Я ехала в поезде Москва—Казань. Купе.
Билет брала заранее — нижняя полка, потому что ночь, и хотелось выспаться, не балансируя в полусне на потолке.
Села, разложилась, достала книгу и термос. В купе уже была женщина средних лет, приятная на вид, мы поздоровались. Через несколько минут зашла третья пассажирка — бабушка.
На вид — лет семьдесят, в платке, с сумкой-тюком и лицом, которое умело изображает одновременно усталость и благословение.
— Батюшки мои, — выдохнула она, — опять верхняя… ох, ноги уже не те…
Я вежливо улыбнулась. Не поняла — к кому обращается. Смотрю на билет в её руке — верхняя полка.
— Может, кто уступит? — сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь, но глядя строго на меня. — А то не залезу… вы же молоденькие, чё вам, на верхней и воздух свежее.
Цена билета — манипуляция включена
Я вежливо промолчала. Бабушка продолжала стоять в проходе, демонстративно прижимая к груди сумку, будто в ней — архив её страданий. Потом села на нижнюю полку. Мою.
— Я пока посижу, вы не против? Всё равно наверх — не доберусь. Ноги уже не слушаются… ой-ой.
Я улыбнулась. Пока — ладно.
Но через десять минут она уже распаковывала еду, расставляла контейнеры, шуршала пакетом.
Через пятнадцать — жаловалась попутчице:
— Вот дают мне всё время верхнюю. Хотя знают — я ж не полезу. Я так и езжу: попрошу кого-нибудь, деваться ведь некуда. Всё равно уступят. Кто же старому человеку откажет?
Я замерла. То есть это не случайность.
Это тактика.
Билет дешевле — потому что верхняя.
Уступать будет кто-то, кто заплатил больше, но воспитан.
— Вы часто ездите? — спросила её соседка.
— Ой, да. Каждый месяц почти. Дети в Казани, внуки в Костроме. Всех навестить надо.
— И всегда верхнюю берёте?
— Ну а чё, дешевле же! А там уж глядишь — уступят. Люди хорошие попадаются.
Она даже не шептала.
Она это произнесла вслух, в полный голос, как будто говорила:
"Да, пользуюсь. И что вы мне сделаете?"
Я посмотрела на своё место.
На бабушку.
На билет, купленный за неделю, чтобы точно не карабкаться ночью наверх.
И поняла: сейчас мне предстоит выбрать — быть доброй или быть дурой.
Милая, тебе ж не сложно, а я умру
Я решилась:
— Простите, но я специально взяла нижнюю. У меня спина после операции, мне трудно наверх. Вы же, если знаете, что не залезете, могли бы…
— Ой! — перебила бабушка, приложив ладонь ко лбу. — Ты это... не ругайся, дитятко. Я ж не специально. Я ж старая. Мне уже ничего не остаётся, кроме как на доброту надеяться. А ты, видно, не из добрых...
— Я не ругаюсь, — сдержанно ответила я. — Я просто говорю, что купила это место заранее, за полную стоимость, как и положено.
Она тут же перевела взгляд на попутчицу и громко, с нажимом:
— Слыхали, какая молодёжь теперь? Уж лучше бы пиво пила, чем людей гоняла.
— Вы можете подняться? — спросила я ещё раз, стараясь не вспыхнуть.
— Я-то могу, да как я там наверху, сдохну скорее всего? А ты — ты вот легко полезешь. И косточки крепкие, и гаджеты умные...
Она театрально вздохнула и поднялась, но не ушла.
Села обратно и начала рассказывать свою жизнь, глядя поверх меня, будто в пустоту:
— Вот и не нужна я теперь никому. Раньше хоть место уступали, а теперь — деньги заплатили, и всё, вся человечность — в автомате на чай...
Я чувствовала, как у меня внутри закипает.
Пассажирка напротив отвела глаза.
Проводник прошёл — бабушка тут же сделала вид, что спит.
Всё было продумано. Слёзы, вздохи, нажатие на совесть.
Только одно не учла: я в этот раз — не отступлю.
Бабушка, я не обязана проигрывать
Минут через пятнадцать она встала — нет, не к своей полке, а пошла в коридор.
Вернулась с проводником.
— Вот, может, вы поговорите с девушкой, — сказала громко. — Я ж не прошу многого. Просто — чтобы человек остался человеком. Я же не на кабриолете еду — я на верхнюю не залезу, хоть режьте.
Проводник был молодой, растерянный.
— Уважаемая, ну у вас же в билете указана верхняя. Вы же знали, на что шли?
— Да знала! Но и знала, что люди всё равно не откажут. Только вот — отказывают теперь. Не Россия — а камень на сердце.
Я не выдержала:
— Послушайте, я сожалею, что вам трудно. Но это не повод вымогать доброту у незнакомых людей.
— Так ты чё — думаешь, я притворяюсь?! — её голос зазвенел. — Ты меня хочешь на верх толкнуть, чтоб я там кони двинула?!
— Нет, — спокойно сказала я. — Я хочу, чтобы вы уважали чужое право не быть использованным. Вот и всё.
Проводник пожал плечами:
— Давайте без крика. Если девушка не хочет меняться — вы должны использовать своё место. Больше ничего не могу сказать.
Он ушёл.
А бабушка осталась стоять в проходе, театрально сжав руки, будто я только что отказала ей в последней корке хлеба.
— Позор, — шепнула она. — Слов нет.
— А у меня есть, — ответила я. — Место куплено. По-честному. И уступать — это право, а не обязанность. И сегодня — я его не использую.
Она молча, тяжело поднялась по ступеньке к своей полке. Медленно, без комедии. Просто с яростью и без победы.
Когда “жалость” кончилась, начались оскорбления
Бабушка поднялась, села на край верхней полки и спокойствие у неё закончилось вместе с терпением.
— Уродина, — буркнула она себе под нос, но достаточно громко, чтобы я услышала.
— Ишь, какая гордая! Поди, мамка у неё тоже бессовестная. Такие не рождаются — их воспитывают.
— Совести нет. Сердца — нет. Холодная, как жаба. На людях сидит, как клоп на подушке.
Я не реагировала. Смотрела в книгу.
Но внутри чувствовала, как закипает кровь.
— Тьфу, раньше бы такие в деревне долго не прожили. Люди бы стыдом сгрызли.
— Уродка моральная. Всё в телефоне, а в голове — пшик.
Я отложила книгу.
Подняла глаза. Спокойно.
И сказала:
— Вы можете продолжать. У всех должен быть выход эмоциям. Но от этого ваша полка не станет нижней.
Она фыркнула, отвернулась к стенке.
Больше слов не было. Только тяжёлое дыхание, как у человека, которому больше некуда бить и некого переиграть.
***
Поезд качался, люди засыпали, кто-то читал, кто-то зевал. А я сидела на своей нижней полке, и впервые за долгое время чувствовала не вину, а уверенность.
Нет, я не стала хуже. Я не стала бессердечной.
Я просто не позволила собой воспользоваться — под видом «жалости», «правильности» или «старости».
Эта бабушка не была беспомощной. Она была расчётливой.
Её жалость была валютой, которую она разменивала на чужой комфорт.
Но сегодня она не получила сдачи.
Я не крикнула, не унизила, не толкнула.
Я просто осталась на своём месте. Буквально. И по смыслу.
И знаете, что я почувствовала?
Я больше не боюсь быть “недостаточно доброй”, если это означает быть достаточно уважительной к себе.