Вагон был почти полный.
Я ехала с сыном — семилетним, спокойным мальчиком, которому билеты брала заранее: нижняя полка — мне, верхняя — ему. Ребёнок не первый раз в поезде, спит крепко, не капризничает, книжку читает.
Поезд тронулся. Соседи начали устраиваться, открывать багаж, разворачивать пакеты с бутербродами.
В купе напротив нас зашла крупная женщина с тяжёлым дыханием, сумкой на пузе и ещё двумя пакетами в руках. Сопровождалась глухим ворчанием и возмущённым взглядом.
С трудом она втиснулась в проход и, едва отдышавшись, заявила:
— Ой, да ну... я наверх не полезу. Это же надо было такое место дать. А где ребёнок?
Я, улыбнувшись, кивнула на верхнюю полку:
— Там. У него своё место.
Она осмотрела полку, посмотрела на сына и — не моргнув — выдала:
— Подвиньтесь. Вашему ребёнку не нужна отдельная полка. Он же маленький, вы с ним и полежите. А мне — реально не влезть. Вы же видите.
— Ну вы же мама, могли бы и понять!
Я постаралась говорить спокойно:
— У нас два билета, на две полки. Одна моя, другая — сына. Он сам спит, мы так всегда ездим. Мне неудобно делить с ним полку.
Женщина вскинула брови:
— Да кто говорит, чтоб вы делили! Просто вы его к себе положите, а я — на верхнюю не залезу, у меня суставы, вес и давление!
Она хлопнула пакетом на стол, не спрашивая.
Ребёнок напрягся. Я прижала его к себе и снова повторила:
— У него своё место. Он имеет на него право, так же, как и вы — на своё. Все по билетам. Устроиться вам, конечно, тяжело, но это не моя вина.
Тут она взорвалась:
— Ох, как удобно! Молодые, худенькие, такие сразу правильные! А вот если бы у вас был вес за сто, вы бы не так говорили! Это дискриминация! Вы же мама, могли бы и понять! У вас что, сердца нет?!
В купе стало душно. Пожилая пассажирка напротив отложила бутерброды.
— Простите, но у каждого своё место. Тут никто никому ничего не должен.
Но она уже набирала обороты:
— Вот и поколение! Ни уважения, ни сочувствия! Мальчику и так весело — книжки читай хоть сидя! А я что, на полу должна спать?!
Я поднялась и сказала жёстко:
— Если вам не нравится место, обратитесь к проводнику. Но уступать полку я не собираюсь. Точка.
Громкий фырк.
Тяжёлое дыхание.
И тихое:
— Запомню я тебя. Добра от тебя, видно, ждать нечего.
Блат в вагоне
Через десять минут в купе появилась проводница — невысокая, хмурая, в расстёгнутой жилетке и с кипой постельного белья в руках.
Женщина, не дожидаясь вопросов, взорвалась:
— Вот, Ниночка, посмотри! Не пустили меня на полку! Ребёнка в приоритете держат, хотя он вообще может спать с мамой! А мне, с моей спиной и ногами, предлагают карабкаться, как в альплагере!
Проводница кивнула сочувственно, не глядя в мою сторону.
— Ну и что это такое? Ты же меня знаешь, я всегда к вам езжу. Что, нормальным людям теперь ехать нельзя?
— Так, так, — буркнула проводница. — Девушка, ну вы бы могли пойти навстречу. Ребёнку, действительно, можно и с вами. А ей тяжело, она у нас уже не первый раз едет, вы что, не видите?
— Простите, — я встала. — Я понимаю, что вы знакомы, но у меня два билета. Один взрослый, один детский. Это не «прихоть», а оплаченные места. Мне некуда девать ребёнка. Я не обязана лишаться полки, потому что кому-то неудобно.
Проводница нахмурилась:
— Ну вы и строгая. Прямо как в Москве: букву закона — в лоб.
Я шагнула ближе.
— Да, строгая. Потому что это не прихоть — это мои права. Удобство одного человека не должно быть за счёт другого. И если у вас, простите, дружба, то пусть она будет не за мой счёт.
Купе замолкло.
Женщина зашипела:
— Ты посмотри! Как разговаривает! Надменная какая...
А соседка с противоположной полки вдруг тихо сказала:
— А ведь она права. Мы все тут по билетам. И если сейчас начнём «уступать», то завтра и платить никто не будет — все «с пониманием» залезут куда хотят.
Проводница ничего не ответила.
Только выдохнула:
— Ну и ладно. Сами разбирайтесь.
И ушла.
Пассивная агрессия в шесть квадратов
После ухода проводницы женщина не замолчала — наоборот, включилась на полную.
Сначала громко переложила сумки на середину купе, при этом сдвинув рюкзак моего сына ногой.
— Ой, не заметила! — сладко протянула. — Ну вы же такие чувствительные. Простите, если обидела.
Потом начала рвать упаковку с бутербродами, шурша и разбрасывая крошки.
Ребёнок съёжился. Я молча отодвинула его поближе к себе.
— Нервный мальчик, — прокомментировала она. — Видно, когда мать вся из себя, то детям и дышать страшно.
На следующей остановке она вышла в тамбур, вернулась с банкой консервов, поставила её на столик и начала ковырять вилкой, расплескав жир по столу.
— Простите, если пахнет. Это домашние. Всё натуральное. В отличие от некоторых отношений в этом купе.
Мы все начали переглядываться.
Женщина с нижней полки напротив меня, лет шестидесяти, наконец не выдержала:
— Так, хватит уже. Вы ведёте себя отвратительно. У вас есть своё место. Прекратите устраивать спектакль — поезд не сцена.
Она вспыхнула:
— Да что вы ко мне пристали?! Я вас трогаю? Я просто ЕДУ! У меня — здоровье, у меня — проблемы, а вы тут все святые, да?! Я человека попросила, как по-человечески, а она — бюрократка!
Я встала.
— Ещё раз тронете мои вещи или моего сына — я пойду к начальнику поезда. И тогда всё будет по протоколу. С жалобами, актами и свидетелями. Устроим "по-человечески" в бумажном виде.
Тишина.
Она вскинулась, но уже не так уверенно.
Проводница снова заглянула:
— Успокоились?
Женщина только буркнула и отвернулась к окну.
Проиграть можно громко, но всё равно — проиграть
Утром поезд подъезжал к станции.
Я уже собирала вещи, помогая сыну натянуть кофту и сложить книгу в рюкзак.
Свет в купе горел, но атмосфера была такой же тяжёлой, как после грозы.
Женщина на соседней полке демонстративно зевала, швыряя сумки на пол.
Одна из них с глухим стуком ударила по ноге соседки.
— Простите, — прошипела она. — Тут просто так тесно, что сложно не задеть кого-нибудь. Особенно тех, кто много места занимает душой.
Я ничего не ответила.
Ребёнок повернулся к ней и, как ни странно, очень спокойно сказал:
— Мама не злая. Просто справедливая.
И полез вниз, надев рюкзак.
Женщина дёрнулась, но не нашлась, что ответить.
Проводница мельком заглянула, бросила:
— Выходим. Давайте по очереди, без сцен.
На перрон мы вышли первыми.
Солнце било в глаза. Воздух был свежий, острый, как будто поездка — это уже что-то из прошлого.
Мы с сыном шли молча. Он держал меня за руку.
Позади, в вагоне, слышались тяжёлые шаги, приглушённые фырканья.
Женщина больше не пыталась задеть нас напоследок.
Просто осталась там — среди сумок и своей личной обиды на весь мир.