(Поезд Саратов-Москва, плацкарт, раннее утро)
– Кать, вставай! Москва! – Тряска за плечо. – Смотри, вон купола! – Голос соседки по купе, тети Люды, срывался от волнения. – Вон вокзал! Киевский!
Катя оторвала лицо от жесткой подушки, пропахшей пылью. Сердце колотилось, как пойманная птица. За окном мелькали серые стены, грязные крыши, бесконечные провода. Москва. Не парадная открытка, а огромный, дымящийся, гудящий организм. Она прижала ладони к холодному стеклу.
– Спасибо, тетя Люда. Доехали.
– Доехали-то доехали, а дальше-то что? – Тетя Люда суетливо собирала свои узелки. – Ты хоть адрес знаешь? Общежитие это твое? Ох, и зачем тебе в артистки, Катюша? В Саратове институт хороший, бухгалтером бы выучилась...
– Мечтаю, – прошептала Катя, глядя, как платформа наполняется суетливой толпой. – Поступить в театральный... ГИТИС... Щука... – Эти названия звучали как заклинания, выученные за годы в драмкружке саратовского ДК.
(Общежитие для иногородних абитуриентов, комната на шестерых)
Душно. Пахло дешевой колбасой, по́том и отчаянием. Катя сидела на краешке железной койки, стиснув папку с документами для поступления в театральный вуз. Рядом рыдала девчонка из Твери, Лена, только что вернувшаяся с прослушивания.
– Сказали – "деревянная"! – всхлипывала она. – Что это значит, деревянная?! Я три басни, два стихотворения и отрывок из Чехова готовила! Год с репетитором занималась! Программы подготовки к творческим испытаниям прошла! Все деньги родительские... а они – "деревянная"!
– Спокойно, – хрипло сказала девушка с сигаретой у окна, Карина из Нижнего. Она уже была тут третью неделю, третью попытку. – Здесь все деревянные сначала. Пока не обтешут. Или не сломают. Конкурс на актерский – как на Луну слетать. Ты из Саратова? – кивнула она Кате.
– Да. Катя.
– Ну, Катя из Саратова, готовься. Здесь твои слезы – никому не интересны. Плачут все. Исключения – только гении. Ты гений? – Карина выпустила струю дыма в забитое форточкой пространство.
Катя молча покачала головой. Гением она себя не считала. Просто очень хотела. Очень. Каждый вечер после школы бежала в свой ДК, выбивала стипендии на поездки в Москву на краткосрочные курсы для абитуриентов театральных вузов. Вызубрила все требования к вступительным экзаменам на актерский факультет. Казалось, готова.
– Там, на прослушивании, – Карина притушила окурок, – главное не талант даже. Главное – не сломаться. Не растеряться. Педагог кричит, смеется, может матом послать – проверяют на прочность. На стрессоустойчивость. Нервную систему. Им подавай харизму, искру! А как ее показать, когда ноги ватные и голос пропал? Вот в чем вопрос.
(День консультации перед первым туром. ГИТИС. Душный коридор, переполненный юношами и девушками с горящими и потухшими глазами)
Катя стояла, прижавшись спиной к прохладной стене, пыталась дышать. Вокруг галдели, разминались, бормотали монологи, пели гаммы. Кто-то делал экстравагантные движения, привлекая внимание. Катя чувствовала себя серой мышкой. Ее папка с "Чайкой" и басней Крылова казалась смешной.
Дверь аудитории распахнулась. Вышла высокая, подтянутая женщина с седым каре и пронзительными глазами – Маргарита Львовна, маститый педагог, ходячая легенда. В коридоре наступила напряженная тишина.
– Следующие пятеро, заходите! – голос резкий, без интонаций. – И прекратите эту балаганную истерику! Актер – не клоун на площади! Внутренняя сосредоточенность! Готовность к работе!
Катя вошла в пятёрке. Аудитория показалась огромной и пугающе пустой. За длинным столом сидели несколько человек. Маргарита Львовна уселась в центре.
– Фамилия? Откуда? Что принесли? – вопросы сыпались, как горох.
– Егорова. Екатерина. Из Саратова. Отрывок из "Чайки", Нина Заречная, первый монолог. И басня "Ворона и Лисица".
– Саратов... – Маргарита Львовна что-то отметила в списке. – Начинайте басню. Только без этих заигрываний с комиссией. Басня – не анекдот.
Катя встала. Ноги подкашивались. Руки дрожали. Она начала. Голос звучал чужим, плоским. "Вороне где-то бог послал кусочек сыру..."
– Стоп! – Маргарита Львовна подняла руку. – Что это? Вы читаете объявление о потере кошки? Где образ? Где здесь Ворона? Она же видит сыр, она его получила! Радость! Глупая, самодовольная радость! А у вас – телеграфный столб с открытым ртом. Эмоциональная выразительность актера – это не кривлянье. Это проживание. Следующий монолог. Быстро.
Катя переключилась. Попыталась вжиться в Нину, в ее мечты о сцене, о славе... "Люди, львы, орлы и куропатки..."
– Хватит! – Педагог снова прервала. – Опять! Вы рассказываете о мечте. А где она в вас? Где эта дрожь, этот восторг, эта жажда? Вы приехали из Саратова поступать в театральный вуз Москвы. Вы же должны гореть! А вы мне читаете как отчет на собрании. Вам самой это интересно? Или вы просто заученный текст выдаете?
Катя почувствовала, как горячая волна стыда заливает лицо. Горло сжалось.
– Я... я мечтаю... – прошептала она.
– Мечтать мало! – Маргарита Львовна встала. Ее голос гремел, заполняя аудиторию. – На сцену выходят не мечтатели, а актёры! Которые могут эту мечту выстрадать, вытащить из себя и отдать зрителю! Вы готовы к такому? Готовы к тому, что вас будут ломать, копаться в вашей душе, выворачивать наизнанку? Готовы к годам тяжелого труда? К бессонным ночам? К отказу? К этому вот? – Она махнула рукой в сторону коридора, где копилось отчаяние сотен. – Или вам просто нравится быть на виду? Артистическая карьера – это не блеск софитов. Это пот и слезы. Чаще всего – чужие слезы. Ваш проходной балл на актерский факультет – не цифры в ведомости. Это ваша жизнеспособность в этой мясорубке. Идите. Подумайте. Отработайте подачу материала. Или езжайте домой. Следующие!
Катя вышла, не видя ничего перед собой. Слова педагога жгли, как раскаленные угли. "Деревянная"... "Телеграфный столб"... "Готовы ли вы?"
(Вечер. Телефонная будка у метро)
Катя втиснула в щель монетку, дрожащими пальцами набрала домашний номер в Саратове.
– Мам? – Голос сорвался.
– Катюша? Родная! Ну как? Как консультация? Все хорошо?
– Мам... – Катя прикусила губу, чтобы не зарыдать. – Сложно... Очень сложно. Говорят... деревянная я. Без искры. Говорят... езжай домой.
– Что?! – В трубке послышался возмущенный вдох. – Да как они смеют! Ты же у нас самая талантливая! В Доме культуры всегда первая! Не слушай ты их, Катенька! Наверное, завидуют! Москвичи эти... снобы!
– Не в том дело, мам, – Катя закрыла глаза, видя строгое лицо Маргариты Львовны. – Они... они правы. Я... я не горела там. Я боялась. Боялась ошибиться, выглядеть глупо... А надо было... надо было отдавать. Все. Без остатка. А я... я сжималась. Как еж.
– Ну и что теперь? Поедешь домой? – Голос матери дрогнул.
Катя посмотрела на огромную, незнакомую, шумящую московскую улицу. На спешащих людей. На огни рекламы, обещавшие успех, славу, признание. Она вспомнила слезы Лены из Твери, циничную усталость Карины, холодную ясность педагога. Внутри что-то перевернулось. Не страх. Вызов.
– Нет, мам. Не поеду. Остаюсь. Буду бороться. Буду поступать. Завтра – первый тур. Я пойду. И буду гореть. Или сгорю. Но попробую. Еще раз.
Она положила трубку, не дожидаясь ответа. Вышла из будки. Москва встретила ее резким порывом ветра и запахом бензина. Длинная дорога только начиналась. Артистическая карьера маячила где-то в туманной дали, за горами отказов и бесконечных прослушиваний. Но страх начал отступать, сменяясь странной, ледяной решимостью. Она приехала из Саратова поступать на артистку. Значит, надо идти до конца.