— Ты соль в суп опять забыла положить?
Голос у Павла был ровный, усталый. Не упрек, а так, констатация факта, как будто он погоду за окном комментировал. Людмила вздрогнула, потянулась за солонкой. Руки сами проделали привычный путь. Тридцать лет они вот так ужинали. Он во главе стола, она напротив. Между ними — кастрюля с супом, от которого шел густой, правильный пар. В этом паре была вся ее жизнь.
— Задумалась, Паш, прости, — она поставила солонку рядом с его тарелкой.
— Опять о своих цветах? — он чуть улыбнулся, не поднимая глаз. Знал, что она любит свои герани на подоконнике больше, чем сериалы.
Людмила промолчала. Она думала не о цветах. Она думала о том, что ей пятьдесят два, а она до сих пор вздрагивает, когда забывает положить в суп соль. Не потому, что боится его гнева— он никогда не ругался. А потому, что ей казалось, будто она не справляется. Не дотягивает до какой-то невидимой планки «хорошей жены», которую сама себе и установила.
Их сын, Кирилл, сидел с ними. Он почти не ел. Двадцатилетний, худой, угловатый, он смотрел в свою тарелку так, будто видел там не простой мамин суп, а решение какого-то сложного уравнения. От него веяло напряжением, и этот холод пробивался даже сквозь горячий пар от кастрюли.
— Кирюша, ты чего не ешь? — забеспокоилась Людмила. — Не вкусно?
— Нормально, мам, — он поднял на нее глаза, и ей стало не по себе. Взгляд у него был взрослый, тяжелый. Не мальчишеский.
— В институте завал? — спросил Павел, с аппетитом работая ложкой. Он всегда ел основательно, с чувством. Настоящий мужик, хозяин. В девяностые крутился, бизнес свой поднял. Небольшой, но стабильный. Обеспечил их. Квартира, машина, дача. С ним было спокойно, как за каменной стеной. Людмила иногда думала, что за этой стеной она и не заметила, как прошла жизнь.
— Пап, поговорить надо, — вдруг сказал Кирилл. Голос у него был тихий, но в наступившей тишине он прозвучал как выстрел.
Павел отложил ложку. Вытер губы салфеткой.
— Что случилось? Деньги нужны?
— Нет.
Он посмотрел на мать, потом снова на отца. И Людмила увидела, как в его руке, до этого лежавшей на коленях, появился тонкий бумажный конверт. Обычный, почтовый.
— Что это? — спросил Павел, нахмурившись.
Кирилл ничего не ответил. Он просто вытряхнул содержимое конверта на белоснежную, выглаженную Людмилой скатерть.
Фотографии. Глянцевые, цветные. Штук десять.
На них был Павел. Он улыбался. Так широко и беззаботно — таким Людмила не видела его уже много лет. Он обнимал незнакомую женщину. Симпатичную, моложе Людмилы лет на десять. Рядом с ними стояла девочка. Лет семи, с двумя смешными косичками и щербинкой между передними зубами. Все вместе они стояли на фоне дачного домика. Не их дачи. Другой. И выглядели они... семьей. Счастливой, настоящей семьей с воскресной фотографии.
У Людмилы перехватило дыхание. Воздух в кухне стал плотным, вязким. Она смотрела на эти снимки, и мозг отказывался понимать. Этого не могло быть. Это какая-то ошибка. Монтаж. Глупая, злая шутка. Ее Пашка, ее каменная стена...
Павел побледнел. Его лицо, всегда такое спокойное и уверенное, на мгновение стало растерянным, беззащитным. Он смотрел на фотографии, потом на сына. Желваки на его щеках заходили ходуном.
— Откуда это у тебя? — просипел он.
— Неважно, — Кирилл смотрел отцу прямо в глаза. Ненависти в его взгляде не было. Была боль и какая-то холодная, взрослая правота. Он сделал свою работу. Он принес правду в дом. — Папа, я знаю про твою вторую семью.
Людмила медленно опустила взгляд на свои руки, лежащие на коленях. Пальцы сцеплены в замок. Она всегда так делала, когда волновалась. Она смотрела на свои суставы, на вздувшиеся от бесконечной домашней работы вены. Она не смотрела на мужа. Она боялась. Боялась увидеть там, в его глазах, подтверждение.
Тишина. Только холодильник натужно гудел в углу, отсчитывая секунды новой, страшной реальности.
— Люда... — начал Павел. Голос его дрогнул.
Она подняла на него глаза. Он смотрел на нее. И в его взгляде было не раскаяние. Была усталость. И еще что-то, похожее на мольбу. Мольбу о понимании.
— Люда, это не то, что ты думаешь...
— А что я думаю, Паша? — она впервые заговорила, и сама удивилась своему спокойному, чужому голосу. — Что у тебя другая женщина? Другой ребенок? Что ты столько лет мне врал?
— Я не врал! — он почти крикнул, но тут же сник. — Я... я просто жил. Я вас не бросал. У вас же все есть. Все, что я зарабатывал — все в семью. Тебе, Кириллу. Я ни в чем вам не отказывал.
— Кроме правды, — тихо добавил Кирилл.
— Да что ты понимаешь! — взорвался Павел, поворачиваясь к сыну. — Ты думаешь, легко вот так, на два дома? Думаешь, я там развлекался? Я работал как проклятый, чтобы и вы, и... они... чтобы все были устроены! Она одна была, совсем одна... И Аленка...
Он запнулся, поняв, что произнес имя. Чужое имя в их кухне.
Людмила встала. Она подошла к столу, собрала фотографии в одну стопку. Аккуратно, ровно. Словно пасьянс раскладывала. Она посмотрела на девочку с косичками. Та улыбалась отцу. И он улыбался в ответ. Своей настоящей, а не дежурной улыбкой.
— Она на тебя похожа, — сказала Людмила, и в ее голосе не было ни слез, ни истерики. Только какая-то безжизненная констатация.
Она повернулась и пошла к выходу из кухни.
— Люда, ты куда? Подожди! Давай поговорим! — крикнул ей в спину Павел.
Она остановилась в дверях, но не обернулась.
— О чем, Паша? О том, что суп остыл?
Она ушла в спальню и закрыла дверь. Не на замок. Просто прикрыла. Людмила села на край их общей кровати, на которой они спали почти тридцать лет. Она держала в руках фотографии. Чужая, счастливая жизнь. И вдруг подумала, что самое страшное — не то, что он врал. Самое страшное, что он, кажется, и не считал это ложью. В его мире, в его мужской логике все было правильно. Он — ответственный человек. Он никого не бросил. Он просто... расширил понятие семьи.
А она, со своей любовью, с этими геранями, с вечным страхом пересолить или недосолить суп, она оказалась просто... первой версией. Функцией. Надежным тылом. А душа его, его улыбка, его настоящая жизнь — они были там, на этих глянцевых карточках.
Она услышала, как на кухне Павел с Кириллом начали разговаривать. Тихо, но напряженно. Мужской разговор. Она не вслушивалась. Ей было все равно. Она смотрела на фотографию женщины. Обычная. Не красавица. Уставшая, как и она сама. Просто ей, видимо, повезло чуть больше. Ей достались не супы и быт. Ей достался он. Настоящий.
Тридцать лет. Целая жизнь. И холодный суп на столе. Людмила медленно, одну за другой, начала рвать фотографии на мелкие, мелкие кусочки. Не со злостью. А с какой-то методичной, тупой аккуратностью. Словно пыталась уничтожить не улики, а саму память. Но она знала, что это бесполезно. Правда, один раз появившись в доме, уже никогда из него не уходит. Она просто садится с тобой за стол и смотрит, как ты ешь свой остывший суп.
🎀Подписывайтесь на канал. Ставьте лайки😊. Делитесь своим мнением в комментариях💕