Дверь захлопнулась за моей спиной с таким глухим, окончательным звуком, что у меня подкосились ноги. Я прислонилась к холодной стене подъезда, пытаясь перевести дух, но в груди будто застрял колючий ком. «Мама, немедленно уходи!» – эхом отдавался в ушах крик Лизы. Ее лицо, искаженное гневом, таким чужим, таким незнакомым… Я сжала потрепанную сумку с самым необходимым, которую успела схватить, пока она выталкивала меня в коридор. Тряслись руки. Тряслись колени. В голове стоял гул непонимания.
Как же так? Всего час назад я мирно пила чай на кухне в их с Максимом однушке, размышляя, успею ли дойти до магазина до вечера. А теперь… я на лестничной площадке. Выгнанная. Родной дочерью.
Началось все с утра, с этого злополучного звонка. Зазвонил телефон Лизы, она была в ванной. Я, по привычке, подошла.
– Алло? – ответила я, не глядя.
– Ольга Петровна? – узнала я голос Тамары Степановны, свекрови Лизы. Голос был сладковато-приторным, каким он всегда бывал, когда ей что-то было нужно. – Это вы? А где Лиза?
– Здравствуйте, Тамара Степановна. Лиза сейчас занята, могу что-то передать?
– Ах, Ольга Петровна, какая вы внимательная! – засюсюкала она. – Вот как раз к вам просьбица. Вы же сейчас у Лизочки гостите? У меня тут маленькая неприятность случилась, в поликлинику надо срочно, к окулисту, а у меня, сами знаете, ножки… Ходить тяжело. А такси – это ж целое состояние нынче. Не могли бы вы, милая, составить мне компанию? Поможете дойти, посидите со мной в очереди, а? Вы же такая добрая, помощница!
Я внутренне поморщилась. «Посидите со мной в очереди» обычно означало часа три-четыре томительного ожидания на жестких стульях под аккомпанемент кашляющих старушек и плачущих детей. А у меня сегодня свои планы были – хотела навестить подругу, у которой муж в больнице, да и дома у самой накопилось. Но отказать прямо… неудобно.
– Тамара Степановна, сегодня, к сожалению, очень неудобно, – осторожно начала я. – У меня запланированы дела… Может, завтра? Или Лиза вечером свободна будет?
В трубке повисло недовольное молчание.
– Ольга Петровна, – голос Тамары Степановны резко потерял сладость, стал холодным и укоризненным. – Я думала, вы человек отзывчивый. Мне *сегодня* нужно. Очень нужно. Зрение падает, вы же понимаете? А вы о каких-то своих делах… Лиза мне говорила, что вы у нее просто отдыхаете, без особых забот.
«Отдыхаю»? Я чуть не поперхнулась. Вот уж точно отдых! С утра до вечера: готовлю, убираю, глажу, в магазин бегаю, пока они на работе. Чтобы дочка отдохнула после смены в больнице (она медсестра), чтобы Максим пришел в чистый дом. А они называют это «отдыхом»? Но вслух я не стала спорить.
– Тамара Степановна, я не могу сегодня. Извините.
– Ну что ж, – фыркнула она. – Ясно-понятно. Придется как-нибудь самой, с риском для жизни. Передайте Лизе, что звонила.
Она бросила трубку. Я вздохнула. Неприятно, конечно. Но подумала: ну и ладно. Неудовольствие свекрови – дело житейское. Не первый раз.
Как же я ошибалась.
Лиза вышла из ванной, закутанная в пышный халат, с полотенцем на голове.
– Мам, кто звонил?
– Тамара Степановна. Просила сопроводить ее в поликлинику. Сегодня.
– И что? – Лиза устремила на меня взгляд.
– Отказала. У меня дела.
Лицо дочери начало меняться. Сначала просто удивление, потом – настороженность, и, наконец, по нему поползла темная волна гнева.
– Ты… отказала? – произнесла она тихо, но с таким ледяным шипением, что мне стало не по себе. – Ты отказала помочь моей свекрови? Моей второй маме?
– Лиза, – попыталась я объяснить, – у меня действительно планы. На Веру Петровну, помнишь, у нее муж… И дома…
– Планы?! – взорвалась она. – Какие планы могут быть важнее помощи близкому человеку? Тамара Степановна – она одна! Ей тяжело! Она просила о маленькой услуге! А ты! Ты сидишь тут, на нашей шее, ешь наш хлеб, пьешь наш чай, и не можешь сделать простой вещи? Проявить элементарную человеческую благодарность?!
Меня будто обухом по голове ударили. «Сидишь на шее»? «Ешь наш хлеб»? Это она о чем? Я же… Я помогаю! Я работаю здесь, как ломовая лошадь!
– Лиза, что ты говоришь? – голос мой дрогнул. – Я же каждый день…
– Каждый день ты тут хозяйничаешь, как у себя дома! – перебила она, подступая ко мне. Глаза горели ненавистью. – А когда реально нужна помощь – ты отказываешься! Ты не хочешь помогать моей семье! Ты не уважаешь Максима, не уважаешь его мать! А значит, и меня!
– Доченька, это не так! – запротестовала я, чувствуя, как слезы подступают. – Я просто не могла сегодня! Я же не отказываюсь всегда! Помнишь, на прошлой неделе я ходила за лекарствами для нее, в ту аптеку через весь район…
– Молчи! – крикнула Лиза так, что я вздрогнула. – Я все вижу! Ты тут только прикидываешься доброй, а на самом деле ты… ты завидуешь! Тебе обидно, что у Максима мама такая интеллигентная, бывшая учительница, а ты… ты просто рабочая! Вот и мстишь!
Каждое слово било по сердцу, как ножом. Зависть? Месть? Да я душу из себя вытягивала, чтобы ей, ее Максиму было хорошо! Чтобы их маленькая однушка сияла чистотой, чтобы ужин был готов, чтобы чистая одежда ждала в шкафу. И это – благодарность?
– Лиза… – попыталась я снова, но комок в горле мешал говорить.
– Нет! – она решительно махнула рукой. – Хватит! Я не хочу это слышать! Я не хочу больше терпеть твое лицемерие и лень под моей крышей! Собирай свои вещи. Сейчас же. И уходи.
Я остолбенела.
– У… уйти? Куда? – прошептала я. Моя маленькая комнатка в общежитии, где я жила до переезда к ним, была уже сдана. Копить на свою однушку не получалось – пенсия маленькая, почти все уходило на помощь Лизе, когда ей было тяжело, да и сейчас я покупала продукты для их стола.
– Куда хочешь! – бросила она, отвернувшись. – К своей подружке, к которой у тебя такие важные дела! Или на улицу! Мне все равно! Но сюда – ни ногой! Пока не поймешь, как надо относиться к моей семье!
– Лиза, это жестоко! – вырвалось у меня. – Я твоя мать! Я тебя вырастила одна, работала на трех работах, чтобы ты училась, чтобы у тебя было все! А теперь ты меня… на улицу?
Она обернулась. В ее глазах не было ни капли жалости. Только холодное, каменное презрение.
– Мать? – она горько усмехнулась. – Мать не ставит палки в колеса своей дочери! Мать помогает, а не мешает! Мать не унижает своей ленью и неблагодарностью свекровь дочери! Собирай вещи, Ольга. Я не буду повторять.
Я стояла, как парализованная, глядя, как моя девочка, мой свет в окошке, превращается в чужую, жестокую женщину. Потом, как во сне, побрела в маленькую кладовку, где стоял раскладной диван – мой «угол» в их однушке. Слезы текли по щекам, руки плохо слушались. Я сунула в старую спортивную сумку белье, пару кофт, туалетные принадлежности, паспорт и пенсионное. Больше ничего не помещалось, да и сил не было. Одеяло, подушку – все это осталось там, на диване, который я так старательно застилала каждое утро.
Когда я вышла в коридор с сумкой, Лиза стояла у двери, скрестив руки на груди. Максим, ее муж, сидел за столом на кухне, уткнувшись в телефон. Он даже не поднял головы. Как будто происходящее его не касалось. Как будто выгоняли не его тещу, а мусор выносили.
– Ну вот, – сказала Лиза ледяным тоном. – И не вздумай звонить и ныть. Подумай о своем поведении. Когда осознаешь свою вину – может быть, мы поговорим. А пока – до свидания, мама.
Она открыла дверь. Я посмотрела на нее, пытаясь найти в ее чертах хоть каплю той милой девочки, которую пеленала, лечила от ангины, провожала на выпускной… Ничего. Только камень.
Я переступила порог. Дверь захлопнулась.
И вот я здесь. В подъезде. Одинокая. Выброшенная. Сумка жмет плечо. Куда идти? У меня нет ключей от прежней комнаты. Наташа, моя подруга, живет на другом конце города в малосемейке с дочкой и зятем – втиснуться к ним? Неудобно до жути. Гостиница? На пенсию? Это немыслимо.
Я спустилась по ступенькам, вышла на улицу. Солнце светило как ни в чем не бывало. Люди спешили по своим делам. Мир не изменился. Изменилось все во мне. Рухнуло. Я нашла лавочку у подъезда, села. Сумка упала к ногам. Я закрыла лицо руками и заплакала. Не стыдясь, не сдерживаясь. Рыдания сотрясали тело. Боль, обида, непонимание, страх – все смешалось в один клубок. Как же так? За что? За отказ один раз сходить в поликлинику? Неужели это перевесило все годы заботы, любви, поддержки?
В памяти всплывали картины. Как Лиза болела в детстве, температура под сорок, я не отходила от ее кроватки сутками. Как она плакала, когда ее первую любовь отвергли, и я держала ее за руку, утешала. Как радовалась, когда она поступила в медучилище. Как помогала им с Максимом, когда они только съехались в эту однушку и денег не хватало – отдавала почти всю свою пенсию. Как нянчила их сыночка, Андрюшку, пока они работали… Андрюшка… Внук. Теперь я не увижу и его? Сердце сжалось еще больнее.
«Сидишь на шее… Ешь наш хлеб…» Эти слова жгли, как раскаленное железо. Я всегда считала, что помогаю, облегчаю им жизнь. А для них я была… обузой? Нахлебницей? И все мои старания, вся любовь – ничего не значили? Стёрлись одним отказом выполнить прихоть Тамары Степановны?
Я сидела на лавочке, не зная, куда деться. Тень от дома удлинялась. Становилось прохладнее. Прохожие бросали на меня любопытные взгляды: пожилая женщина с сумкой, плачущая у подъезда – зрелище нередкое, но от этого не менее грустное. Я чувствовала себя униженной до глубины души. Не только выгнанной, но и выставленной на всеобщее обозрение в своем горе.
Вдруг скрипнула калитка. Я инстинктивно отвернулась, вытирая слезы. Услышала шаги, приближающиеся ко мне. Осторожно подняла глаза.
– Ольга? Ольга Петровна? Это вы? Боже мой, что случилось?
Передо мной стояла соседка с третьего этажа, Галина Ивановна. Мы не были близкими подругами, но здоровались, иногда перекидывались парой слов у почтовых ящиков. Она возвращалась с сумками из магазина.
Я снова расплакалась, не в силах говорить. Она сразу поняла, что дело серьезное. Поставила сумки на землю, присела рядом на лавочку, обняла меня за плечи.
– Ольга, успокойтесь, дышите. Что случилось-то? С Лизой что?
С трудом, сквозь рыдания и ком в горле, я стала рассказывать. Про звонок Тамары Степановны, про отказ, про гнев Лизы, про ее слова… про то, что я теперь на улице. Галина Ивановна слушала, не перебивая, ее лицо становилось все мрачнее.
– Да вы что?! – ахнула она, когда я закончила. – Выгнала? Родную мать? Из-за свекрови? Да она с ума сошла! И Максим что? Сидел, как сыр в масле?
Я кивнула, всхлипывая.
– Тварь! – вырвалось у Галины Ивановны. – Оба твари! И свекровь эта… эта Тамара! Я ее знаю, видала. Барыня! Всегда с носом кверху. И Лиза… Лиза-то раньше вроде нормальная была. А теперь… Видно, свекровь голову ей запудрила. Или сама зазналась. Ольга Петровна, да вы не плачьте! – она вытащила из сумки пачку бумажных салфеток, протянула мне. – Сидеть тут нельзя, простудитесь. Идемте ко мне. У меня как раз гостиная свободна, сын с семьей вчера уехали к теще на дачу. Пойдемте, чайку горячего попьем, успокоитесь.
– Галина, я не могу… – попыталась я отказаться, сгорая от стыда.
– Молчите! – строго сказала она, поднимая свои сумки. – Берите вашу сумку и пошли. Нечего тут на лавочке маяться. Ишь, дочка какая выискалась! Мать на улицу! Да я б ей…
Она не договорила, но по ее лицу я поняла, что именно она хотела бы сделать моей дочери. Ее решительность, ее искреннее возмущение и сочувствие согрели меня капельку сквозь ледяную пелену горя. Я послушно встала, взяла свою жалкую сумку и пошла за ней.
В квартире Галины Ивановны было уютно и пахло пирогами. Она усадила меня за кухонный стол, засуетилась, поставила чайник.
– Сидите, сидите, не вставайте! Сейчас все будет. – Она быстро накрыла на стол: чашки, блюдца, варенье, печенье. – Вот, пейте горяченький, с сахаром. От нервов хорошо.
Я с благодарностью взяла чашку. Тепло разливалось по замерзшим рукам, по телу. Пар от чая щипал глаза, и слезы снова потекли, но теперь уже не только от горя, но и от неожиданной доброты этой почти незнакомой женщины.
– Спасибо вам, Галя, – прошептала я. – Вы меня… спасли.
– Пустое! – отмахнулась она, садясь напротив. – Какое спасли? Нормальные люди так не поступают. А что вы теперь думаете делать? Обратно к ним – ясно, нельзя. Да и не надо! Унижаться перед этой… – она сдержалась. – У вас родственники есть? Может, друзья?
Я покачала головой.
– Сестра в Волгограде, далеко. Друзья… у всех свои семьи, свои проблемы. Общежитие мое… комнату уже сдали. – Голос снова задрожал.
Галина Ивановна нахмурилась.
– Значит, нужно искать вариант. Временить. У меня вы можете пожить, не вопрос! Место есть. Но это не навсегда, сами понимаете. Может, съемную комнату искать? Или… – она задумалась. – Вы пенсионерка, да? Имеете право на соцзащиту. Может, обратиться? Пусть помогут временным жильем или оформят в дом престарелых…
– В дом престарелых?! – я с ужасом посмотрела на нее. Мне было всего шестьдесят два! Я чувствовала себя бодрой, работала по дому без устали. Мысль о доме престарелых, о казенных стенах, о чужих стариках вокруг… Это был кошмар.
– Ну, не обязательно! – поспешила успокоить меня Галина. – Это крайний вариант. Сначала съемная комната. Или… – она вдруг оживилась. – А если попробовать вернуть вашу старую комнату в общежитии? Может, договориться с тем, кто снял? Или с администрацией? Вы же там прописаны?
Я задумалась. Прописка у меня действительно осталась там. Администрация… директор, Николай Васильевич, вроде нормальный мужик. Может, он пойдет навстречу? Если объяснить ситуацию… Хотя, стыдно до ужаса признаваться, что родная дочь выгнала.
– Можно попробовать, – неуверенно сказала я.
– Вот и отлично! – обрадовалась Галина. – Завтра же идем к нему! А сегодня вы отдыхайте. Примите валерьяночки, я дам. И спите. Все будет хорошо, Ольга Петровна. Не вешайте нос.
Ее уверенность немного передалась и мне. Хотя боль в сердце никуда не делась. Мысли о Лизе, о ее жестоких словах, о том, что происходит сейчас в их квартире… Там, наверное, ужинают. Максим, Лиза, Андрюшка. И никто не вспомнил обо мне. Никто не побеспокоился, где я, куда я делась. Как будто выбросили ненужную вещь и забыли.
Вечером, лежа на раскладушке в гостевой комнате Галины, я долго ворочалась. Слушала, как тикают часы в зале, как шумит за окном город. В голове крутился один и тот же вопрос: «Почему?». Почему моя любовь, моя забота обернулись таким предательством? Неужели я действительно была для них обузой? Или… или Тамара Степановна так сильно нажала на Лизу? Что она могла наговорить после моего отказа?
Я вспомнила, как Тамара Степановна всегда смотрела на меня свысока. Как делала едкие замечания по поводу моего «простого» происхождения или «недостаточно изысканных» блюд, которые я готовила. Как намекала Лизе, что она могла бы найти мужа и «породовитее». Лиза раньше отмахивалась, говорила: «Мама, не обращай внимания». А видимо, семена упали в благодатную почву. И проросли таким ядовитым деревом.
На следующее утро Галина Ивановна, как и обещала, пошла со мной в администрацию общежития. Николай Васильевич выслушал мою, сбивчивую от волнения, историю. Галина Ивановна поддакивала, добавляла детали, возмущалась поведением Лизы. Николай Васильевич качал головой, хмурился.
– Ольга Петровна, ситуация, конечно, форменный беспредел, – сказал он наконец. – Но комната… она сейчас занята. Молодой семье, инженеру с женой. Выселить их просто так я не могу, по закону. Да и договор у них до конца года.
У меня снова похолодело внутри. Значит, и этот шанс отпадает?
– Однако, – продолжал он, почесывая затылок, – раз уж вы прописаны здесь и фактически лишились жилья не по своей вине… Может, вариант такой. У нас есть одна… комната. В подвале. Там раньше склад был, но его перенесли. Помещение небольшое, без окон, но сухое, отопление есть. Сделали там подсобку, но можно поставить кровать, столик. Временить. Пока что-то не найдете постоянное. Без удобств, конечно, туалет и душ – в конце коридора на первом этаже. Но крыша над головой. Хотите?
Комната в подвале. Без окон. Как камера. Но… это было лучше, чем улица. И лучше, чем быть обузой Галине Ивановне, хотя она и не показывала вида.
– Да, Николай Васильевич, – быстро сказала я, боясь, что он передумает. – Спасибо вам огромное! Конечно, хочу.
– Ладно, – вздохнул он. – Документы оформим. Ключ дам. Заселяйтесь. Плату символическую возьмем, с вашей пенсии потянете. Но это временно, Ольга Петровна. Поищите что-то получше.
Мы вышли из администрации. Галина Ивановна тяжело вздохнула.
– Подвал… Ольга, может, не надо? Поживите пока у меня.
– Нет, Галя, – я взяла ее руку. – Вы уже столько для меня сделали. Я бесконечно благодарна. Но я не могу злоупотреблять вашей добротой. У меня теперь есть свой угол. Пусть и в подвале. Своя крыша. А там… видно будет.
В тот же день, с помощью Галины и Николая Васильевича, мы спустились в подвал. Комната и правда была маленькая, пахло сыростью и старым деревом, но чистая. Стены побелены. Пол цементный. Ничего. Поставили раскладушку, которую одолжил Николай Васильевич, маленький столик и стул. Галина принесла постельное белье, чайник, кружку, тарелку. Обжиться.
Когда я осталась одна в этой каморке, при свете единственной лампочки под потолком, меня снова накрыло волной отчаяния. От контраста. Вчера – уют (пусть и чужой) в однушке дочери. Сегодня – каменный мешок под землей. Из-за чего? Из-за гордой свекрови и дочери, которая предпочла угодить ей, а не защитить родную мать.
Я легла на жесткую раскладушку, укрылась одеялом. Тишина в подвале была гнетущей. Но сквозь нее я вдруг услышала… звонок моего старенького телефона. Он лежал в сумке. Я с трудом дотянулась, достала его. На экране – фото Андрюшки. Звонила Лиза.
Сердце бешено заколотилось. Звонит! Может, одумалась? Может, пожалела? Может, хочет извиниться? Дрожащей рукой я нажала кнопку ответа, поднесла телефон к уху.
– Алло? Лиза? – голос мой сорвался на шепот.
– Мама, – в трубке звучал ее голос. Тот же. Твердый. Без тени раскаяния. – Где ты? Мы тут разбираем кладовку. Ты забыла здесь какие-то свои тряпки и старую подушку. И лекарства твои. Когда придешь забрать? Не хлам же тут хранить.
Меня будто облили ледяной водой. Ни слова о том, где я, как я. Никаких «прости». Только «забери свой хлам».
– Я… я не могу сейчас, – с трудом выдавила я. – Я… устроилась.
– Устроилась? – в ее голосе послышалось удивление, смешанное с недоверием. – Куда это ты так быстро устроилась? Ну ладно. Тогда скажи адрес, я такси вызову, пусть приедут, заберут твои вещи. Или выбросить?
– Не надо! – почти крикнула я. – Я… я приду. Сама. Завтра. Днем.
– Ладно, – равнодушно бросила она. – Только не задерживайся. Максим дома будет только до трех. И ключи отдашь, когда заберешь. Больше они тебе не понадобятся.
Она положила трубку. Я сидела на раскладушке, сжимая телефон в окоченевших пальцах. Последняя надежда рухнула. Она не пожалела. Не раскаялась. Для нее я была просто источником «хлама», который нужно убрать. И ключи… Значит, окончательно. Путь назад отрезан.
На следующий день я поехала к ним. Дорога казалась бесконечной. Каждый шаг по знакомой улице, каждый взгляд на их подъезд отдавался болью. Я позвонила. Открыл Максим. Он кивнул, молча пропустил меня. В квартире пахло жареной картошкой. Из кухни доносился голос Лизы, что-то весело рассказывающей Андрюшке. Моего внука я не увидела.
Максим молча указал на коробку в углу коридора. Там были сложены мои оставшиеся вещи: та самая подушка, одеяло, старая кофта, аптечка. Ничего ценного. Хлам.
– Ключи, – напомнил он без выражения.
Я молча достала связку из сумки, протянула ему. Он взял, сунул в карман.
– Лиза… – не удержалась я. – Где Лиза? Я… хотела поговорить.
– Она занята, – отрезал Максим. – С Андрюшкой. Забирайте вещи и прощайте.
Он открыл входную дверь, явно намекая, что разговор окончен. Я посмотрела в сторону кухни. Дверь была прикрыта. За ней была моя дочь. Моя кровиночка. И она даже не вышла. Не захотела видеть меня. Не захотела сказать хоть что-то.
Я наклонилась, подняла коробку. Она была не тяжелая, но давила на руки, на душу. Я вышла на площадку. Дверь закрылась за моей спиной. Снова этот глухой, окончательный звук.
Я спустилась вниз, вышла на улицу. Солнце снова светило. Я постояла с коробкой в руках, глядя на окна их третьего этажа. Шторы на кухне были раздвинуты. Мелькнула фигура Лизы. Она что-то показывала Андрюшке в окно, улыбалась. Они счастливы. Без меня.
Я развернулась и пошла прочь. К своей подвальной комнатке. К своей новой, горькой и одинокой жизни. Слез уже не было. Была пустота. И осознание: моя дочь выбрала другую семью. А я… я стала для нее чужой. Выброшенной. Как ненужный хлам. И все из-за того, что я отказалась в тот день прислуживать ее свекрови.
Дорога к общежитию показалась короче. Я несла коробку с «хламом», но на душе было пусто и тяжело. Войдя в свой подвальный угол, я поставила коробку на пол. Села на раскладушку. Тишина снова сгустилась вокруг. Но теперь она была другой. Не гнетущей, а… принимающей. Это было мое пространство. Мое убежище. Пусть скромное, пусть под землей, но свое. Здесь не было места для предательства, для унижения. Здесь была только я и моя боль, с которой мне предстояло научиться жить.
Я открыла коробку. Достала старое одеяло, знакомое, пахнущее домом – тем, прежним, где была любовь. Расстелила его на раскладушке. Потом достала маленькую рамку с фотографией. Старой, пожелтевшей. На ней я, молодая, счастливая, держу на руках маленькую Лизу, свою крошку, свою надежду. Я поставила фотографию на столик. Посмотрела на улыбающиеся лица. На ту беззаветную любовь, которая была когда-то реальностью.
«Прости, маленькая Лиза, – прошептала я. – Прости, что не смогла уберечь нас обеих от этого». Я погасила лампочку. Легла в темноте. Завтра будет новый день. Первый день моей новой, одинокой жизни. Но я не сломаюсь. Я выживу. Потому что у меня больше нет выбора. И потому что где-то там, в Волгограде, живет моя сестра. Может, стоит купить билет?
Читайте также: