Глава 71
Впервые очнувшись в палате прифронтового госпиталя, Захар Мищук сначала даже не понял, где оказался. Сознание возвращалось медленно, словно просачиваясь сквозь густую пелену. Было ощущение, что он каким-то непостижимым образом попал в рай. Вокруг царила почти нереальная тишина, которую нарушал лишь мерный, тихий гул медицинской аппаратуры. Пространство было залито мягким светом, а интерьер в белых и голубых тонах действовал умиротворяюще. И вот, словно сотканная из лучей этого света, к его койке приблизилась фигура в белоснежном одеянии, с удивительно красивым и спокойным лицом – настоящий ангел.
Она обратилась к нему отчего-то на русском языке, и этот мягкий голос окончательно выдернул его из полузабытья. Захар когда-то изучал русский в школе, но это было давно и продолжалось недолго: ближе к старшим классам его запретили, оставив только один – государственный. Вскоре на русском стало вдруг даже просто разговаривать между собой на улице опасно: могли избить какие-нибудь нацистские молодчики, и никто бы за тебя не заступился.
– Пришёл в себя? Молодец, – ангел тепло улыбнулась, и в её глазах промелькнуло искреннее облегчение. – Мы уже думали, что… ну, давай не будем о грустном. Главное, что выкарабкался. Сейчас врач осмотрит, а вообще у тебя всё хорошо. Конечно, досталось очень сильно, но организм молодой, крепкий, поправишься, – она ободряюще кивнула и бесшумно ушла, оставив после себя лёгкий запах какого-то едва уловимого цветочного аромата.
До Мищука только теперь, с полной ясностью, дошло: никакой это не рай, к сожалению, и та девушка не ангел, а обычная медсестра из крови и плоти. Говорит же на другом языке потому, что это русский госпиталь. «Значит, всё-таки живой», – подумал Захар.
Он лежал, глядя в потолок, и стал мучительно восстанавливать в памяти обстоятельства, из-за которых здесь оказался. Сначала было отчаянное бегство с линии фронта, продиктованное не столько трусостью, сколько простым желанием выжить и не сгинуть без следа в очередном бессмысленном «мясном» штурме. Затем – долгие, изматывающие блуждания без карты по чужому, опасному лесу, встреча с каким-то ненормальным офицером, который на его глазах жестоко вышвырнул из коробки пищащих котят. Тот псих хотел поначалу их передавить сапогами, как тараканов, но потом просто махнул рукой и, бросив малышей на верную смерть, уехал.
Когда рёв мотора затих вдали, Захар подошёл к пушистым комочкам, дрожавшим от холода и страха, и осторожно собрал их обратно в коробку. Оставить здесь, одних, означало обречь на гибель. В тот момент он отчётливо вспомнил свою молодую жену, любимую Ксюшу, которая обожала кошек, – и эта мысль стала последним аргументом. Он решил прихватить всех с собой. Так и пошёл дальше, прижимая к груди картонную коробку и надеясь, что просёлочная дорога выведет к какому-нибудь населённому пункту.
Сдаваться русским военным Мищук панически боялся, думая, что те запросто могут его расстрелять на месте. Пропаганда на его родине работала исправно, жёстко запугивая любого, кто даже хочет помыслить о подобном. Потому и планировал дойти до села или города, а там сложить оружие в присутствии правоохранительных органов, наивно надеясь на их большую, по сравнению с армейскими, гуманность.
Когда Захар, шатаясь от усталости, увидел табличку, указывающую, что впереди по дороге прифронтовой госпиталь, сильно обрадовался. Вот оно, спасение! Как вскоре выяснилось, рано: охрана медучреждения оказалась слишком нервной. Пока он с поднятыми руками пытался сдаться, кто-то из бойцов неправильно истолковал его неловкое движение – Захар лишь хотел поудобнее перехватить коробку – и открыл огонь на поражение. Дезертир получил несколько пуль, но каким-то чудом выжил, и вот теперь он здесь.
Пока вспоминал, в палату вошла врач. Молодая женщина, назвалась доктором Комаровой и спросила, как самочувствие. Захара поразило, что она отнеслась к нему не как к врагу, пусть и сдавшемуся в плен, а как… к обычному человеку, своему пациенту, которому нужна помощь. Говорила с ним так, будто перед ней лежал свой, раненый солдат. Мищук, имей кругозор пошире, знал бы, что такое отношение полностью соответствует нормам международного гуманитарного права, которое предписывает оказывать медицинскую помощь раненым и больным военнопленным наравне со своими военнослужащими. Но увы, Захар был парнем хоть и добрым, но не слишком великого ума.
Он отвечал на вопросы, стараясь не сбиваться на официальный язык своего государства, которое презирал всей душой. Оно равнодушно швырнуло его, как полено в пламя, без смысла и какой-либо цели. Просто потому, что какому-то «пану офицеру» так захотелось, и на судьбу подчинённых ему, озабоченному лишь тем, чтобы число грошей на зарубежном банковском счёте множилось, было глубоко наплевать. А здесь, во вражеском, по сути, госпитале, в нём впервые за долгое время увидели человека. Это было настолько неожиданно, что вызывало шок, ведь он был готов к пыткам и издевательствам.
Вскоре доктор ушёл.
– Слышь, как там тебя? – послышался хрипловатый голос с соседней койки.
Захар с трудом повернул голову и увидел русого мужчину лет тридцати пяти. Взгляд невольно скользнул ниже, и сердце неприятно сжалось: на месте левой ноги, от колена, была пустота, прикрытая одеялом. Окинув взглядом палату, он понял, что они здесь вдвоём. Больше никого.
– Захар Мищук, – тихо ответил дезертир. – А тебя?
– Доктор я. Михаил Глухарёв.
– Доктор? – удивился Захар. – Позывной такой, что ли?
– Нет, я правда доктор, – горько усмехнулся сосед. Его усмешка была полна такой безысходности, что Захару стало не по себе. – Работаю здесь, в этом госпитале. То есть… работал до недавнего времени. До ранения.
– Что случилось? – спросил Захар, хотя уже догадывался.
– Твои соотечественники постарались, без ноги оставили, – беззлобно, но с ощутимой усталостью в голосе ответил Глухарёв.
– Я не… – начал было оправдываться Мищук, но тут же запнулся. А что он мог сказать? Что он сам бежал от таких же, как те, что стреляли в этого доктора?
– Ладно, всё нормально. Не ты же в меня… – махнул рукой Михаил. – Кем служил? Танкист? Артиллерист? Штурмовик? Чего сбежал? Или тебя в плен взяли? – он засыпал Захара вопросами, видимо, изнывая от скуки и желания поговорить.
Захар решил, что скрывать что-либо бессмысленно. Они тут вдвоём, в замкнутом пространстве, и молчать всё время было бы странно. Он подробно рассказал свою историю, ничего не утаивая: и про первый бессмысленный штурм, и про страх, и про котят, и про неудачную попытку сдаться.
– Хочешь сказать, ни одного русского солдата не застрелил? – с недоверием прищурился Глухарёв.
– Ни одного, – твёрдо сказал Мищук. – Я вообще в первый раз в бой попал. Мы куда-то бежали, потом нас артиллерией накрыло, всех разметало по полю. Я один чудом жив остался и сразу решил, что надо сдаваться, пока живой и даже не раненый.
– Ну-ну, – всё так же недоверчиво протянул Глухарёв. – Дома у тебя кто-то остался?
– Жена, Ксюша, – голос Захара мгновенно потеплел при упоминании о ней. – Она у меня на седьмом… а какое теперь число?
Михаил ответил, и Захар мысленно посчитал.
– Значит, теперь уже на восьмом месяце беременности, – его взгляд тут же снова погрустнел. – Наверное, теперь уже малыша нашего и не увижу никогда…
– С чего ты это взял?
– Ну, как же? Я тут, она там. Между нами – линия фронта, ненависть, пропаганда.
– Погоди, обменяют тебя, домой вернёшься. Процедуры обмена военнопленными существуют.
– Нет, – отрезал Захар.
– Что «нет»? – искренне удивился Глухарёв. – Ты же сам вроде к семье рвёшься.
– Да, рвусь. Но оказаться там для меня означает одно из двух. Либо посадят лет на десять, как предателя, а скорее всего второе – отправят на передовую, притом сразу куда-нибудь в самое пекло, чтобы сгинул там наверняка, – с горечью ответил Захар.
Михаил надолго замолчал, обдумывая его слова. Захар только тяжело вздохнул. В самом деле, как там у русских говорят? Куда ни кинь, всюду клин.
– Ладно, не думай пока ни о чём. По крайней мере, ты вон целый весь, а всё остальное заживёт. Не то, что у меня, – врач снова посмотрел на свою изувеченную ногу.
– Я слышал, в России хорошие протезы делают. А для военных… ты же офицер, да? Ну, если доктор.
– Старший лейтенант медицинской службы, – равнодушно бросил Глухарёв.
– Ну вот, тем более. Тебе хороший протез сделают, станешь снова ходить. Реабилитация, конечно, потребуется, но это не приговор.
– Много ты понимаешь, умник, – внезапно взорвался Михаил. Его лицо исказила гримаса злости и отчаяния. – Кому я такой, одноногий, нужен? Не хочу, чтобы меня из жалости куда-то на работу брали! И вообще… – он ещё буркнул что-то неразборчивое, резко повернулся спиной к соседу и замолчал, уставившись в стену.
Захар больше ничего не стал говорить. Он даже мысленно отругал себя за неуклюжую попытку успокоить Михаила. Чего полез со своей гуманностью? Самому бы отсюда выкарабкаться. Он окинул себя взглядом: отовсюду торчали дренажные трубки, делая его похожим на Нео из «Матрицы» в тот момент, когда тот проснулся в капсуле машины из реального мира. Мищук прислушался к своему организму, но ничего не почувствовал. То ли мощные обезболивающие ещё действовали, то ли нервные окончания в некоторых местах были повреждены, но боли не было. Ничего нигде не ощущалось, не тянуло, не давило и не резало. Только пустота и звенящая тишина в палате, нарушаемая лишь тихим гулом аппаратуры.
Вскоре дверь в палату бесшумно открылась, и вошёл всё тот же врач. На его шевроне Мищук с трудом, но всё же прочитал: «Доктор Соболев Д.М.»
– Так-так, очнулся, значит, – приветливо, но с ноткой профессиональной отстранённости сказал он, глядя на Захара. – Меня зовут Дмитрий Михайлович. Я твой лечащий врач. Хирург. Как самочувствие?
– Сам не пойму, – честно признался дезертир. – Словно тело не моё. Какая-то вата.
– Это продолжается действие седативных препаратов, – пояснил доктор. – Они успокаивают нервную систему, замедляя активность мозга и снимая напряжение. И хорошо, что пока так. Нужно дать организму время навести порядок, чтобы не было сильного стресса от болевого шока.
– Я надолго здесь? – робко поинтересовался Мищук, боясь услышать ответ.
– Давай-ка, парень, загадывать не будем. Когда ты к нам поступил, мы думали, что не вытянешь, – из тебя настоящий дуршлаг сделали. А ты оказался вон какой стойкий оловянный солдатик, – Соболев ободряюще улыбнулся. – Так что лежи, набирайся сил, а там посмотрим. Главное – позитивный настрой.
– А куда меня дальше, пан доктор?
Дмитрий Михайлович слегка поморщился.
– Ты своих «панов» выбрось из головы. У нас так не принято. По имени-отчеству, и никаких «панов».
– Есть никаких «панов», – покорно согласился Захар. – Так… куда меня потом?
– Это вопрос к особистам, не ко мне. Но судя по тому, что ты пришёл с новеньким автоматом, из которого, как мне рассказали, даже ни одного выстрела не сделали, значит, из первого же боя удрал. Верно?
– Всё так, пан… то есть, простите, Дмитрий Михайлович. Я вообще стрелял всего пару раз на стрельбище, прежде чем нас на фронт отправили, – искренне сказал Захар.
– Вот и хорошо. Так, Полина, что у нас по этому пациенту? – Соболев повернулся к медсестре, которая вошла следом за ним.
Она что-то тихо ответила, Дмитрий кивнул, оставил назначения препаратов без изменений, потом подошёл к Глухарёву. Они о чём-то негромко переговорили, после чего хирург покинул палату.
Несколько минут спустя он уже был в кабинете начальника госпиталя, полковника Романцова, которому доложил о состоянии коллеги.
– Как он воспринял то, что к нему пленного подселили? Возмущался, наверное? – с интересом спросил Олег Иванович.
– Нормально всё. Ничего не сказал. По-прежнему в угнетённом состоянии. Тяжёлая травма часто приводит к психологическим проблемам, включая депрессию и потерю мотивации. Да вы и сами знаете.
– Вот же… – расстроенно произнёс Романцов, откладывая ручку. – Не сработало, значит?
– Видимо, нет.
– Жаль.
Буквально вчера начальнику госпиталя пришла в голову, как ему показалось, гениальная идея. Чтобы доктор Глухарёв не хандрил в одиночестве, подселить к нему какого-нибудь раненого. Но такого, кто не станет метаться по ночам и в бреду кричать, идя в атаку, а также звать медсестру каждые полчаса с требованием вколоть обезболивающее. Нужен был кто-то безобидный, кто разговаривать может, а выбегать курить или пытаться отыскать «спиртику для промывки форсунок» – физически не способен.
Перебрали несколько кандидатур, и Романцов неожиданно для всех выбрал Мищука.
– Он же вражеский солдат, – с удивлением возразил тогда доктор Соболев.
– Ну и что? – поднял брови полковник. – Согласно Женевской конвенции, мы обязаны оказывать медицинскую помощь всем раненым, независимо от их принадлежности. Он тяжело ранен, значит, никакой угрозы не представляет. А главное – сам сдался, просто не повезло парню, что наш часовой его так серьёзно ранил. Котят, опять же, спас. Значит, человек хороший. В чём проблема?
– Михаил может обидеться. Он русский офицер, а лежать будет рядом…
– Здесь есть пациенты и медперсонал. И только! – резко оборвал полковник. – Переводи. К тому же, пусть Михаил видит: есть люди, которым гораздо хуже, чем ему. Может, поумнеет и перестанет из-за своей ноги так страдать. Тоже мне, барышня кисейная!
Военврача Соболева от таких слов покоробило, но спорить с Романцовым он не стал – бесполезно. К тому же он чувствовал, что полковник по-прежнему, мягко говоря, недолюбливает Михаила. «Наверное, всё ещё думает, что это Глухарёв про него саркастические историйки в интернете публикует», – с досадой подумал Дмитрий, выходя из кабинета.