Будильник звенел уже в седьмой раз, но Вера не шевелилась. Лежала на боку, уткнувшись носом в остывшую подушку.
В голове крутилась только одна мысль: «Если не встать через три минуты — опоздаешь. Если встать сейчас — сорвёшься на близких».
Встала. По пути в ванную задела ногой стул, тот поехал и грохнулся. Кот с визгом сиганул под диван. Началось.
На кухне было холодно. Окно чуть приоткрыто — Павел опять дымил ночью и забыл закрыть.
Она закрыла форточку, ткнула пальцем на кнопку электрического чайника, потом задумчиво ткнула туда же ещё раз. И ещё. А потом вспомнила: он уже кипятился.
— Тимофей! — крикнула она. — Вставай! Если ты ещё дрыхнешь, то я сейчас возьму лейку и быстро тебя разбужу.
Из комнаты послышался бубнёж — нечто между «отстань» и «сейчас».
Она достала из холодильника пачку молока, потрясла, еще есть. Под руку попался кусок сыра, два яйца, банка тушёнки. Завтрак будет готовить, как всегда, без настроения и вдохновения.
Из ванной донёсся голос Павла:
— Моя любимая, единственнаяяяя…
Вера закатила глаза.
— Лучше бы спел, куда носки вчера спрятал.
Она налила чай. Села. На секунду просто уставилась в окно, в эту серую кашу за стеклом. В голове было пусто, как в пачке из-под гречки, которую она уже третий день забывает купить.
— Мам, а мы поедем за курткой на выходных? — раздалось откуда-то сбоку.
Вера вздрогнула. На стуле, запутавшись в одеяле и с одним носком, сидел Тимофей. Волосы как пакля.
— Ты же обещала. Все уже крутых ходят, а я один как сантехник.
— Будет отпуск — поедем. Сейчас у меня отчет, у начальника геморрой и в стране инфляция. Потерпи.
Из ванной вывалился Павел, обмотанный полотенцем. Он чиркнул пяткой по ламинату и заявил, как будто это что-то меняло:
— Я сегодня не иду. Взял отгул. День рождения у Кости был, я под него подгадал.
— Кто такой Костя? — не поняла Вера.
— А, да я вру. На самом деле... Надя приедет. Ну, помнишь, моя троюродная. Из Калуги.
Она на него уставилась, как на телевизор, где вдруг начался армянский сериал — вроде слышно, а смысл потерян.
— Какая ещё Надя? Я всех твоих знаю. С Кати начиная, Олей заканчивая. Про Надю ни слова.
— Та, которая на свадьбе сидела у окна. Тихая такая. В платье горчичного цвета. Ещё с пирогом возилась. Не помнишь?
— Если ты сейчас вспомнишь, какого цвета у неё были серёжки — я начну подозревать нехорошее.
Он улыбнулся. Липко.
— Ты просто не заметила. Она тогда один день была.
— И зачем она едет?
— Ну как, в гости. С сыном. На пару деньков. Там у неё ситуация… Ну, ты сама увидишь.
Сын шумно хлебал чай. Кот снова вышел из-под дивана, сел, глядя на всех с укором. Лампочка над столом мигнула. Всё шло по графику. Всё — как всегда.
Только не всегда бывает всегда.
Вера вдруг поняла: в голосе Павла не было ни намёка на спонтанность. Как будто он эту Надю уже давно ждал.
Всё как будто — и не как всегда
Гудел чайник. Кусочек сливочного масла затерялся в каше, как утонувший клочок солнца. Тимофей уже натягивал куртку, матерясь под нос по-мальчишески: не по-настоящему, а с оглядкой — услышит мать или нет. Вера слышала, но не отреагировала.
Павел бегал по квартире в носках, заглядывал в зеркало, поправлял волосы, хотя и так всё было нормально. На удивление свеж.
Даже запах от него был не привычный — не табак с кофе, а что-то… аптечно-мятное. Бальзам какой-то, может.
— Слушай, а Наде надо что-то купить? — спросил он вскользь, роясь в ящике с ключами. — Там, не знаю, фрукты, сок… она с ребёнком же.
— Я тебе что, справочная? — Вера закинула в сумку документы и расчёску. — Не я же её звала.
Он промолчал. Потоптался на месте, цокнул языком и скрылся в прихожей.
Вера проводила Тимофея к бабушке. Всё равно у него начались каникулы, а в доме скоро будет тесно. По дороге он жаловался на учительницу по русскому, ведь та задала пересказ на шесть абзацев. Потом — на сменку: «У всех Найк, а у меня Маяк». Потом — на то, что в столовой снова были рыбные котлеты.
Она не обращала на сына внимания, слушала фоном, всё думала о муже. Точнее, об этой Наде. Почему вдруг? Почему — сейчас? Почему с сыном? Почему без предупреждения?
Когда вернулась домой, в коридоре пахло чем-то другим. Мылом с жасмином, и чуть-чуть шоколадом.
В спальне Павел искал чистую рубашку. Он что-то мурлыкал себе под нос и почему-то приглядывался к каждой пуговице.
— Ты куда собираешься? — спросила она.
— В магазин, — быстро ответил он. — Надо продуктов купить. Ну, и к их приезду, сладости какие-нибудь, ребенок же.
— А, ну конечно, ребенок.
Он на секунду замер, улыбнулся неуверенно, потом подхватил куртку и ушёл.
Часа в два прозвучал звонок в дверь. Вера как раз поставила вариться суп. Открыла.
На пороге стояла женщина. Стройная, в светло-бежевом пуховике и с дорожной сумкой. На плече — рюкзачок с ушами. За руку она держала мальчика лет четырёх, в смешной шапке.
— Здрасьте. Я Надя. Вы, наверное, Вера?
— Наверное, — кивнула та.
Несколько секунд они просто смотрели друг на друга. Потом Вера отступила, пропуская внутрь.
— Разувайтесь. Но у нас только в тапках можно. Кот за гигиеной следит.
— Поняла. Мы чистые, если что.
Мальчик молча прошёл в коридор и уставился на кота.
Вечер прошёл… никак. Надя оказалась не болтливой, вопросов не задавала, только часто взгляд отводила.
Павел вёл себя тихо. Без шуток, без типичного «а что у нас на ужин». Только время от времени поправлял футболку.
— А вы давно не виделись? — спросила Вера, собирая тарелки.
— Почти десять лет, — ответила Надя. — Но связь не теряли.
— Понятно, — сказала Вера, хотя было — совсем не понятно.
Ночью Вера проснулась. Ей приснилось, что в квартире кто-то ходит. Встала, прошла в коридор. Тишина. Только из кухни виднеется полоска света под дверью.
Она подошла ближе. Там кто-то шептался. Она узнала голос Павла. Второй — женский. Надя.
— …не сейчас. Ещё пару дней. Я не готов.
— Но ты же обещал. Мне тяжело это тянуть. Она хорошая. Мне неловко. Я бы сама ей сказала, но…
— Надь, прошу. Чуть позже.
Вера сделала шаг назад, потом ещё один, легла и натянула одеяло до подбородка.
Каждый по-своему чужой
Надя вела себя тихо. Утром вставала раньше всех, уже к восьми на кухне пахло кашей, растворимым кофе и грушевым вареньем. Она мыла посуду до блеска, стирала свои вещи руками, развешивала на балконе строго по цвету — как будто боялась, что бельё о ней что-то расскажет.
— Не устаёшь? — однажды спросила Вера, когда та снова чистила плиту. — У тебя же отпуск, можно и полениться.
— Я не умею. Это в привычке. У меня бабушка такая была. Спокойно только, когда руки чем-то заняты.
Сказала — и замолчала. И как-то сразу стало тесно.
Павел приходил с работы не в привычных 19:20, а в 17:40. Теперь приходил раньше и ничего не объяснял. Снимал куртку, проходил мимо, чуть касаясь плечом. Словно случайно, словно пробовал — среагирует Вера или нет.
С сыном Нади он был ласков, как-то даже слишком.
Однажды, вечером, мальчик сел к нему на колени, а Павел начал рассказывать сказку. Не по книжке, не с телефона — сам, вслух. Голосом, каким Вера никогда не слышала. Тёплым.
— Знаешь, кто был самым смелым на свете? — спрашивал он Лёшу. — Один мышонок. Его никто не замечал, а он спас подвал от наводнения. Потому что знал, куда капает вода. Он просто всё видел.
Лёша кивал, замирал, прятал нос в плечо.
Вера молчала. Сидела в кресле, держала на коленях книгу, но не читала. Пальцами сгибала угол страницы туда-сюда.
Неожиданное возвращение
А в среду случилось то, чего Вера не могла объяснить.
Она пришла с работы раньше обычного. Прошла в квартиру, вроде тихо. На кухне никого, в гостиной — тоже. Сняла туфли, откинула волосы, вдруг услышала голоса в спальне.
Открыла дверь. Павел и Надя сидели рядом, на полу, на постели валялись какие-то бумажки, старые фотографии, открытки.
Он держал одну из них.
— А вот это — твоя мама, — говорил он. — Здесь ей семнадцать. Тогда всё ещё было по-другому.
Вера застыла. Он не заметил или сделал вид.
— Пойдёмте чай пить, — сказала она после паузы. — Пока всё не остыло.
А ночью — снова.
Свет на кухне, шёпот. Вера стояла за дверью, босая, и слушала.
— Паш, ну правда. Мне неловко. Я чувствую себя… виноватой.
— Надь, не надо. Всё идёт, как должно. Дай мне ещё немного. Я не хочу её ранить.
— А она уже всё чувствует. Поверь, я вижу. Она же не глупая.
— Тем более. Я всё скажу. Сам. Не лезь.
Тишина. Потом шаги. Вера вбежала в спальню, легла, укрылась одеялом.
Нельзя вечно делать вид
То, как случилось, было не как в кино. Не прогремел гром, никто не разбил посуду и не вскрывал ящик с письмами. Просто наступило очередное утро.
Вера стояла босиком на холодном полу, с чашкой кофе, которую держала не потому, что хотела пить, а чтобы не вцепиться кому-нибудь в волосы.
Они сидели за столом. Павел — по центру, как дирижёр без оркестра. Надя — рядом, но чуть сбоку, будто старалась быть в кадре, но не в фокусе. Лёша дремал на кресле, прикрыв лицо ладонями.
— Говорите, — бросила она. — Давайте уже.
Надя первая отодвинула стул, встала, немного согнулась.
— Вера… Мы с Пашей… Это всё не сразу, это всё сложно.
— Нет, ты подожди, — перебила она, глядя на мужа. — Я хочу, чтобы он. Пусть он. С него и начнём.
Павел облизнул губы, он всегда так делал, когда нервничал.
— Вер, прости. Я… у нас с Надей была история. Тогда, несколько лет назад. Ты помнишь, ты уезжала к матери в деревню, после того, как мы потеряли ребенка… Я остался один. Не знал, что она беременна. Она не говорила. Потом всё как-то… развалилось. А теперь — вот.
Слово «вот» зависло в воздухе.
— Лёша — мой сын, — добавил он.
Вера села прямо на подоконник. Чашку с кофе поставила рядом.
— Знаешь, Паша, когда ты сказал, что у тебя племянница, я не поверила. Но виду не подала. Потом вы — ночами на кухне, шепчете. Она, кстати, хороша в уборке. Прямо эталонная домработница. И я всё равно не верила. Потому что я… иди отка, наверное.
— Вера… — попытался Павел.
— Тихо. Просто… тихо. Не сейчас.
Надя стояла, прижав ладони к бокам.
— Я пришла, чтобы он сам понял. Чтобы… он сам выбрал.
— И выбрал? — Вера посмотрела на Павла. — Уже выбрал?
Тот молчал. Глаза опущены. Лёша проснулся, посмотрел в сторону Веры и почему-то виновато улыбнулся. Словно всё понял. И это самое страшное.
Вера встала. Достала с полки маленький веник, начала мести крошки со стола. Чашка перевернулась, и кофе начало капать на пол. Она не среагировала, продолжала мести. Потом вышла в коридор, сняла с вешалки свою куртку.
Павел пошёл следом.
— Куда ты?
— В магазин, — сказала она. — Куплю ещё ушных палочек, чтобы ты лучше слышал.
Он не ответил.
Когда дверь за ней закрылась, в квартире воцарилась тишина. Такая, в которой слышно, как капает вода из крана.
А Вера стояла на лестничной клетке, держась за перила. Она всматривалась в окно на лестничной площадке. Там шёл дождь. Или снег. Или что-то среднее, смазанное, невнятное.
Точно как она сейчас.
То, что не произносится
Утро было ясным. Небо разлилось над домами будто растворённым стеклом, молочным, чистым.
На кухне пахло яблоками. Вера нарезала их очень мелко. В миске уже лежало тесто, рядом — корица. Она не знала, зачем готовит шарлотку. Никто её не просил. Просто захотелось, чтобы дома пахло чем-то другим. Не предательством.
Павел вошёл тихо. Он теперь всё делал тише, даже в тапках ходил без звука.
Постоял, потом достал из ящика нож. Не глядя на неё, начал резать хлеб.
Вера не сказала ни слова.
Он включил чайник, поставил две чашки. Задумался. Потом одну убрал обратно.
Надя тем временем укладывала вещи. Лёша тащил плюшевого крокодила в мешке из «Пятёрочки». Он хмурился, не хотел уезжать. В этом было что-то особенно болезненное.
Вера, не поднимая глаз, вытерла руки о фартук. Потом сняла его, повесила на гвоздик возле плиты. Прошла в ванную, закрыла дверь.
Спустя двадцать минут дверь хлопнула. На зеркале отпечаталась детская ладошка.
Павел стоял у окна сгорбившись, засунув руки в карманах. Он смотрел, как такси выезжает из двора. Потом шагнул к раковине, вымыл чашку. Слишком тщательно и долго.
Вера подошла, села за стол, положила перед собой белую салфетку. Повела по ней пальцем. Однажды Павел рисовал на такой что-то смешное.
Она открыла ящик. Достала детские рисунки Тимофея. Старые. Один — дом с трубой, и дым из неё — в виде сердечка. На втором — собака или корова, не разобрать. На третьем — просто надпись: «Мама, я тебя люблю».
Вера скомкала салфетку, а потом встала, достала пылесос. Гул наполнил квартиру, будто отгораживая её от всех возможных звуков. Она водила насадкой по полу, не торопясь, скрупулёзно. Туда-сюда, туда-сюда. По уже чистому ковру.
На лице ничего не отражалось. Ни дрожи, ни злости. Даже слёзы будто застыли где-то внутри.
Кот запрыгнул на подоконник и мяукнул.
— Погоди, сейчас, — сказала она, не оборачиваясь. — Только тут допылесошу.
И продолжила. Будто осознавала — если сейчас остановится, не сдержится и разрыдается.