Глава 83
– Элли, ты не могла бы пойти вместе со мной? – в кабинет заглядывает доктор Званцева. Голос её звучит сдержанно, но для меня – странно. Моя лучшая подруга, всегда уравновешенная и жизнерадостная не из тех, кто просит о помощи без веской причины. Прекрасный педиатр, умница, стрессоустойчивая. А сейчас, глядя ей в глаза, вижу – обеспокоена. Что-то её всерьёз тревожит.
– Постой. Я пойду, – говорю, откладывая ручку и отодвигая ноутбук, – но только если ты сначала скажешь, что тебя волнует. Не люблю ходить вслепую, ты же знаешь.
Маша, не раздумывая, входит и прикрывает за собой дверь. Вид у неё напряжённый – слегка поджатые губы, быстрый шаг, пальцы нервно сжимают край халата.
– Там мальчика привезли, трёхлетнего. Пашей зовут. Очаровательный такой ребёнок, но… – она замялась, – только ведёт себя как-то странно. Очень странно.
– В каком смысле? – вскидываю брови. В её голосе не медицинская озабоченность, а нечто личное, будто она наткнулась на загадку, к которой нет ключа.
– Понимаешь, – Маша делает шаг ближе, – ему всего три годика, а он… как будто взрослый. Нет, скорее – как маленький старичок. Слишком умный взгляд, зрелые движения. И говорит так, будто рассуждает. Резонёр, понимаешь?
– То есть… бесплодно мудрствует? – уточняю я, вспоминая один из наших университетских семинаров по нейропсихологии.
Маша кивает. В её глазах – тревога, которую она старается спрятать за врачебной сдержанностью. У меня сразу возникают одна за другой три чётких мысли. Первая – Маше нужен отпуск. Возможно, она просто устала, и на фоне хронической нагрузки видит то, чего нет. Второе – всё же симптомы вполне реальные, и, судя по описанию, не исключено серьёзное заболевание. Тут без нейрохирурга не обойтись. И третья – да, я пойду с ней. Даже если это окажется ложная тревога, подруга нуждается в поддержке. Это для меня важно.
– Да, – тихо подтверждает она на мой последний взгляд.
Встаю, беру халат со спинки стула, и мы вместе выходим в коридор. Смотровая, куда приходим, светлая, с большими окнами, за которыми медленно ползёт северный июль – сероватый, промозглый, с тонкой пеленой дождя. У койки мальчика стоят родители – симпатичная молодая пара. Мама словно с обложки глянцевого журнала: модные ботинки, укороченная кожаная куртка, увеличенные филлерами губы, идеально уложенные волосы. Папа – высокий, крепкий, в спортивной куртке, атлет с ярко-голубыми глазами.
А Паша… белокурый, у него тонкие черты лица, похож и на мать, и на отца сразу – как будто природа постаралась вложить в него всё лучшее. Только вот неестественная отрешённость и задумчивость в его взгляде сразу бросаются в глаза. Не так смотрят обычные дети.
Доктор Званцева поясняет родителям, что пригласила меня для консультации, и начинает собирать анамнез. Я сажусь на стул в углу и внимательно наблюдаю за мальчиком. Он сидит на кровати и, не обращая внимания на разговор взрослых, возит по покрывалу маленькую машинку. Но не просто, а комментирует свои действия вслух, спокойно, вдумчиво, словно инженер.
– Лучше бы у неё колёса были не пластиковые, а резиновые, – говорит он, не глядя ни на кого. – Тогда бы сцепление с поверхностью было более надёжным, и шумело бы меньше.
Я чувствую, как напрягаются мышцы спины. В три года дети обычно говорят о машинках совсем иначе: «Ж-ж-ж!», «Поехала!» или, в лучшем случае, «Смотри, мама, как быстро!». А тут – словно юный механик из советской документалки.
Анамнез между тем не оставляет места сомнениям: уже полгода у мальчика эпизодически возникают головные боли. На пике – рвота. Последние недели всё чаще. Родители говорят, что Паша стал менее активен, быстро утомляется, вялость появилась, глаза часто полузакрыты, просыпается с жалобами на недомогание.
По Олюшке своей я знаю: трёхлетка – это буря. Они носятся без устали, падают, встают, поют, визжат, требуют ещё одну сказку. А тут – ребёнок сидит, не ерзает, не капризничает, не интересуется ничем, кроме машинки и собственных размышлений о ней. Неестественная зрелость. Опасная.
Маша назначает анализы. Через полчаса к нам присоединяется Афанасий Макарович Полдневой – наш нейрохирург, с которым за годы работы у нас сложилось почти семейное взаимопонимание. Солидный, с густыми бровями и неизменным планшетом в руках. Он внимательно выслушивает Машу, осматривает ребёнка, кивает и затем поворачивается к родителям.
– Вам, – говорит он спокойно, но без лишней мягкости, – необходимо пройти МРТ головного мозга. Немедленно.
Отец напрягается, мама наклоняется к сыну и берёт его за руку.
– В мозгу человека, – продолжает Полдневой, – есть щелевидные полости, которые называются желудочками. В них вырабатывается специальная жидкость – ликвор. Она обволакивает мозг, омывает его, затем стекает по каналам к спинному мозгу и всасывается в кровь. Такая циркуляция – физиологическая норма.
Он делает паузу. Родители слушают, затаив дыхание.
– Но, – тихо добавляет он, – иногда, по пути оттока ликвора, возникает препятствие. Опухоль. Как плотина на реке. Ликвор не может вытечь, начинает скапливаться, давление растёт, желудочки расширяются. А вместе с ними и полость черепа, особенно у ребёнка. Мозг буквально распирает изнутри. Подобные опухоли чаще всего проявляются именно в детском возрасте.
Мама сжимает губы, отец словно замер.
– И что будет дальше? – наконец спрашивает женщина глухим голосом.
– Судя по анамнезу, у вашего сына уже начались регулярные головные боли. Дальше они будут усиливаться, вместе с рвотой. Потом может начаться нарушение координации, слабость в ногах, парез. Позже – ухудшение зрения, возможна полная слепота. В терминальной стадии – судороги. И, – он замолкает на секунду, – во время одного из таких приступов ребёнок может не выжить.
– Боже мой… ужас какой… – хрипло выдыхает отец, и его сильные руки вдруг опускаются вдоль тела, словно он сдался.
– Единственная возможность спасти вашего сына – это операция по удалению опухоли, – говорит Афанасий Макарович, и его голос, ровный, спокойный, но без тени сомнения, ложится в тишину смотровой, как приговор, от которого нельзя убежать. – Однако, судя по текущим жизненным показателям мальчика, проводить её прямо сейчас было бы преждевременно. Организм слишком ослаблен, и есть высокий риск, что он не перенесёт хирургическое вмешательство. Но это не значит, что мы ничего не можем сделать.
Он делает паузу, чтобы родители усвоили сказанное, и продолжает:
– Мы можем начать с вспомогательной процедуры. Опухоль оставим на месте. Пока она не будет удалена, но с помощью специальной клапанной системы трубок отведём избыточный ликвор из полостей головного мозга в брюшную полость, где он будет естественным образом всасываться. Операция эта отработана десятилетиями, малотравматична, проводится под общим наркозом, длится около сорока минут. После неё давление в черепе нормализуется, симптомы заболевания – головные боли, рвота, нарушение сна, отказ от еды – либо полностью исчезнут, либо значительно ослабнут. Паша снова начнёт кушать, его показатели крови стабилизируются, общее состояние улучшится. И тогда, через две-три недели, когда организм окрепнет, мы сможем приступить ко второй, основной операции, и удалить опухоль окончательно.
– Доктор, – после долгой паузы спрашивает мама, и в её голосе дрожит не столько вопрос, сколько надежда на чудо, на что-то более простое, – а нельзя как-то… ну, уколы там, таблетки? Может, обойдёмся без операций?
– Вы не понимаете, – вступаюсь я, не в силах молчать. – Афанасий Макарович – один из ведущих нейрохирургов страны, его работы цитируют в международных журналах, он руководил десятками подобных вмешательств, и каждый раз – с положительным исходом.
– Спасибо, коллега, – смущённо кивает он, поправляя очки.
– Его мнение, – продолжаю я, – не требует интерпретаций. Если он говорит, что операция необходима, значит, другого пути просто нет. Говоря без прикрас, на языке, который, к сожалению, приходится использовать в таких случаях: без хирургического вмешательства… Паша не выживет.
Я не произношу последнее слово вслух. Не хочу, чтобы мальчик услышал. Он сидит в углу на стуле, бледный, с большими глазами, и молча смотрит в пол на машинку.
– А что это за клапанная система? – спрашивает отец, и в его голосе уже не надежда, а попытка понять.
Афанасий Макарович молча достаёт свой планшет, включает, берёт стилус и начинает чертить: сначала схему желудочков мозга, потом – тончайшую трубку, идущую от головы вниз, через шею, за грудину, к брюшной полости. Показывает, как работает клапан, как регулируется отток жидкости. Потом переходит к снимкам – КТ, МРТ, фотографиям детей, прошедших через ту же операцию. Сравнивает до и после. Говорит о рисках, о возможных осложнениях, но подчёркивает: они минимальны и контролируемы.
– Всё поняли? – спрашивает он, откладывая гаджет.
Мы с ним переглядываемся. Оба ждём одного: «Да, делайте, спасайте!» – но вместо этого родители, переговорив между собой тихим, напряжённым шёпотом, говорят, что, да, всё ясно, всё понятно… но им нужно время. Подумать, обсудить и посоветоваться.
Мне хочется вскочить, ударить кулаком по столу, крикнуть: «Что тут думать?! У вас сын теряет каждый день! Через неделю он может впасть в кому!» – но я сжимаю руки в кулаки под столом. Не имею права ни как врач, ни как человек. Решение – за ними. Врачебная этика не позволяет давить, убеждать, манипулировать страхом. Только информировать и ждать.
– Ну что ж, думайте, – говорит Афанасий Макарович, и в его голосе – не раздражение, а усталость от бесконечных сомнений, от страха, который мешает людям принять спасение. – Но до конца рабочего дня я должен получить ваше решение. У нас плотный график, операционная забита на месяц вперёд, и место для Паши нужно будет выделять отдельно, переставлять других пациентов. Время – не роскошь, а вопрос жизни.
Вечером мы снова собираемся в кабинете. Солнце село, за окном – сумерки. Паша сидит на коленях у мамы, обхватив руками её шею, и смотрит на нас. Не как ребёнок. Не с испугом или любопытством, но сурово, будто знает больше, чем мы и сознаёт, как борются в нём болезнь и время, как родители колеблются между страхом и надеждой. Не должен маленький ребёнок так смотреть. Подобный взгляд бывает у тех, кто слишком много пережил, у кого за плечами не детство, а годы тревог, бессонных ночей, уколов, слёз и бессилия.
– Афанасий Макарович, – говорит мама, и её голос дрожит, но в нём уже нет сомнения. – Мы решили. Будем делать операцию.
Она поглаживает сына по белокурой голове, прижимает к себе.
– Ну что ж, – кивает доктор Полдневой. – Хорошо. Затягивать не будем. Возьмём Пашу на первую операцию послезавтра. Подготовим его, введём в режим, начнём коррекцию показателей.
– Доктор, – вдруг говорит отец, и в его голосе – твёрдость, как у человека, который наконец принял решение за двоих. – Только давайте сразу вторую операцию. Первую – не надо. Удаляйте опухоль. Мы так решили.
Переглядываюсь с коллегами – в глазах у всех одно и то же: тут явно что-то не так. Не просто сомнения родителей, не обычная паника, а какая-то упрямая, почти враждебная непробиваемость, будто они пришли не за помощью, а чтобы доказать, что знают лучше.
– Я же вам объяснял, – говорит Афанасий Макарович, стараясь сохранить спокойствие, хотя видно, как внутри него нарастает раздражение – профессиональное, почти физическое, потому что подобная глупость, прикрытая ложным благородством, всегда выводит из себя любого, кто понимает цену времени и ответственность за жизнь, – Паша не перенесёт удаление опухоли без предварительной вспомогательной операции! Это чистая физиология. Организм ослаблен, внутричерепное давление критическое, а опухоль – объёмная. Если мы попробуем удалить её сейчас, он либо не переживёт наркоз, либо умрёт в реанимации через несколько часов. Это не риск – это смертный приговор.
– Что же вы хотите, чтобы он до этого момента мучился? – отвечает отец, и в его голосе – не искреннее сострадание, а вызов, как будто он уже решил, что врачебная наука уступает родительскому «праву выбора». – Мы не согласны.
Я знаю Афанасия Макаровича как человека предельно рассудительного, сдержанных жестов, редко повышающего голос, умеющего говорить с пациентами и их родственниками. Но в этот момент он неожиданно вскакивает со стула, лицо краснеет, руки сжимаются в кулаки, и он буквально орёт, перекрывая шум в кабинете:
– Если хотите избавиться от своего ребёнка – делайте это сами! А меня в виновника не превращайте! Хотите – берите кирпич, папа сильный, видно, – идите, и по головке! Только сами, ясно?! Я не стану участвовать в убийстве под видом операции!
Нейрохирург резко разворачивается и вылетает из моего кабинета, хлопнув дверью с такой силой, что стекло дрожит, а ручка едва не отлетает. К счастью, не слетела с петель – но, судя по его настроению, если бы это случилось, он бы даже не обернулся.
– Что ж, в таком случае, уважаемые родители, – говорю я, стараясь говорить ровно, хотя внутри всё кипит, – прошу вас написать официальный отказ от госпитализации и от проведения любой медицинской помощи.
Они с гордым видом подходят к столу, почти не глядя на бланк, быстро расписываются – мама с вызывающим выражением лица, отец – с презрительной ухмылкой. Уходят, бурча что-то вроде: «Мы не желаем, чтобы нашего ребёнка оперировал такой хам», «это не врач, а псих», «мы найдём нормального специалиста» – всё в таком духе.
Мне хочется вскочить, догнать их в коридоре, крикнуть, что это не хамство, отчаяние, что их сын умрёт через три недели, если не будет проведена операция, что они довели до эмоционального взрыва одного из лучших нейрохирургов страны своим наплевательским, самонадеянным, глупым отношением к чужой профессиональной совести. Но я прикусываю язык. Нельзя. Ни слова или жеста. Правила и этика. Неважно, как сильно дрожат руки и как тяжело дышится.
Самое удивительное происходит утром следующего дня.
Едва я захожу в отделение, как в вестибюле вижу их – молодых родителей, Пашу на руках, и рядом двоих пожилых людей. Судя по всему, дедушка и бабушка. Она одета просто, как и полагается пенсионерке: тёмное пальто, платок на голове, сумка из искусственной кожи. А он – совсем другое дело. Старомодно-парадный костюм, начищенные ботинки, на груди – орденские планки, на погонах – звёзды полковника. Видно, что служил в ВВС, и не просто служил – командовал. Голос у него – бас, с металлическим оттенком, как будто и сейчас отдаёт приказы.
– Вы – доктор Печерская? – спрашивает, глядя прямо, без улыбки, но и без враждебности.
– Да, это я, – отвечаю.
– Эллина Родионовна, – произносит он, и в его интонации уважение и строгость, – от лица нашей семьи приношу вам глубочайшие извинения за поведение этих людей.
– Да вы нас просто неправильно поняли, – начинает было мамочка, но дед резко цыкает на неё – один звук, и она замолкает, как солдат на плацу.
– Мы можем обсудить всё с вами и с доктором Полдневым? – спрашивает он уже спокойнее.
– Да, разумеется, – отвечаю и немедленно вызываю Машу, как лечащего врача, и Афанасия Макаровича, который, к счастью, уже остыл после вчерашнего взрыва.
Он приходит, сдержан, сосредоточен, как будто ничего не произошло. Спокойно, подробно, без лишних эмоций объясняет план лечения: сначала вентрикуло-перитонеальное шунтирование, через две недели – удаление опухоли.
Я уже не вслушиваюсь. Мысли мои далеко. В голове всплывает другой полковник – Дорофеев. Ах, поскорее бы он нашёл моих родителей! Уже устала за них бояться, просто злюсь. Когда вернутся – а они вернутся, потому что никуда не денутся, – выплесну на них всё. Потом, когда голос сорвётся, кинусь обнимать, буду реветь, как маленькая девочка, пока слёзы не кончатся, и радоваться.