1948 год. Лебяжье.
Варвара не любила городских. Они смотрели свысока, судили, уезжали. Но этот – Василий – был другим. Он не лез с пустыми словами. Не жалел. Он понимал.
А когда он вытащил Петьку из проруби, сам едва не оставшись подо льдом, Варвара вдруг осознала – лед в её сердце тоже треснул.
Лето 1949 года
Лебяжье расцвело буйным, почти дерзким цветом. Словно земля, наголодавшись за войну, теперь рвалась отдать все соки. И в Варвариной жизни наступила пора, о которой она и помыслить не смела – пора цветения.
Василий не просто переступил порог ее избы после той ледяной проруби. Он вошел в ее жизнь, как весеннее солнце в промерзшую землю, – тихо, настойчиво, необратимо. Он не стал "штанами в доме". Он стал Василием. Помощником, другом, опорой, а потом... и чем-то неизмеримо большим.
Они не устраивали пышных свадеб. Просто однажды Василий перетащил свой нехитрый скарб из бабушкиного дома (Марфа Петровна благословила их со слезами радости) в сени Варвары. Поставил свой сундук рядом с ее, старым, помнящим еще Трофима. И все. Варвара, обычно решительная и громкая, в тот день была тиха и чуть смущена, как девчонка. Она перешила ему свой старый, добротный пиджак – "чтоб не позорился в городе на МТС". А он принес из райцентра отрез ситца – "для тебя, Варюша". Такого подарка она не получала со времен девичества.
Жизнь забила новым ключом. Василий вставал чуть свет, успевал и по хозяйству управиться (дров напилить, корову вывести, огород прополоть), и на МТС к смене. Вечерами он чинил все, что ломалось в доме и у соседей, а Варвара, сидя рядом с прялкой (с новой, крепкой осью, выточенной им), слушала его негромкие рассказы о механизмах, о городе, а иногда – редкие, скупые воспоминания о прошлом, о той боли, что пригнал его в Лебяжье. Она научилась слушать. Молчать. Просто быть рядом. Ее каменное сердце, оттаяв под его тихим, упорным теплом, оказалось не холодным, а глубоким, способным на такую нежность, что сама Варвара порой пугалась этой силы.
Лида встретила перемену в матери с ледяной бурей. Она, окончившая медучилище и работавшая теперь фельдшером в райцентре, приезжала реже. А когда приезжала – была как оса: колючая, язвительная, не признающая Василия.
– "Дядя Вася"! – фыркала она, глядя, как Василий учит Аню решать задачи по алгебре, или как он чинит забор. – Нашел себе няньку, мам! Удобно! И дом прибрал, и дочку пристроил! Только смотри, не прогадай! Мужики они все на один манер – сладко говорить умеют, а глядишь – и сбежит к своей городской!
– Лидия! – голос Варвары гремел, как гром, заставляя дочь вздрагивать. Но в нем уже не было прежней беспощадной ярости. Была твердость, граничащая с болью. – Василий Степанович – мой муж. И хозяин в этом доме наравне со мной. Уважать будешь. Или не приезжай.
– Хозяин?! – Лида вскипала. – Чужой мужик – хозяин в отцовском доме?! Да папа в гробу перевернулся! Ты забыла, как он… как мы…
– Я ничего не забыла, – холодно отвечала Варвара. – Но жизнь идет, Лида. И я имею право на счастье. Хоть на каплю. Василий это счастье мне дает. Не гадь.
Они ссорились. Лида уезжала, хлопнув дверью. Варвара стояла посреди избы, сжав кулаки, чувствуя, как старые шрамы на душе ноют. Но потом приходил Василий. Брал ее шершавые руки в свои, молча гладил по волосам, уже тронутым сединой. Или рассказывал что-нибудь смешное про трактористов на МТС. И боль отступала. Растворялась в тепле его присутствия, в тихом свете его любящих глаз. Она цвела, как дикая яблоня после суровой зимы – неярко, но щедро, всей своей крепкой, выносливой сутью.
Аня приняла Василия сразу и всей душой. Он стал для нее тем отцом, которого она не помнила – терпеливым учителем, защитником, другом. Он помогал ей с уроками, мастерил скворечники, рассказывал о звездах. Видя их дружбу, Варвару охватывало чувство, похожее на благодарность судьбе за этот поздний, но такой бесценный подарок.
Однажды поздним вечером, когда Аня уже спала, а за окном пели сверчки, Варвара сидела на лавке, чистя картошку на завтра. Василий, вернувшийся с дежурства, снял сапоги, подошел к ней сзади, обнял. Прижался щекой к ее волосам.
– Устал? – спросила она тихо, откладывая нож.
– Немного. Но дома – отдыхается. – Он помолчал. – Варюша… Спасибо тебе.
– За что?
– За все. За то, что пустила. За этот дом. За Аню… За то, что не боишься. За то, что… любишь. Старого, битого жизнью.
Она повернулась в его объятиях, посмотрела в лицо, изрезанное морщинами, но ставшее ей дороже всего на свете.
– Ты не старый. Ты… мой. – Она нашла его руку, прижала ладонь к своей щеке. – И я тебя не боюсь. Боюсь… потерять.
Он притянул ее к себе, крепко обнял. Они стояли так посреди своей скромной, но наполненной теплом и миром избы. Варвара закрыла глаза. Впервые за долгие годы она чувствовала себя не крепостью, выдерживающей осаду, а... просто женщиной. Любимой. Счастливой. Это чувство было таким хрупким, таким новым, что дух захватывало. И таким сильным, что казалось – ничто его не сломит.
Но судьба, только что подарившая ей солнце, уже затаилась в тени, готовясь к удару. Удар пришел оттуда, откуда не ждали. От Лидии.
Через неделю пришло письмо. Не треугольник, а городской конверт. От Лиды. Варвара, улыбаясь (Лида писала редко и обычно с упреками), вскрыла его. Василий чинил ухват у печи.
Первые строчки выжгли улыбку, как кислотой. Варвара побледнела. Рука, державшая листок, задрожала.
"Мам. Не ругайся сразу. Дело серьезное. Я беременна. От Сашки, того солдата, что лечился у нас в госпитале весной. Помнишь, с ожогами? Он обещал жениться, как демобилизуется. А теперь пишет – не может. Родители против, мол, деревенская я. А он... он и не спорит. Сволочь. Что мне делать, мам? Я одна. Работать скоро не смогу. Помоги. Я еду домой. Л."
Тишина в избе стала гулкой. Варвара стояла, не двигаясь, глядя в одну точку. Весь ее недолгий мир, построенный с таким трудом, трещал по швам. Позор. Незамужняя дочь с ребенком. На ее шее еще один рот. Сплетни. Насмешки. И главное – боль за дочь, которая наткнулась на ту же подлость, что когда-то сломала Василия.
– Варвара? – Василий отложил ухват, подошел. – Что случилось? От Лиды? Она болеет? – Он увидел ее лицо, бумагу в руке. Аккуратно взял письмо.
Он прочитал. Медленно. Лицо его стало каменным. Глубокие складки у рта заострились. В глазах мелькнуло знакомое Варваре выражение – боль от предательства. Но не своей боли. Ее боли. Боли Лиды.
Он положил письмо на стол. Подошел к Варваре. Молча обнял ее. Крепко. Так крепко, как будто хотел защитить от всего мира, от всей несправедливости.
– Дура… – прошептала Варвара, прижимаясь лбом к его груди. Голос ее срывался. – Дура девчонка… Нашла кого… обещаниям поверила…
– Не вини ее, Варюша, – тихо сказал Василий. Голос его был спокоен, но в нем звучала сталь. – Вини того подлеца. А Лида… она одна. И боится. Домой едет. Значит, к нам. Значит, доверяет.
Варвара оторвалась, посмотрела на него сквозь подступившие, наконец, слезы. Слезы стыда, гнева, отчаяния.
– К нам? С ребенком? Василий… Это же… Это ж на всю деревню позор! И тебе… тебе что, легко будет? Чужой ребенок под боком? Ты же сам…
Она не договорила. "Свои дети не получились". Его старая боль.
Василий взял ее лицо в свои сильные, рабочие руки. Заглянул в глаза. Глубоко. Серьезно.
– Варвара. Слушай меня. Это не "чужой ребенок". Это твоя кровь. Твоя внучка или внук. Значит, и моя. Понял? Моя. А насчет позора… – Он усмехнулся коротко и горько. – Пусть попробуют кто косо посмотреть. Я им объясню. А Лиде мы поможем. Вместе. Как семья.
Его слова, его твердая уверенность, его готовность принять чужую беду как свою, сломали последний оплот ее отчаяния. Она расплакалась. Не сдерживаясь. Впервые за долгие годы – горько, исступленно, облегчающе. Он держал ее, гладил по спине, шептал что-то успокаивающее, пока буря не утихла.
Когда она подняла опухшее от слез лицо, в ее глазах, помимо боли, горела новая решимость.
– Правду говоришь, Василий. Вместе. Поможем. И пусть только эта сволочь Сашка попадется мне на глаза… – Она сжала кулаки.
Василий улыбнулся, утирая ей мокрые щеки большим пальцем.
– Не трать силы. Он нам не нужен. А вот Лида нужна. И малыш. Назовем его… Федей. Как хотел когда-то мой отец назвать сына. Доброе, сильное имя. Федор.
"Федя". Простое имя. Но в устах Василия оно прозвучало как обет. Как клятва защиты и принятия. Варвара кивнула, обнимая его снова. В этом объятии была благодарность, любовь и осознание: какой бы удар ни готовила жизнь, теперь она не одна. У нее есть Василий. Ее камень. Ее опора. Ее позднее, выстраданное счастье. И ради него, ради Лиды, ради будущего Феди – она выстоит. Как всегда. Только теперь – не одна.
***
Осень 1949 года
Лидия приехала в Лебяжье с огромным животом и глазами, полыми от страха и озлобленности. Весь ее прежний лоск, городские претензии и дерзость куда-то испарились, оставив растерянную, испуганную девчонку. Деревенские бабы косились, шептались за спиной. «Силантьевой дочка нагуляла», «Варваре на старости лет позор», «А этот городской… терпит, поди…».
Варвара встретила дочь молча. Помогла раздеться, усадила за стол, поставила перед ней миску дымящейся картошки с молоком. Лидия ела, не поднимая глаз, крупные слезы капали в еду. Василий, вернувшись с работы, лишь тяжело вздохнул, увидев ее. Он подошел, положил руку ей на плечо – жесткий, как камень, под пальцами.
– Кушай, Лида, – сказал он просто. – Силы нужны. Тебе и малышу.
Лидия дернулась, словно от ожога, но не оттолкнула. Его спокойствие, отсутствие упреков, было как глоток воздуха в удушье стыда. Варвара видела это. Видела, как дрогнули ресницы дочери. И сердце ее сжалось – не только от гнева на солдата-предателя, но и от жалости к этой сломленной гордыне.
Роды начались ночью, внезапно и стремительно. Лида застонала на лежанке, скрутившись от боли. Варвара, опытная, видавшая виды, мгновенно собралась. Велела Ане бежать за Марфой Петровной – старой повитухой. Сама растопила печь, накипятила воды, разложила чистые тряпицы. Василия выставила в сени – «Не мужское это дело!».
Но Василий не ушел. Он стоял за дверью, прижав ладонь к холодному дереву, слушая сдавленные крики Лиды и тихие, властные команды матери. Каждый стон отдавался в нем тупой болью. Он вспоминал другую боль – свою, от предательства, от пустоты. И молился – не Богу, в которого верил смутно, а какой-то неведомой силе, чтоб все было хорошо. Ради Варвары. Ради этой девчонки, пусть и колючей, но – дочери его Варюши. Ради того малыша, которого он уже мысленно звал Федей.
Роды были тяжелыми. Лида, измученная страхом и ненавистью к происходящему с ее телом, кричала не только от боли, но и от ярости. Она проклинала солдата Сашку, проклинала мать, проклинала эту избу, эту жизнь. Варвара, стиснув зубы, держала ее за руку, мокрую от пота, и твердила сквозь ее вопли:
– Терпи, дочка! Терпи! Видишь – скоро! Скоро!
Когда на рассвете, в сером свете зари, пробивавшемся сквозь заиндевевшее окно, раздался первый, слабый, но яростный крик, Варвара выдохнула. Старая Марфа Петровна, вся в крови и потом, подняла крошечный, сморщенный, багровый сверточек.
– Девочка, Варвара. Крепкая девчонка. Как ты.
Лидия, обессиленная, мокрая, как мышь, отвернулась к стене.
– Уберите ее… – прошептала она с ненавистью. – Уберите…
Варвара, игнорируя слова дочери, с бесконечной нежностью приняла внучку из рук повитухи. Обтерла, запеленала в чистое, нагретое у печи. Маленькое личико было красным, недовольным, ротик кривился в плаче, но для Варвары это было чудо. Ее кровь. Продолжение. Новое начало.
– Марфушенька… – прошептала она, касаясь крошечной щечки пальцем. – Марфуша моя…
Дверь в сени тихо приоткрылась. На пороге стоял Василий. Лицо его было серым от бессонной ночи, глаза – огромными, полными немого вопроса. Варвара подошла к нему, протягивая сверток.
– Вот… Внучка наша. Марфа. Марфуша.
Он замер, глядя на крошечное существо. Его руки, привыкшие к железу и гаечным ключам, дрогнули. Он боялся прикоснуться, боялся сломать. Варвара мягко вложила девочку ему в руки, поправив поддержку.
– Держи, дед. Крепче. Не урони.
Василий осторожно прижал сверток к груди. Марфуша сморщилась, захныкала, но не закричала. Она уткнулась крошечным носиком в его грубую рубаху. Он смотрел на нее, затаив дыхание. На эти сморщенные веки, на крошечный ротик, на темный пушок на голове. В его глазах, таких печальных и много повидавших, стояли слезы. Не горечи. Не боли. А чего-то другого. Огромного, теплого, переполняющего.
– Здравствуй, Федя, – прошептал он хрипло, наклоняясь к девочке. – Здравствуй, внучек мой. Дед Василий тут. Все будет хорошо. Все.
Варвара смотрела на них – на этого большого, седого мужчину с лицом, смягченным нежностью, и крошечную девочку в его неуклюжих, но таких бережных руках. И сердце ее наполнилось до краев. Он назвал ее Федей. Не Марфушей, а Федей. Своим именем для нее. Своим внуком. Принял. Безоговорочно.
– Федя… – повторила Варвара тихо, и губы ее дрогнули в улыбке, смешанной со слезами. – Да, Феденька наш.
Лидия, лежавшая на лежанке, услышала это. Она резко повернулась, глаза ее горели лихорадочным блеском ненависти и отчаяния.
– Марфуша! Ее зовут Марфа! – выкрикнула она хрипло. – Какая к черту Федя?! Вы с ума сошли?! Это мой ребенок! Мой! И я решаю!
Василий не отрывал взгляда от малышки. Он аккуратно покачивал ее, и плач потихоньку стихал.
– Твой, Лида, – сказал он спокойно, но так, что его голос перекрыл ее истерику. – Твоя дочь. Но она еще и наша внучка. Варвары Степановны. И моя. И мы будем звать ее как хотим. Федей. Потому что это имя… доброе. Сильное. И она у нас вырастет доброй и сильной. Не то что… – Он не договорил, но все поняли – «не то что ее отец».
Лидия зашипела, как раненый зверь, и снова отвернулась к стене, натянув одеяло на голову. Ее плечи вздрагивали от беззвучных рыданий – рыданий не любви, а бессилия и отвращения.
Жизнь в доме закрутилась вокруг крошечной Марфуши-Феди. Лидия, оправившись от родов, почти не подходила к ребенку. Кормила ее с отвращением, отворачиваясь, будто совершая что-то постыдное. Плач девочки раздражал ее до истерик. Все заботы легли на Варвару и Василия. Варвара пеленала, купала, качала. Василий, вернувшись с работы, первым делом мыл руки и брал Федю на руки. Гулял с ней по избе, показывал на иконы в углу, на часы с кукушкой, которые сам починил, бормотал что-то тихое и ласковое. Он мастерил ей колыбельку из старой чинары, обитую мягкой тканью. Пел старые, полузабытые городские романсы, от которых Марфуша затихала, удивленно глядя на него большими, темными, как у Варвары, глазами.
– Видишь, Варюша, – говорил Василий, укачивая уснувшую девочку на руках. – Она знает. Знает, что дед ее любит. И Федей – имя хорошее. Мужицкое. Надежное.
Варвара, измотанная бессонными ночами, но светящаяся изнутри, улыбалась.
– Мужицкое… А она ж девчонка.
– Ничего, – упрямо качал головой Василий. – Вырастет – сама выберет. А пока – наш Феденька. Самый лучший внук на свете.
Лидия наблюдала за этой картиной со стороны. Ее лицо было каменным. Ни нежности, ни материнского инстинкта. Только тяжелая, холодная обязанность и чувство, что этот ребенок навсегда приковал ее к ненавистному селу, к этой избе, к матери и этому… этому чужому мужчине, который украл у нее ребенка, назвав его своим именем. Любовь Василия к Марфуше была для Лидии не утешением, а укором и еще большим отчуждением. Она мечтала только об одном – сбросить с себя этот груз и сбежать. Обратно в город. К "настоящей" жизни. Где нет этого вечного запаха коровы, детского плача и назойливой заботы "дяди Васи". Где она снова станет Лидией Силантьевой, фельдшером, а не "той самой, что нагуляла".
Однажды ночью, когда Федя плакал от колик, а Варвара, засыпая на ходу, пыталась ее укачать, Лидия встала с лежанки. Подошла к матери, выхватила у нее орущий сверток.
– Дай сюда! Не умеешь – не берись! – рявкнула она.
Она тряхнула ребенка, пытаясь заставить его замолчать. Марфуша завизжала еще громче. Варвара, очнувшись от усталости, увидела жесткое, искаженное злобой лицо дочери и ее руки, сжимающие крошечное тельце слишком сильно.
– Лида! Осторожно! – вскрикнула Варвара, пытаясь отнять ребенка.
Но Василий, дремавший на лавке, был быстрее. Он встал, одним шагом преградив Лиде путь. Взгляд его, всегда спокойный и мягкий, стал ледяным и острым, как сталь.
– Отдай ребенка, Лидия, – сказал он тихо, но так, что по спине пробежали мурашки. – Сейчас же. И не смей больше так делать. Никогда.
Лидия, встретив его взгляд, побледнела. Злоба в ней мгновенно сменилась страхом. Она сунула плачущую Марфушу в руки матери и отпрянула.
– Берите своего Федю! – прошипела она. – Нателешились! Только не ждите, что я тут с вами сгнию! Я уеду! Вернусь в город! Найду работу! А эту… эту обузу оставляю вам! Раз вы так ее любите!
Она бросилась на свою лежанку, накрылась с головой одеялом. Варвара, прижимая к себе ревущую Марфушу, смотрела на сгорбленный под одеялом комок – свою дочь. Боль, острая и жгучая, пронзила сердце. Не только за себя. За эту крошку, которую родная мать назвала обузой.
Василий подошел, обнял их обеих – Варвару и внучку. Его руки были твердыми и надежными.
– Никуда она не денется, Варюша, – прошептал он. – Сейчас озлоблена. Пройдет. А Федя… Федя наш. Наш с тобой. И мы ее вырастим. Людими. Не то что… – Он снова не договорил, но Варвара поняла. Не то что ее мать.
Он взял Марфушу на руки, начал ходить с ней по избе, покачивая, напевая под нос что-то неразборчивое. Плач постепенно стихал. Варвара, прислонившись к дверному косяку, смотрела на них. На деда Василия и его Федю. В этом странном, неродном по крови, но таком крепком союзе была ее опора. Ее надежда. И новая, огромная ответственность. Она знала – Лидия не шутит. Дочь уедет. И Марфуша останется с ними. Навсегда. И Варвара готова была принять этот вызов. Как всегда. Только теперь рядом был Василий. И маленькая Федя, которая, засыпая на его груди, бессознательно сжимала крошечный кулачок вокруг его большого пальца – как мостик между прошлым и будущим. Мостик, который они с Василием обязаны были укрепить во что бы то ни стало.
***
Лето 1956 года
Семь лет. Для Лебяжья – миг. Для Марфуши-Феди – целая жизнь. Жизнь, вплетенная в нехитрый уклад избы на краю села, в запах свежего хлеба из печи Варвары, в стук молотка и запах машинного масла из сарая, где творил чудеса «дед Василий». Жизнь, где главными людьми были не уехавшая в город и почти не писавшая «мама Лида», а бабушка Варя и дед Василий.
Марфуша росла под стать месту – крепкой, смышленой, с живыми глазами цвета спелой черники, унаследованными от Варвары, и упрямым подбородком, наводившим на мысли о Василии. Она знала, что ее зовут Марфа, но откликалась на «Федю» так же естественно, как на свое имя. Для нее это было не прозвище, а знак особой любви, печать принадлежности к деду, чьи руки были шершавыми, но нежными, чьи рассказы о звездах и механизмах завораживали, и чья спина казалась необъятной крепостью.
Она была «их» ребенком в каждом смысле. Варвара учила ее доить корову, печь хлеб, вышивать крестиком. Василий – мастерить скворечники, чинить забор, решать задачки, которые Аня (теперь Анна, учительница младших классов в лебяжинской школе) приносила из города. Они втроем – Варвара, Василий и Марфуша – были маленькой, крепко спаянной вселенной. Аня, любимая тетя, была яркой звездой на их небосклоне.
Письма от Лидии приходили редко, сухие, формальные. В них сообщалось, что она работает медсестрой, вышла замуж за некоего Виктора, инженера («Человек с положением!» – подчеркивалось с гордостью). О Марфуше – пара фраз. «Как дочь? Здорова? Учится?» Ответы Варвары были лаконичными: «Растет. Здорова. Учится хорошо». Василий добавлял в конверт детский рисунок Марфуши – деда у токарного станка или бабушку с караваем.
Идиллия треснула жарким июльским днем 1956 года. На пороге избы, пыльный и важный, появился почтальон с телеграммой. Необычной. Городской.
Варвара, вытирая руки о фартук, вскрыла ее с плохим предчувствием. Лида никогда не телеграфировала. Василий, чинивший плуг во дворе, подошел, почуяв неладное. Марфуша, лепившая куличики из глины, замерла, наблюдая за взрослыми.
Телеграмма была краткой, как выстрел:
«ЗАБЕРИТЕ МАРФУШУ СРОЧНО ВИКТОР НЕ ВЫНОСИТ ПРИЕЗЖАЙТЕ ЛИДА»
Воздух сгустился. Варвара прочла слова вслух, голос ровный, но лицо стало каменным. Василий вытер руки о брюки, медленно скомкал грязную ветошь.
– Не выносит? – произнес он тихо. Глаза его, обычно теплые, сузились до ледяных щелочек. – Кого не выносит? Ребенка? Свою же дочь?
Марфуша подбежала, испуганная их выражениями лиц.
– Ба, что случилось? От мамы?
Варвара машинально погладила ее по голове, не отрывая глаз от телеграммы.
– Собирайся, Федя, – сказала она неожиданно твердо. – Поедем в город. К маме. Погостим.
– В город?! – глаза Марфуши округлились от восторга и страха. – К маме? Надолго?
– Посмотрим, – уклонилась Варвара. Она уже мысленно собирала узел. – Василий, запрягай Гнедко. Сегодня же выедем.
Дорога в райцентр, а оттуда на поезде в город, казалась Марфуше бесконечным приключением. Василий, мрачнее тучи, крепко держал ее за руку в вагоне. Варвара сидела напротив, прямая, как штык, ее взгляд был устремлен в окно, но видела она не мелькающие поля, а лицо дочери и неведомого Виктора. Что они сделали с ребенком? Что значит «не выносит»?
Квартира Лидии и Виктора оказалась в новом, пахнущем штукатуркой доме. Тесноватая, но с городским лоском: сервант с хрусталем, ковер на полу, плюшевые кресла. Встретила их сама Лидия. Постаревшая, подтянутая, в строгом платье и туфлях на каблуках. На губах – натянутая улыбка. За ней маячил Виктор – высокий, сухой, с холодными глазами за очками и вечной сигаретой в тонких пальцах. Он кивнул еле заметно, не скрывая неудовольствия.
– Марфуша, здорова! – Лидия сделала шаг вперед, попыталась обнять дочь. Марфуша инстинктивно прижалась к Василию.
– Здравствуй, мама, – прошептала она.
– Ну, иди, иди, покажи свою комнатку! – Лидия попыталась взять ее за руку, но Марфуша вцепилась в рукав деда. Лидия нахмурилась. – Марфа! Не упрямься! Иди!
– Пусть освоится, Лида, – вмешалась Варвара, входя в квартиру, как в осажденную крепость. Ее взгляд скользнул по Виктору. – Здравствуйте, Виктор. Спасибо, что приютили.
– Приютили? – фыркнул Виктор, пуская дым колечком. – Ребенок должен жить с матерью. В цивилизованных условиях. А не в деревне, с… – он брезгливо оглядел их простую одежду, – со стариками.
Василий напрягся. Варвара положила руку ему на локоть, сдерживая.
– Условия у нас свои, – сказала она ровно. – Но Марфуша ухожена, здорова, учится хорошо.
– Учится? – Виктор усмехнулся. – Она дикарка, Варвара Степановна! Не умеет вести себя за столом! Боится лифта! Плачет по ночам! Совершенно не приспособлена к городской жизни! И нервы у Лиды ни к черту! Мы ждали… другого ребенка. Не такого… проблемного.
Марфуша, услышав «дикарка» и «проблемный», всхлипнула и спрятала лицо в брюки Василия. Он обнял ее, прижал к себе.
– Она не дикарка, – прозвучал его голос, низкий и опасный. – Она ребенок. Деревенский ребенок. Которого вырвали из дома и привезли в чужую клетку.
– Василий! – предостерегающе сказала Лидия.
– Нет, Лидия, – Варвара шагнула вперед. Ее глаза метали молнии. – Дед прав. Что вы сделали с ребенком за эти… сколько? Месяц? Она вся дрожит! И вы говорите – «не выносит»?! Кто кого не выносит?!
– Она мешает! – резко встрял Виктор. – Она не вписывается! Мы с Лидой хотим свою семью, своих детей! А она… она вечно под ногами! Плаксивая! Несамостоятельная! Мы устали! Заберите ее! Обратно в свою деревню!
Тишина повисла, густая и тягучая. Лидия потупилась, теребя край платья. Виктор затянулся сигаретой, демонстративно отвернувшись.
Варвара подошла к Марфуше, которая рыдала, уткнувшись в деда. Она присела на корточки, взяла дочь за подбородок, заставила посмотреть на себя.
– Федя, – сказала она твердо, глядя ей прямо в глаза, – ты хочешь домой? К бабе и деду? В Лебяжье?
Марфуша, задыхаясь от рыданий, кивнула так сильно, что слезы брызнули во все стороны.
– Д-домой! – выдохнула она. – К д-деду! К бабе! Сейчас!
Василий поднял ее на руки, прижал. Его лицо было непроницаемым, но в глазах бушевал ураган.
– Все, Варвара. Разговор окончен. Собираем вещи Феди. И едем домой. Сейчас же.
– Как это – сейчас?! – всплеснула руками Лидия. – Вы с ума сошли! Поздно! Первый поезд завтра утром!
– Дойдем пешком до станции, ночь переночуем в вокзале, – отрезал Василий. Он уже направлялся к крошечной комнатке, где жила Марфуша. – Но здесь – ни минуты больше.
Виктор фыркнул:
– Истерика! Типичная деревенщина!
Василий остановился. Медленно повернулся. Его рост, его внезапно обнажившаяся мощь заставили Виктора невольно отступить на шаг.
– Вы, товарищ инженер, – произнес Василий ледяным тоном, – никогда не стояли по пояс в ледяной воде, спасая чужого ребенка. Никогда не знали, что такое настоящая ответственность. Вы – пустое место. И ваше мнение – мне как ветер под хвост корове. Заткнитесь и не мешайте мне собирать вещи моей внучки.
Он развернулся и пошел, неся Марфушу, которая обвила его шею руками и больше не плакала, а только тихо всхлипывала, прижимаясь к родному, знакомому запаху махорки и машинного масла.
Вещи собрали быстро – у Марфуши было немного своего. Лидия стояла в дверях, бледная, сжав губы. Она не просила прощения. Не пыталась утешить дочь. Ее лицо выражало лишь облегчение.
На прощанье Варвара остановилась перед дочерью.
– Ты довела, Лидия, – сказала она тихо, но так, что слова врезались, как нож. – Своего ребенка назвала обузой и выгнала. Запомни это. И помни – назад пути нет. Ни для тебя. Ни для нее. Она – наша. Навсегда.
Они уехали той же ночью. Марфуша уснула на руках у Василия в переполненном вагоне, держа в кулачке пуговицу от его рабочей куртки. Варвара сидела напротив, глядя в темное окно, где мелькали редкие огоньки. В ее душе бушевали гнев, обида, жалость к дочери и огромная, всепоглощающая любовь к этой девочке, которую ей снова доверила судьба.
– Дед… – прошептала спящая Марфуша.
– Я тут, Федя, – тихо отозвался Василий, прижимая ее крепче. – Спи. Скотч домой. К бабе. Наш дом.
Василий посмотрел на Варвару. В тусклом свете вагонной лампы их глаза встретились. Никаких слов не было нужно. Они знали. Их путь был выбран. Их крепость – семья из троих – была неприступна. Они везли домой свое сокровище. Своего Федю. И больше никогда не отдадут.
***
Май 1964 года
В избе пахло свежевыпеченным хлебом, дегтем и крапивой – Варвара натирала лавки для чистоты. За окном буйствовала поздняя алтайская весна. Василий, теперь уже с густой проседью в волосах, но все такой же крепкий, колол дрова у сарая. А в центре комнаты, за столом, покрытым старой, но чистой скатертью, сидела Марфуша. Перед ней громоздились учебники, тетради, исписанные ровным, старательным почерком. Лицо ее, потерявшее детскую округлость, было сосредоточено, брови сдвинуты. Выпускные экзамены в школе висели тяжелым грузом.
– Ба, а если я не сдам физику? – спросила она, отрываясь от задачи.
Варвара, не прекращая тереть лавку, фыркнула:
– Сдашь. Васильевна у нас не дура. И дед твой все формулы знает, как «Отче наш». Правда, Василий?
Василий, занося топор, усмехнулся:
– «Отче наш» не знаю, а закон Ома – пожалуйста. Ток, напряжение, сопротивление. Как жизнь: сила есть – воля есть. Главное – направление верное выбрать.
Марфуша улыбнулась. Дед всегда умел сложное сделать простым. Его вера в нее была непоколебимой, как скала. Как и бабушкина. Они были ее тылом, ее крепостью, ее настоящей семьей. Письма от Лидии стали реже и суше. Она родила близнецов, Вадима и Вову, и теперь в ее посланиях сквозила вечная усталость и просьбы: «Марфуша, приезжай летом, помоги с малышами». Помощь превращалась в эксплуатацию: нянька, кухарка, уборщица. Варвара каждый раз вставала стеной: «Учиться ей! Свою жизнь строить! Не быть тебе прислугой!»
Однажды летом, после особенно изматывающей «помощи» у Лидии (где Виктор бросал презрительные взгляды и ворчал: «На шею села, институт ей подавай!»), Марфуша вернулась домой с синяками под глазами от недосыпа и тихой злобой в душе. Варвара, взглянув на нее, ничего не спросила. Вечером, когда Василий ушел в баню, а Марфуша мыла посуду, Варвара подошла к ней.
– Хватит, – сказала она твердо, забирая у внучки тарелку. – Больше не поедешь.
– Но, ба, мама просит… Близнецы же…
– Близнецы – ее дети. Ее крест. А твой крест – учиться. Свою судьбу ковать. Не позволю, чтоб тебя в няньки записали навечно. – Варвара смотрела на нее не отступая. – Ты – умница. У тебя голова на плечах. В институт пойдешь. В город. Но своим путем. Не как она. Поняла?
Марфуша увидела в бабушкиных глазах ту самую стальную волю, что вытаскивала деда из проруби, что строила их жизнь вопреки всему. И поняла: бабушка права. Она заслужила право на свой путь.
И вот он, решающий год. Марфуша подала документы в педагогический институт в Барнауле – на филологический. Мечтала, как тетя Аня, учить детей. Последние дни перед экзаменами пролетели в напряженной учебе. Василий отложил все дела на МТС, проверял ее сочинения, разбирал сложные темы по литературе. Варвара колдовала на кухне, стараясь накормить внучку повкуснее и посытнее, отгоняя лишних посетителей: «Не мешай! У нас Федя экзамены штурмует!»
Настал день отъезда. Варвара упаковала огромный узел с едой – пироги, вареная курица, соленья, топленое молоко в бидончике. «Чтоб не голодала там, в общаге!». Василий молча проверял, крепко ли привязан чемодан к телеге. Лицо его было непроницаемым, но в глазах стояла глубокая, немудреная грусть.
На перроне райцентровского вокзала было шумно и пыльно. Марфуша, в своем лучшем платье, сшитом Варварой, и с новеньким, купленным Василием на премию саквояжем, чувствовала себя одновременно взрослой и маленькой. Тетя Аня, приехавшая проводить, обнимала ее, шепча напутствия и суя в руку заветную пятерку «на мороженое». Варвара, сжав губы, поправляла ей воротничок, гладила по волосам.
– Пиши. Каждую неделю. И чтоб хорошо кушала. Не перетруждайся, – приговаривала она, избегая смотреть Марфуше в глаза, чтобы не расплакаться.
– Буду, ба, обязательно! – Марфуша прижалась к ее груди, вдыхая родной запах хлеба и дома. – Скучать буду.
Прозвучал гудок. Пора. Марфуша бросилась к Василию. Он стоял чуть в стороне, руки в карманах старой телогрейки, смотрел на нее своим спокойным, мудрым взглядом.
– Ну что, Федя, – сказал он, и голос его дрогнул лишь чуть-чуть. – В добрый путь. Учись. Знай, что мы всегда с тобой. Тут. – Он ткнул пальцем себе в грудь. – И там. – Ткнул в ее лоб. – Не подведи.
Он обнял ее крепко, по-дедовски, прижал к себе. И прошептал на ухо, так, чтобы слышала только она:
– Ты – наша гордость, Феденька. Самая большая. Иди. Завоевывай свой мир.
Он отпустил ее. Марфуша, едва сдерживая слезы, поцеловала бабушку в щеку, тетю Аню, взобралась на подножку вагона. Поезд тронулся. Она высунулась в окно, махала рукой, пока фигуры на перроне не превратились в маленькие точки, а потом и вовсе скрылись из виду.
Варвара стояла, не шелохнувшись, пока поезд не исчез за поворотом. Потом вытерла тыльной стороной ладони предательскую слезу. Василий подошел, молча взял ее под руку.
– Повезло нам с Федей, – сказал он просто. – Выросла человеком.
– Наш человек, – поправила Варвара, опираясь на его крепкую руку. – Сильный. Упрямый. Как я. И добрый… как ты.
Они пошли к телеге. Дорога домой показалась длиннее обычной. Пустовато было в избе без Марфушиного смеха, без стука ее карандаша по столу. Но на душе было светло и спокойно. Они сделали свое дело. Вырастили. Выстояли. Выпустили в мир своего Федю – сильного, умного, знающего цену настоящей семье и своему слову.
А вечером, когда Варвара сидела у печи, а Василий чинил замок у двери, зазвонил телефон на сельском почтампе (редкая по тем временам роскошь, которую Василий провел сам). Аня, сбегавшая к аппарату, вернулась сияющая:
– Марфуша звонила! Доехала! Устроилась в общежитие! Все хорошо! И сказала… – Аня улыбнулась, глядя на Василия, – сказала передать: «Дед, я буду стараться. За себя и за Федю».
Василий отложил отвертку. Глаза его засветились теплом и глубочайшим удовлетворением. Он кивнул, глядя на Варвару.
– Вот и славно. Значит, все правильно. Пусть идет своей дорогой. Наша Федя. Наша кровь. Наша победа.
Он подошел к окну, посмотрел на темнеющее небо, где зажигались первые звезды. Те самые, о которых он рассказывал маленькой Марфуше-Феде. Звезды, которые теперь светили и ей там, в городе, освещая ее собственный, новый путь. Путь, который она выбрала сама. Благодаря им. Благодаря их любви, упрямству и вере, что «выжить – мало». Надо жить. Честно. Достойно. Своим умом и своими силами. Как завещала ей бабушка Варвара. Как научил дед Василий. Как звали ее в самом сокровенном уголке сердца – Федей.
