Кислый запах жареной картошки и перегоревшего масла висел в тесном коридорчике, смешиваясь с тяжелым, чужим духом немытого тела. Рита, едва переступив порог своей однушки после десяти часов на ногах в больнице, замерла. Ее усталость, копившаяся с утра, мгновенно испарилась, сменившись ледяным комом в груди. На вешалке, прямо поверх ее любимого бежевого тренча, висело какое-то огромное, выцветшее пальто болотного цвета. Рядом с ее аккуратными полусапожками валялись стоптанные мужские ботинки сорок пятого размера, явно не ее мужа Сережи. А под ногами путалась объемистая, потертая спортивная сумка, набитая под завязку.
«Моя квартира, – промелькнуло в голове с острой, режущей ясностью. – Моя».
Она сбросила собственные сапоги, не поправив их на коврике, и шагнула в единственную комнату. Картина, открывшаяся взгляду, вышибла дыхание. На ее диване, развалившись, сидел незнакомый мужчина лет пятидесяти, в растянутой футболке и спортивных штанах. Он щелкал пультом от ее телевизора, громко смеясь над каким-то ток-шоу. На кухне, за тонкой перегородкой, возилась женщина. Рита узнала ее по затылку, по характерному громкому сопению. Свекровь. Антонина Петровна.
– Ританька, пришла! – весело окликнула ее Антонина Петровна, высунувшись из кухни. На ней был фартук Риты. Лицо расплылось в улыбке, но глаза оставались холодными, оценивающими. – А мы уж заждались! Садись-ка, щи как раз довариваю, твои любимые, с копченостями! Сережа на минутку отлучился, пива купить.
Рита не двигалась. Она смотрела на чужого мужчину, который лениво кивнул ей, не отрываясь от экрана, на беспорядок: крошки на журнальном столике, чужая куртка, брошенная на ее кресло, пустая бутылка из-под дешевого портвейна под диваном. Воздух был густым и спертым.
– Что вы здесь делаете? – Голос Риты прозвучал тихо, но с такой металлической твердостью, что мужчина на диване наконец оторвался от телевизора. Антонина Петровна вытерла руки о фартук.
– Как что, роднулька? Гостим! – засмеялась она неестественно громко. – Познакомься, это Валера, мой… ну, спутник жизни. Решили к вам наведаться, пожить немножко. А то у вас тут просторно, уютненько!
– Пожить? – Рита медленно перевела взгляд с мужчины на свекровь. – У меня? В моей однушке? Без спроса?
– Ой, ну что ты как чужая! – Антонина Петровна махнула рукой, но в ее глазах мелькнуло раздражение. – Семья же! Сережа обрадуется, что мать навестила. Да мы вам не помешаем! Валера вот на диванчике, а я… ну, где-нибудь приткнусь. Вон уголок у балкона свободный.
Рита почувствовала, как по спине побежали мурашки. Ее крохотное личное пространство, ее крепость, добытая годами работы и унаследованная от бабушки, – и вот в нее вломились без стука. Вломились эти люди. Антонина Петровна, которая всегда смотрела на нее свысока, называла «сиротой» и «бесприданницей», когда Сережа только привел ее знакомить. Которая вечно нашептывала сыну, что он мог бы найти «девушку из приличной семьи», а не медсестру из городской больницы. Которая не приехала даже на их скромную свадьбу, сославшись на «ревматизм». А теперь вот этот… Валера.
– Нет, – сказала Рита четко. Голос уже не дрожал. – Нет. Вы не будете здесь жить. Ни немножко, ни сколько-нибудь. Вы немедленно собираете свои вещи и уходите. Оба.
В комнате повисла тишина, нарушаемая только идиотским смехом из телевизора. Валера наконец выключил звук пультом и с явным неудовольствием поднялся с дивана.
– Ты чего, хозяйка, гонишь? – пробасил он, подходя ближе. От него пахло потом и перегаром. – Мать твоего мужа, между прочим. Не по-людски как-то.
– По-людски – это спрашивать разрешения, прежде чем вваливаться в чужой дом, – парировала Рита, не отступая ни на шаг. Она была намного ниже и легче его, но ее поза, взгляд, голос излучали такую незыблемую решимость, что мужчина невольно остановился. – И вы не мои гости. Вы – непрошенные захватчики. Убирайтесь. Сейчас же.
– Рита! Да что с тобой? – Антонина Петровна скинула фартук, лицо ее покраснело от злости. – Как ты смеешь так разговаривать?! Я тебе свекровь! Это мой сын квартиру снимает!
Рита резко обернулась к ней.
– Во-первых, квартиру не снимает. Она моя. Прописана на меня. Куплена на мои деньги и деньги моей бабушки. Во-вторых, ваш сын здесь живет, потому что я ему это позволяю. А вы – нет. Никогда не позволяла и не позволю. Три года назад, когда у меня была сложная операция, и я просила вас помочь хоть недельку, вы сказали, что у вас «давление» и «не до чужих проблем». Помните? Я помню. Так что никакой родственной теплоты от меня не ждите. Уходите.
Дверь щелкнула. На пороге замер Сережа, держа в руках пакет с бутылками пива. Его добродушное лицо выражало полное недоумение.
– Риточка? Мама? Что случилось? – Он посмотрел на Риту, на свою мать, на Валеру. – Валера Игнатьич? Ты как здесь оказался?
– А я, сынок, с Тоней! – бодро отрапортовал Валера, явно почувствовав подмогу. – Заглянули на огонек, да вот твоя супруга нас… не очень рада видеть.
– Рита, что происходит? – Сережа поставил пакет на пол, его голос стал жестче. – Это же мама! И Валера Игнатьич… друг семьи, можно сказать.
– Друг семьи? – Рита горько усмехнулась. – С каких пор? И «на огонек» с сумками? Они заявили, что будут здесь жить, Сережа. В моей квартире. Без моего ведома и согласия. Твоя мама уже распределяет, кто где будет спать. А этот «друг» уже обживает мой диван.
Сережа растерянно провел рукой по лицу.
– Мам… Ты что, правда? Жить? Здесь? Но почему? Что случилось?
Антонина Петровна вдруг сделала трагическое лицо. Ее голос задрожал, глаза наполнились непролитыми слезами.
– Сыночек! Да мы… мы в беде! – Она бросилась к Сереже, схватив его за рукав. – Этот гад… Валера, не тот… другой… тот, с которым я жила, он… он меня обобрал! Совсем! Деньги выманил, золото мое, бабушкино колечко… А потом и квартиру мою заставил продать! Говорил, купим домик в деревне, тихо, спокойно… Я поверила, дура старая! Продала… Он деньги забрал и… и смылся! Связи нет, ничего! Мы с Валерой Игнатьичем… ну, он сосед, хороший человек, не бросил… мы на вокзале ночевали! Холодно, страшно! Куда нам идти, сынок? Только к тебе! Родная кровь же!
Рита слушала этот спектакль, не мигая. История лилась гладко, слишком гладко. И слезы казались фальшивыми. Валера Игнатьич кивал, поддакивал, делая скорбное лицо.
– Боже мой, мама… – Сережа обнял мать, его лицо исказилось от жалости и гнева. – Скот! Нелюдь! Найти его, убить!
– Вот видишь, Сереженька? – Антонина Петровна уткнулась лицом в его грудь, но взгляд, брошенный в сторону Риты, был торжествующим. – Мы без крыши над головой! Совсем! А тут твоя жена… она нас выгнать хочет! На улицу! В такую беду!
Сережа поднял голову, его взгляд упал на Риту. В нем не было прежней растерянности. Были обида, упрек, даже злость.
– Рита… Ты слышала? У мамы беда! Настоящая! Мы не можем их выгнать! Никак! Где же твое сострадание? Ты же медсестра! Где человечность?
Рита почувствовала, как внутри все сжимается от холода. Этот упрек… Он знал, что это ее больное место. Значимость ее работы, ее помощь людям.
– Сострадание? – Она произнесла слово медленно, разделяя слоги. – Сострадание к женщине, которая три года назад, когда у меня обнаружили ту опухоль и нужна была срочная операция, сказала тебе: «Не вздумай брать отпуск! Пусть ее подруги с работы дежурят. А я не поеду, у меня ревматизм разыгрался, да и нечего по чужим больницам шляться». Помнишь, Сережа? Помнишь, как я лежала после операции одна, потому что твоя смена была суточная, а подруги не могли отпроситься? Помнишь мой страх? Помнишь, как я просила хоть позвонить ей, уговорить? А она взяла трубку и сказала: «Не притворяйся, Рита, все у вас, молодых, несерьезное. Пройдет». Вот ее сострадание. Вот ее человечность. И вот теперь эта человечность требует у меня помощи?
Сережа помрачнел. Он выпустил мать из объятий.
– Рита, это было давно! Мама, может, тогда не поняла, как все серьезно… Люди меняются! Сейчас ей реально плохо! Мы должны помочь! Ну хотя бы на время, пока не разберемся с этим мошенником! Я же не могу мать на улицу выставить! Ты же понимаешь?
– Понимаю, – кивнула Рита. Ее голос был тихим, но каждое слово падало, как камень. – Понимаю, что ты не можешь. Но я могу. И я выставляю. Не только ее. Выставляю и его. – Она кивнула на Валеру. – И… выставляю тебя, Сережа.
Он остолбенел.
– Что?! Ты что сказала?
– Я сказала: уходи. Со своей мамой и ее «другом». Сейчас. Немедленно. Если ты считаешь своим долгом приютить их – пожалуйста. Но не в моем доме. Сними им комнату, квартиру, живи с ними в общежитии – твое дело. Но здесь им не место. И тебе – тоже. Твой выбор сделан. Ты выбрал их.
– Рита, ты с ума сошла?! – закричал Сережа. – Это же моя жена! Ты не можешь так! Это… это истерика!
– Нет, Сережа, это решение. – Она подошла к спортивной сумке, стоявшей в коридоре. Пахнущей потом и дешевым табаком. Подняла ее. Она была тяжелой. – Ты не смог защитить мой дом, мой покой тогда, после операции. Не смог настоять, чтобы твоя мать проявила хоть каплю человечности. Ты не защищаешь его и сейчас. Ты требуешь, чтобы я смирилась с вторжением людей, которые меня презирают, в мою единственную крепость. Значит, ты – часть этого вторжения.
Она потащила сумку к входной двери. Антонина Петровна завизжала:
– Куда?! Это мои вещи! Руки убери!
– Рита, остановись! – Сережа бросился к ней, пытаясь выхватить сумку. – Опомнись!
Рита резко дернула сумку на себя. Молния расстегнулась, и часть содержимого – какая-то мятая кофта, тюбик крема, пачка дешевых сигарет – вывалилась на пол.
– Вон! – крикнула она, не узнавая собственного голоса. – Все вон из моего дома!
Она распахнула входную дверь настежь. Холодный вечерний воздух ворвался в квартиру. Она схватила болотное пальто с вешалки, скомкала его и швырнула на площадку лестницы. Потом нагнулась, схватила стоптанные ботинки Валеры и тоже выбросила их за порог. Они гулко стукнули о бетон.
– Ты! Ты сумасшедшая! – орала Антонина Петровна, мечась между комнатой и коридором. – Сынок, ты видишь?! Видишь, какая у тебя жена?! Бесстыжая! Распоясалась!
Валера Игнатьич угрожающе надвинулся на Риту:
– Баба, ты совсем охренела? Вещи трогать! Я те щас…
Но он не успел договорить. Сережа вдруг встал между ним и Ритой. Его лицо было багровым.
– Не тронь ее! – рявкнул он на Валеру. Тот от неожиданности отступил.
– Сереженька! Да она же нас выставляет! – завопила Антонина Петровна. – Как собачьи конуры! А этот… этот хам ей ничего не сделал!
Сережа не слушал. Он смотрел на Риту. Она стояла у распахнутой двери, бледная, с трясущимися руками, но невероятно прямая. Глаза ее горели холодным, незнакомым ему огнем. В них не было истерики. Была абсолютная, непререкаемая решимость.
– Ты… ты серьезно? – спросил он тихо, почти шепотом. – Серьезно выгоняешь меня? Свою мать?
– Да, – ответила Рита так же тихо, но отчетливо. – Серьезно. Ты не оставил мне выбора, Сережа. Ты привел их сюда, в мой дом, не спросив. Ты позволил им чувствовать себя хозяевами. Ты сейчас защищаешь не меня, а их право топтать мое пространство. Значит, ты – с ними. И место твое – там же, где и их. За порогом.
Она наклонилась, подхватила вывалившиеся из сумки вещи и швырнула их на лестницу, к пальто и ботинкам. Потом схватила саму сумку и с силой выкинула за дверь. Она упала с глухим стуком.
— Это МОЁ имущество, и вы НЕ будете здесь жить! — рявкнула Рита, ее голос, хриплый от напряжения, эхом отозвался в подъезде. Она повернулась к замершим троим. – Собирайте свои пожитки. Всё. До последней нитки. И уходите. Пока я не вызвала полицию за незаконное проникновение и попытку захвата жилья. У вас ровно пятнадцать минут.
Тишина, наступившая после ее слов, была оглушительной. Даже Антонина Петровна на мгновение онемела, пораженная такой неслыханной наглостью. Потом она снова заверещала, но уже без прежней уверенности, больше на плач. Валера Игнатьич бормотал что-то невнятное про «баб с приветом» и «самоуправство». Сережа стоял, как громом пораженный. Он смотрел на Риту, словно видел ее впервые. Видел не усталую медсестру, не покладистую жену, а другого человека – жесткого, незнакомого, способного на такую беспощадность.
– Рита… – начал он, голос его дрогнул. – Давай… давай поговорим? Ты же не можешь всерьез…
– Четырнадцать минут, – перебила она его, глядя на часы на руке. Ее пальцы все еще слегка дрожали, но внутри было пусто и спокойно. – Или полиция. Выбирайте.
Этот тон, этот ледяной расчет, не оставлявший места для сантиментов, подействовал сильнее криков. Антонина Петровна, фыркнув и бросив на Риту взгляд, полный ненависти, затопала в комнату, хватая свои разбросанные пожитки – платок, сумочку, кофточку, брошенную на кресло. Валера Игнатьич, недовольно бурча, пошел за своими вещами, валявшимися у дивана – курткой, пакетом с какой-то едой, бутылкой. Сережа стоял еще несколько секунд, потом, опустив голову, молча пошел в спальню – их спальню – за своими вещами. Он вынес спортивную сумку, которую Рита подарила ему на прошлый день рождения, и небольшой рюкзак с ноутбуком.
Рита не помогала им. Она стояла у двери, прислонившись к косяку, и наблюдала. Казалось, время растянулось. Она видела, как Антонина Петровна, запихивая вещи в полиэтиленовый пакет (ее пакет!), швырнула на диван фартук. Видела, как Валера Игнатьич с явным сожалением посмотрел на бутылку недопитого пива. Видела, как Сережа, проходя мимо, пытался поймать ее взгляд, но она отвела глаза. Внутри не было ни злости, ни триумфа. Была только огромная, всепоглощающая усталость и чувство… освобождения. Грязного, тяжелого, но освобождения.
– Ну, довольна? – язвительно бросила Антонина Петровна, выходя в коридор с набитым пакетом. – Выгнала старуху на улицу. Настоящая героиня. Помяни мое слово, такую стерву и муж долго терпеть не будет. И без того поглядывал на других…
– Мама, хватит! – резко оборвал ее Сережа. Он был бледен. – Пошли.
Он подтолкнул мать к двери. Валера Игнатьич, нагруженный своей спортивной сумкой и курткой, вышел следом, нарочито толкнув Риту плечом. Она даже не пошатнулась.
Сережа задержался на пороге. Он обернулся. Его лицо было искажено обидой, растерянностью, гневом.
– Рита… Я… Я не думал, что ты способна на такое. Вот совсем не думал. – Он покачал головой. – Это мой дом тоже. Я здесь живу. Я твой муж!
– Был, – поправила его Рита тихо. – Был мужем. Пока не привел в мой дом тех, кого я не хотела здесь видеть. И не встал на их сторону. Теперь этот дом – только мой. А ты… ты свободен идти с ними.
Он сжал кулаки, губы его задрожали. Казалось, он хотел что-то крикнуть, броситься назад… Но он лишь резко развернулся и вышел на площадку, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла в полке.
Рита щелкнула замком. Повернула задвижку. Прислонилась спиной к прочной деревянной поверхности. Тишина. Сначала оглушающая, потом наполняющаяся привычными звуками дома: тиканьем часов на кухне, гулом холодильника, отдаленным шумом машин за окном. Чужой, тяжелый запах еще висел в воздухе, но он уже отступал, рассеивался. Сквозь него пробивался родной запах дома – немного пыли, старой мебели, ее духов, застоявшихся на тумбочке.
Она медленно прошла в комнату. На диване осталась вмятина от тела Валеры. На столе – крошки и пятно от варенья. Пустая бутылка из-под портвейна все еще валялась под диваном. Рита подошла к окну, отдернула край шторы. Внизу, под фонарем, стояли трое. Антонина Петровна что-то яростно жестикулировала, тыча пальцем вверх, в ее окно. Сережа стоял, опустив голову, держа в руках свою сумку и рюкзак. Валера Игнатьич курил, заложив руки за спину. Они спорили. Куда идти? Что делать?
Рита отпустила штору. Ей было все равно. Пусть спорят. Пусть идут куда угодно. Лишь бы не сюда.
Она взяла пустую бутылку, отнесла ее на кухню и поставила возле мусорного ведра. Потом вернулась, взяла тряпку и стала вытирать крошки со стола. Механические движения успокаивали. Каждая убранная крошка, каждый вытертый след их присутствия возвращал ей чувство контроля. Ее пространство. Ее правила.
Она подошла к дивану, расправила смятый плед, поправила подушки. Потом села. Опустила голову на руки. И только теперь, в полной тишине и одиночестве, сквозь онемение прорвалась волна. Не плач, не рыдания. Просто глубокая, сокрушительная дрожь прошла по всему телу. Дрожь от пережитого шока, от адреналина, от невероятной тяжести того, что она только что сделала. Она выгнала мужа. Выгнала на улицу со своей матерью и ее сомнительным «другом». Разрушила свою семью. Пусть и не идеальную, но семью.
«Не слишком жестоко?» – пронеслось в голове. Воспоминание о растерянном, обиженном лице Сережи. Но тут же всплыли другие картинки. Его мать, развалившаяся на ее диване с видом хозяйки. Его нерешительность, его попытка заставить ее смириться. Его слова: «Ты не можешь так! Это же мама!». Не ее мама. Его. Которая никогда не считала Риту своей.
Нет. Жестоко было с их стороны. Жестоко вломиться в ее жизнь, в ее дом, с порога заявляя о своих правах. Жестоко требовать сострадания от того, кому они сами никогда его не проявляли. Она защищалась. Защищала единственное, что у нее было по-настоящему свое – эти стены, этот воздух, эту тишину.
Дрожь постепенно утихла. Рита подняла голову, глубоко вдохнула. Запах жареной картошки все еще висел, но уже не так навязчиво. Она встала, пошла на кухню. Поставила чайник. Достала свою любимую кружку – с синими цветами, которую купила на блошином рынке. Насыпала чай. Нужно было вымыть посуду, оставленную «гостями». Пропылесосить. Проветрить. Выбросить бутылку. Много работы.
Но впервые за этот бесконечный день она почувствовала не просто усталость. Она почувствовала усталость после боя. Тяжелую, но… правильную. Дверь была заперта. Замок щелкнул надежно. Она была дома. Одна. И это было ее решение. Ее территория.
Чайник зашумел, предвещая скорое кипение. Рита облокотилась о кухонный стол, глядя на пар, начинающий подниматься из носика. За окном уже совсем стемнело. Внизу, под фонарем, никого не было. Они ушли. Куда – не ее забота.
Она налила кипяток в кружку. Аромат чая – крепкого, черного – начал вытеснять посторонние запахи. Рита взяла кружку в руки, почувствовав тепло через керамику. Сделала маленький глоток. Горячий, почти обжигающий чай разлился по телу, согревая изнутри.
«Я дома, – подумала она. – Я одна. И это… нормально».
Она услышала шаги на лестнице. Тяжелые, мужские. Потом – глухой стук в дверь.
Читайте также: