Канон вечности: инструкция по созданию идеального мертвеца
Египетское искусство, на первый взгляд, — это царство скуки и застывшей вечности. Тысячелетиями одни и те же позы, одни и те же лица, смотрящие куда-то мимо тебя, в бесконечность. Фараон всегда могуч, его жена всегда стройна, враги всегда повержены, а боги всегда невозмутимы. Кажется, что у людей, создававших всё это, напрочь отсутствовало чувство юмора, а их главной целью было вытесать из камня или нарисовать на стене гробницы самую дорогую и самую унылую инструкцию по переходу в загробный мир. И в этом есть доля правды. Официальное, монументальное искусство Египта было не искусством в нашем понимании, а функцией, магическим ритуалом. Его задачей было не отражать реальность, а конструировать её, причём в идеальном, вечном варианте.
Всё подчинялось строгому канону. Фигура человека изображалась по частям: голова и ноги в профиль, а плечи и глаз — в фас. Так, по мнению египтян, образ получался наиболее полным и «жизнеспособным» в ином мире. Пропорции выверялись по специальной сетке. Никаких случайных жестов, никаких мимолётных эмоций. Лицо должно было выражать неземное спокойствие, даже если оно принадлежало воину, пронзающему врага копьём. Это было сделано намеренно. Гробница или храм — это не картинная галерея, а машина для обеспечения вечной жизни. Изображение было двойником человека, его «ка». И если изобразить фараона старым, больным или, не дай бог, смеющимся, то именно в таком виде он и рисковал провести вечность. Поэтому всё суетное, временное, смешное безжалостно отсекалось. Искусство создавало не портрет, а паспорт для вечности, где на фотографии все должны были выглядеть идеально.
Этот канон был невероятно консервативен. Стили могли меняться, но основные принципы оставались незыблемыми на протяжении трёх тысяч лет. Художник или скульптор был не творцом-индивидуалистом, а ремесленником, винтиком в огромной государственной и религиозной машине. Он не подписывал свои работы. Его задачей было не самовыражение, а точное следование правилам. Он работал в составе артели, где каждый отвечал за свой участок: один рисовал контур, другой наносил краску, третий вырезал иероглифы. Кажется, в такой системе не было места ни для чего живого. Но это только на первый взгляд. Человеческая натура всегда найдёт лазейку, чтобы подмигнуть сквозь маску вечности. И даже в самых строгих и официальных произведениях египетского искусства можно найти следы этой тихой, почти подпольной иронии.
Трещины в гранитном фасаде: тайные шутки художников
Даже самый строгий канон не мог полностью искоренить человеческое в художнике. Работая над очередным идеализированным изображением вельможи или фараона, мастер порой не мог удержаться от маленькой шалости, от детали, которая выбивалась из общего благостного ряда. Это не была открытая насмешка — за такое можно было поплатиться не только работой, но и головой. Это была тонкая, едва заметная ирония, понятная лишь своим, коллегам по цеху, способным оценить мастерство и дерзость. Такие «трещины» в гранитном фасаде официального искусства — самые ценные находки для историка, позволяющие увидеть за застывшей маской живого человека.
Один из самых ярких примеров такой тихой фронды — рельеф из гробницы визиря Даги в Фивах, созданный около 2000 года до нашей эры. Даги был одним из высших чиновников государства, правой рукой фараона. Его изображение в гробнице должно было быть эталоном благородства и мудрости. Но что мы видим? Художник изобразил его с удручённым, почти скорбным выражением лица и удивлённо приподнятой бровью. Вельможа словно сам не может поверить в то, что он умер, и с недоумением взирает на происходящее. Это тончайшая психологическая деталь, абсолютно немыслимая для канона. Мастер не просто выполнил заказ, он позволил себе комментарий, наделив безликую маску вечности мимолётной человеческой эмоцией.
Другой пример — из эпохи правления Аменхотепа III, времени роскоши и утончённости. На одном из рельефов изображён писец рядом с павианом, священным животным бога мудрости Тота. Всё в рамках канона, если бы не одна деталь: художник наделил павиана комично густыми, кустистыми бровями, придающими священному животному уморительно-серьёзный и слегка глуповатый вид. Это была шутка «для своих», понятная любому, кто видел напыщенных чиновников, считавших себя носителями высшей мудрости. Художник не посмел посмеяться над вельможей напрямую, но сделал это через образ его божественного покровителя. Иногда ирония была ещё более скрытой. Мастер мог с абсолютной точностью передать все регалии и титулы заказчика, но при этом изобразить его с чуть более полными щеками или с едва заметной самодовольной ухмылкой, которая превращала официальный портрет в тонкую карикатуру. Эти детали, невидимые для непосвящённого глаза, были своего рода профессиональным кодом, способом для художников общаться друг с другом через века, посмеиваясь над своими напыщенными и не всегда умными заказчиками.
Когда животные ведут себя как люди: мир вверх тормашками
Если в официальном искусстве юмор был тайным и зашифрованным, то в неофициальном он бил ключом. И главной его отдушиной были так называемые сатирические папирусы и остраконы — глиняные черепки или обломки известняка, которые служили древним египтянам в качестве записных книжек и холстов для эскизов. Здесь, вдали от строгого надзора жрецов и чиновников, художники давали волю своей фантазии. И излюбленным их жанром был «мир наоборот», где животные вели себя как люди, пародируя и высмеивая все стороны египетского общества.
Самый известный пример — знаменитый Туринский сатирический папирус. Это настоящий древнеегипетский комикс, сборник уморительных сценок. Вот мыши, вооружённые луками и щитами, штурмуют крепость, которую обороняют кошки. Это явная пародия на военные рельефы, где фараон сокрушает врагов. Только здесь роли поменялись: слабые и презираемые одолевают сильных и высокомерных. Вот лев и антилопа (или осёл) с самым серьёзным видом играют в Сенет. Эта сцена высмеивает и страсть египтян к игре, и, возможно, неравные социальные отношения, где сильный (лев) и слабый (осёл) вынуждены делать вид, что они играют по одним правилам. А вот осёл в одежде вельможи судит кота, а шакал-пастух пасёт коз, которые на самом деле являются замаскированными гиенами, готовыми его сожрать. Это едкая сатира на продажных судей, некомпетентных чиновников и лицемерие в обществе.
Этот жанр был невероятно популярен. На тысячах остраконов мы находим похожие сюжеты. Кошка прислуживает мыши-госпоже, поднося ей опахало. Оркестр, состоящий из осла, льва, крокодила и обезьяны, играет на музыкальных инструментах. Гиппопотам забирается на дерево, а под ним стоит ворон на лестнице. Смысл этих сценок был понятен любому египтянину. Это был карнавал, праздник непослушания, способ выпустить пар и посмеяться над тем, над чем в обычной жизни смеяться было опасно: над властью, над бюрократией, над армией, над самими богами. Животные становились масками, позволявшими говорить о серьёзных вещах в шутливой форме. Это был безопасный способ критики существующего порядка. Ведь это не мы смеёмся над фараоном, это просто мыши воюют с кошками. И эта традиция «мира наоборот» оказалась настолько живучей, что прошла через всю историю, от египетских папирусов до средневековых басен и современных мультфильмов.
Искусство оскорбления: как изображали чужаков
Если над своими господами египетские художники смеялись тайно и иносказательно, то в изображении врагов они не стеснялись. Здесь канон позволял и даже поощрял самую злую карикатуру. Чужак, иноверец, враг Египта — это не совсем человек. Это воплощение хаоса, которое нужно победить и унизить, в том числе и средствами искусства. Изображения пленных врагов на стенах храмов и дворцов — это не просто отчёт о военной победе, это магический акт, навсегда закрепляющий их поражение и подчинённое положение. И здесь художники давали волю своему сарказму.
У каждого народа-врага был свой набор карикатурных черт. Нубийцев, южных соседей Египта, часто изображали с преувеличенно толстыми губами, широким носом и курчавыми волосами, подчёркивая их «нецивилизованность» и отличие от «правильных» египтян. Ливийцев, западных врагов, всегда рисовали с характерными татуировками, длинными плащами и пером в волосах, придавая им дикий и варварский вид. Азиатов, или «ааму», — сирийцев, ханаанеев — изображали с остроконечными бородками, крючковатыми носами и в пёстрых одеждах, что в глазах египтян было признаком дурного вкуса и изнеженности.
Но художники не ограничивались этническими стереотипами. Они использовали позу, жест и выражение лица, чтобы унизить врага. На одной знаменитой плакетке из слоновой кости изображён пленный ассирийский князь. Он показан в нелепой, неуклюжей позе, с вытаращенными от ужаса глазами и глуповато-растерянным выражением лица. Это не грозный противник, а жалкий и смешной трус. На рельефах часто можно увидеть сцены, где пленные связаны в унизительных позах, их лица искажены гримасой страха и боли. Фараон, наступающий ногой на шею поверженного врага, — это не просто символ победы, это акт ритуального унижения. Иногда сарказм был ещё тоньше. На ручках сундуков, на сандалиях, на подставках для ног изображали связанных пленников. Таким образом, каждый раз, когда фараон открывал сундук или просто ставил ноги на подставку, он символически попирал своих врагов. Это была пропаганда, доведённая до уровня бытового предмета, ежедневное напоминание о величии Египта и ничтожестве его противников. В этом искусстве не было места сочувствию. Оно было холодным, жестоким и очень эффективным инструментом имперской идеологии.
Шаржи из города мастеров: вольный дух Дейр-эль-Медины
Чтобы увидеть настоящее, нефильтрованное народное искусство Египта, нужно отправиться не в гробницы фараонов, а в небольшую деревню на западном берегу Нила, напротив Фив. Это Дейр-эль-Медина, посёлок, где на протяжении почти пятисот лет жили ремесленники и художники, строившие и расписывавшие гробницы в Долине Царей. Эти люди были грамотными, талантливыми и, в отличие от большинства египтян, обладали определённой творческой свободой. И они оставили после себя уникальное наследие — тысячи остраконов, черепков и обломков известняка, которые они использовали для эскизов, писем, расчётов и просто для развлечения.
Эти остраконы — настоящее окно в повседневную жизнь и мысли простых египтян. И юмора на них больше, чем во всех храмах и гробницах вместе взятых. Здесь мы видим быстрые, живые наброски, сделанные уверенной рукой мастера, который отдыхает от монотонной работы над каноническими фресками. Вот танцующая девушка, изображённая в смелом, почти акробатическом ракурсе, который никогда бы не допустили в официальном искусстве. Вот толстый, лысеющий мужчина, с уморительно-важным видом пытающийся залезть на дерево. А вот и откровенно эротические и порнографические сцены, полные грубоватого, но жизнерадостного юмора, которые учёные XIX века стыдливо прятали от широкой публики.
Художники из Дейр-эль-Медины не боялись экспериментировать. Они рисовали в профиль то, что положено было рисовать в фас, использовали смелые ракурсы, передавали движение и эмоции. Они создавали шаржи на своих начальников и коллег, рисовали бытовые сценки, полные иронии. Эти маленькие шедевры не предназначались для вечности. Это было искусство для себя, для друзей, для одного момента. Но именно поэтому оно кажется нам таким живым и человечным. Оно показывает, что за величественным фасадом имперской культуры скрывалась другая жизнь, полная смеха, азарта, плотских радостей и простого человеческого желания подурачиться. Искусство остраконов из Дейр-эль-Медины — это самый честный автопортрет древнего египтянина, уставшего от вечности и решившего немного пошутить, пока боги не видят.
