Июль. Станция в Поволжье. Вокзал плавится, как сыр под лампой.
Я захожу в купе — кондиционер работает «условно», окно не открывается, воздух стоит, как пар в бане.
По билету у меня — нижняя полка, напротив уже сидит женщина с напитком в стакане. Мы переглянулись, устало улыбнулись.
— Ужасная духота, — сказала она. — Как в шкафу, только шкаф ещё иногда проветривают.
Сверху положили вещи, кто-то разместился наверху.
Все ждали четвёртого пассажира.
Он появился через минуту.
Крупный мужчина. Очень крупный.
Плечи едва проходили в дверной проём, футболка была вся мокрая на спине, в руках — пакет с чем-то жирным, пахнущим копчёным.
— Ну, здравствуйте, граждане, — сказал он, входя и бросая взгляд на полки. — Вот и я.
Он плюхнулся на нижнюю напротив меня. Полка жалобно скрипнула. Воздух — остановился.
Буквально. Просто перестал шевелиться.
Он достал полотенце, вытер лоб, выдохнул тяжело — и я услышала, как пассажирка сверху вздохнула с таким отчаянием, будто поняла: спасения не будет.
Прощая комфорт
Он устроился на своей полке, не спрашивая, удобно ли другим.
Сначала снял кроссовки. Потом носки.
Потом — что-то вроде домашних тапок, которые достал из пакета с жирным следом.
Запах начал заполнять купе, как медленно разлитое масло — вездесущий, плотный, липкий.
— Жара, конечно, зверская, — прокомментировал он, отдуваясь. — Я всегда тяжело переношу. Мне б кондиционер посильнее. Ну да ладно.
Он снял футболку, остался в майке. Лицо красное, грудь влажная, шея мокрая. Он развалился на полке, опираясь ногой на сумку, которая явно была не его.
Я вжалась в угол.
— Надеюсь, никто не против, если я поем, — добавил он, и достал банку с селёдкой.
Селёдкой. В поезде. В жару.
Крышку он открыл с хрустом, как будто снял предохранитель у гранаты.
Запах ударил мгновенно. Женщина, напротив, отпрянула к окну.
— Вы извините, конечно, — сказала она сдержанно, — но тут невозможно дышать.
— Ну а что делать? — пожал плечами он. — Мне тоже тяжело.
Он зачерпнул вилкой и прожевал с таким удовлетворением, как будто делал это назло.
— Дышите, дышите, — сказал он. — Чем чаще дышите, тем быстрее привыкаете.
Пока он ест — мы задыхаемся
Он ел долго. Очень долго. Сельдь сменилась колбасой, колбаса — булками с мясом, всё это запивалось компотом из двухлитровой пластиковой бутылки, которую он пил прямо из горла, отпуская сытые стоны между глотками.
Каждый чавкающий звук — как удар по нервам.
— Что ж вы все тихие? — спросил он с набитым ртом. — Как на похоронах. Люди ж собрались, надо знакомиться, общаться, веселиться.
— Мы просто хотим доехать спокойно, — тихо ответила женщина напротив.
— А я вот люблю поездки. Только жарища эта, конечно, жесть. Может, кто окно приоткроет?
— Оно не открывается, — вставил парень сверху.
— Эх, тогда извините, но я вот так.
Он разложил полотенце на груди, закрыл глаза… задремал и начал храпеть.
Громко. Рвано. Как трактор, умирающий под горкой.
Каждый вдох — как пуск насоса. Каждый выдох — как утечка газа.
Полка скрипела, купе дрожало от вибрации его носоглотки.
Мы переглянулись. Я, женщина напротив, парень сверху.
Нас объединила общая беда.
Но даже молча мы понимали: мы — заложники.
Потом он проснулся, весь в поту, как будто проснулся после марафона.
— Слушайте, — сказал он, вставая, — я, наверное, сниму майку. А то парилка тут, не поезд.
Он остался в одних шортах и развалился.
— Не обращайте внимания. У меня просто телосложение тёплое. Но душа хорошая.
Тут не санаторий? Тогда не жалуйтесь
Он снова развалился на полке, одной рукой вытирая пот с лица, другой — почесывая живот.
Из-под шорт выглядывал край резинки от трусов, свернувшейся в рулон под ним.
Запах — смесь еды, тела и чего-то влажного — повис над нами, как плотное облако.
Пассажирка напротив не выдержала:
— Простите, но вы действительно создаёте невыносимые условия. Здесь невозможно дышать, а вы даже не пытаетесь учитывать других!
Он сел резко, как только что заведённый двигатель:
— А что я, по-вашему, сделать должен? В окно выпрыгнуть?! Я что — мешаю своим телом? Или вам просто толстые люди неприятны?!
— Речь не о теле, а об уважении, — тихо сказал парень сверху. — Можно хотя бы одеться?
— Это, значит, теперь жирофобия? — вскинулся он. — Я имею право ехать, как мне удобно! Я тоже человек! Мне жарко — я снимаю! Вы хотите, чтобы я помирать начал тут из-за ваших нюхов?
Он достал ещё банку. Рыбную. В жару.
— Сейчас придёт проводница, — сказала я. — Я не собираюсь ехать в этом бессмысленном аду.
— Да вызывай кого хочешь! — заорал он. — Я с вами тут мучаюсь, а вы жалуетесь! Вам всем бы в санаторий, а не в поезд! Я за билет заплатил — всё, имею право.
Через пару минут в купе заглянула проводница. Её глаза расширились от запаха и вида.
— Уважаемый, на вас жалуются.
— Пусть жалуются! Я тут не нарушаю! Я просто живу! Имею право дышать, есть, лежать, как мне удобно!
— Только не за счёт других, — тихо сказала она.
Он вскинулся, словно готов был швырнуть свою банку. Но в этот момент купе замолкло. Все — смотрели.
Без слов.
С отчётливым, тяжёлым, молчаливым “достаточно”.
И он сел. Натянул майку. Замолчал.
Но с выражением на лице, как будто он — жертва, а мы — судьи.
Там свободно. Если сможете поместиться
Проводница помолчала ещё секунду, оценивая обстановку. Потом вздохнула и, чуть тише, чем прежде, сказала:
— У нас есть свободное место в служебном купе — временно, до Казани. Там прохладнее, кондиционер работает, и вы никому не будете мешать. Перейдёте?
Мужчина вскинул голову, будто его только что обвинили в преступлении:
— То есть вы хотите меня выпроводить?! Из моего законного купе?! Это называется — дискриминация по комплекции!
— Это называется — компромисс, — спокойно ответила она. — Чтобы всем было легче. Вам — и остальным.
Он посмотрел на нас. Мы все молчали.
Не враждебно. Просто — устало.
Больше никто не собирался спорить. Ни уговаривать, ни извиняться.
— Ну да, конечно, — пробурчал он. — Всё как обычно. Мешаю вам. Воняю. Толстый.
— Я ничего подобного не говорила, — проводница нахмурилась. — Я предложила вам комфортное место.
— Ага. И чтоб вы больше меня не видели. Понял.
Он сгреб свои пакеты, шумно заталкивая банку обратно в сумку, швырнул полотенце в угол и встал.
— Сами сидите тут, сухие и кислые. А я, между прочим, человек живой.
Он выкатился в коридор, оставив за собой запах уксуса, оскорблённое дыхание и крошки на столе.
Проводница задержалась у двери, посмотрела на нас с лёгкой усталой улыбкой:
— Дышите. До Казани теперь спокойно будет.
Она закрыла за собой дверь.
И впервые за весь путь стало слышно, как шумит поезд, а не чужое возмущение.
В тесноте, но без уважения
Когда дверь за ним захлопнулась, в купе будто накачали воздухом.
Мы переглянулись — молча, без слов, но взгляд был один: "Словно сбросили двадцать градусов и двадцать килограммов раздражения."
Кто-то засмеялся, не громко, с облегчением. Женщина, напротив, вытерла лоб:
— Всё. Теперь можно жить.
Я смотрела в окно и думала:
Поезд — это как маленькая модель жизни. Место ограничено, чужие запахи, чужие привычки, чужие правила. И ты в этом всём — пытаешься сохранить себя.
Он не был преступником.
Он просто был человеком без тормозов.
Тем, кто уверен, что если ему неудобно — виноваты все остальные.
Тем, кто считает, что его жарче, его еда вкуснее, его дыхание нужнее, а его вес — повод требовать, а не просить.
А всё, что требовалось — немного уважения.
Спросить, извиниться, надеть майку, закрыть банку. Просто понять, что ты не один.
Я не злилась.
Я просто поняла: в поезде главное — не кондиционер и не мягкая подушка.
Главное — когда никто не душит собой. Ни физически, ни морально.
И иногда уважение — это не геройство.
Это просто не превращать купе в камеру пыток.