Пьянствующего Андрюшу она считала почти «погибшим»: «У меня чувство, почти как о Ванечке, что он уже умер». О Мише отзывалась ещё суровее: «Животного в нём видно больше, чем духовного. Если не будет над собой работать – пропадёт, как и Андрюша». Она больше не вкладывала в них ни сил, ни надежд. Единственным ребёнком, с кем у неё сохранялась сильная связь, остался Лёля – и то потому, что он, в её представлении, продолжал того, кого уже нет.
Здесь ещё больше о жизни Толстого и его семьи:
- «Лев в тени Льва. История любви и ненависти», Павел Басинский
- «Лев Толстой. Ничего, кроме радости» (о Ванечке), Анастасия Строкина
- «Лев Толстой: Бегство из рая», Павел Басинский
- «Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями», Андрей Шляхов
- «Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины», Павел Басинский, Екатерина Барбаняга
- «Дневники 1862–1910», Софья Толстая
- «Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого», Надежда Михновец
Похожие материалы: