Тишина после удара была оглушительнее любого крика. Звон стоял в ушах, а по щеке, где только что горело от соприкосновения с костяшками пальцев Людмилы Степановны, расползалось онемение, быстро сменяющееся жгучей болью. Я стояла, прижавшись спиной к прохладной плитке кухонного фартука, и не могла оторвать глаз от своей свекрови. От ее руки, все еще сжатой в кулак, дрожащей от ярости или напряжения – не разобрать. От ее глаз, узких и злых, как щели в броне.
А он? Андрей? Мой муж? Он стоял в дверном проеме, бледный, с чашкой кофе, которую только что протягивал матери. Кофе расплескалось по полу, оставив темное, бесформенное пятно. Он смотрел то на меня, то на нее. Рот его был приоткрыт, будто он хотел что-то сказать, но слова застряли где-то глубоко внутри. Промолчал. Просто промолчал.
– Вот так, – прошипела Людмила Степановна, опуская руку. Голос ее дрожал, но не от раскаяния, а от невысказанного до конца гнева. – Научишься уважать старших. Не смей перечить!
Повод был смехотворен. Спор о том, как правильно солить щи. Ее щи, разумеется. Я осмелилась заметить, что для Андрея, у которого иногда подскакивает давление, лучше поменьше соли. Это было воспринято как личное оскорбление, покушение на ее священное право кормить сына так, как она считает нужным. Слова становились все громче, колючее, и вот… удар.
Я не заплакала. Слезы подступили к горлу, жгли глаза, но я их сглотнула. Плакать перед ней? Ни за что. Я медленно провела пальцами по щеке, почувствовала набухающую горячую полосу. Посмотрела на Андрея. Прямо в глаза.
– Андрей? – мой голос прозвучал странно тихо и хрипло в гробовой тишине кухни.
Он вздрогнул, словно очнувшись. Глаза его метнулись к матери, потом снова ко мне. В них читался ужас, растерянность, но… не возмущение. Не та ярость, которая должна была бы вспыхнуть у мужчины, увидевшего, как бьют его жену. Его мать. Его святая святых.
– Мама… зачем ты? – выдавил он наконец. Не «Как ты посмела!», не «Убирайся отсюда!». Просто жалкое, беспомощное «зачем?».
– А что? Небось, пожалела свою кисейную барышню? – фыркнула Людмила Степановна, уже оправившись, вытирая платочком ладонь, будто испачкалась прикосновением ко мне. – Сама виновата! Учится еще жизни! Нахалка!
– Мам, ну нельзя же так… – начал было Андрей, но она резко перебила.
– Молчи! Я знаю, что делаю! Воспитываю! Чтобы не забывала, кто в доме главная! – Она бросила на меня уничтожающий взгляд. – А ты стоишь, как истукан. Убери за собой! – Она кивнула на лужу кофе на полу. – И на глаза мне не показывайся, пока не очухаешься. Поняла?
Она развернулась и вышла из кухни, гордо неся свою перенасыщенную солью и злобой персону в гостиную. Ее шаги гулко отдавались в моей голове, смешиваясь со звоном в ушах.
Андрей все стоял. Чашка в его руке дрожала.
– Настя… – он сделал шаг ко мне. – Прости… я… она… она же мать.
Каждое слово было ножом. «Она же мать». Значит, можно? Значит, позволено?
Я отстранилась, когда он попытался прикоснуться к моей щеке.
– Не трогай, – прошептала я. Голос сорвался. – Убери за собой. Твоя мать приказала.
Я прошла мимо него, ощущая его растерянный, виноватый взгляд на спине. В ванной я заперлась на ключ. Зеркало показало ярко-красную, уже начинающую синеть полосу от скулы почти до подбородка. Отпечаток ее пальцев. Метка. Клеймо. Я ткнула пальцем в больное место. Боль пронзила, чистая, почти освобождающая. Эта боль была моей. А та боль, что разрывала грудь изнутри – от предательства, от унижения, от осознания, что мой муж поставил свою мать выше меня, выше нашего брака, выше простой человеческой порядочности – эта боль была страшнее.
Я не кричала. Не била кулаками в стену. Я смотрела в свое отражение, на синеющий след ее ненависти, и холодная, тихая ярость начала заполнять пустоту внутри. Ярость, похожая на черный лед. Она же мать? Хорошо. Посмотрим, как долго она сможет оставаться святой в его глазах.
Мы не разговаривали с Андреем до самого вечера. Он мялся, пытался заговорить, приносил чай, но я молчала. Отвечала односложно. Он видел синяк. Видел и отводил глаза. Его молчание после удара кричало громче любых слов. Вечером Людмила Степановна, как ни в чем не бывало, требовала включить ей ее сериал. Андрей послушно включил. Я ушла в спальню.
Лежа в темноте, я слушала, как он ворочается на своем краю кровати. Он вздохнул.
– Настень… давай поговорим. Она… она извинилась?
Я не ответила. Извинилась? Она даже не считала нужным упоминать об этом. Для нее это был педагогический акт.
– Она же пожилой человек, Настя, – продолжал он жалко оправдываться. – У нее характер… давление скачет… Она не хотела, наверное, так сильно…
– Она ударила меня по лицу, Андрей, – сказала я ровно, глядя в потолок. – Ты видел. И ты промолчал.
Он замолчал. Потом пробормотал:
– Я не знал, что делать… Это же мама… Конфликтовать с ней бесполезно, ты же знаешь. Лучше переждать.
«Переждать». Пока она будет бить меня? Пока будет унижать? Пока будет править в моем доме?
– Завтра она уезжает, – сказал он, как утешение. – Всего два дня осталось.
«Всего два дня». Целую вечность. Но для моей мести и этого хватило. Месть должна быть холодной. Расчетливой. И безжалостной, как ее удар.
Утром Людмила Степановна вела себя так, будто вчерашнего инцидента не существовало. Она командовала за завтраком, критиковала мою варку яиц («Всё жидкие, как сопли!»), требовала у Андрея денег на какую-то «очень нужную» вещь, которую увидела в рекламе. Я молчала. Делала вид, что поглощена телефоном. На самом деле я искала. Искала слабое место.
Оно нашлось почти сразу. Людмила Степановна, при всей своей напускной строгости и «правильности», была патологической сплетницей. И не просто сплетницей, а активным пользователем одной популярной соцсети. Там у нее был аккаунт, скрытый от семьи, под нелепым псевдонимом «Веселушка_на_пенсии». Там она выкладывала фотографии своих пирогов (снятых так, чтобы скрыть подгоревшие края), цитировала сомнительные «мудрости» о семейном счастье и, самое главное, с упоением поливала грязью всех и вся. Особенно доставалось мне. И Андрею. И его отцу, давно ушедшему от нее.
Я знала о существовании этого аккаунта случайно, заметив однажды открытую вкладку на ее планшете, когда она просила помочь «найти погоду». Тогда я не придала значения. Теперь это знание стало оружием.
Пока она наслаждалась своей безнаказанностью за завтраком, я зашла в соцсеть с другого устройства. Найти «Веселушку» было делом двух минут. И вот он – кладезь. Посты. Много постов. О «невестке-дуре, которая и щи сварить не умеет, и сына на мякине водит». О «сыночке-размазне, который не может без мамочкиной подсказки и носки надеть». О «бывшем козле, который променял ее, жемчужину, на какую-то шлюху». И самое свежее, от вчерашнего вечера, после нашего «разговора»: «Наконец-то вставила по самое не балуй рыжей стерве! Научится уважать! Сыночек мой, бедненький, только глазками хлопал, жалко его, но понимает, что мать права! Уж я-то знаю, как таких строптивых кобыл в стойло ставить!»
Фотографии. Фотографии моего дома, моих вещей, снятые так, чтобы показать, как «запущено» хозяйство. Фотография Андрея, спящего на диване, с подписью: «Мой мальчик устал на дурочку-жену работать». И… о да. Фотография ее «победного» ужина – тех самых пересоленных щей. С подписью: «Настоящие щи! Не то, что та бурда, что моя невестка варит!»
Я копировала. Скриншотила. Сохраняла. Все. Каждый оскорбительный пост, каждую унизительную фотографию. Холод внутри сжимался в твердый, острый алмаз. Моя месть будет тихой. И убийственно точной.
Андрей ушел на работу, бросив на прощание жалкое: «Настя, ты уж… потерпи. Два дня». Людмила Степановна устроилась в гостиной с планшетом, очевидно, чтобы продолжить свой виртуальный триумф. Я нанесла на синяк тональный крем, надела рубашку с высоким воротником и сказала, что иду по делам.
Я поехала не по делам. Я поехала к Тамаре Ивановне. Сестре отца Андрея. Единственному человеку в их семье, кто видел Людмилу Степановну насквозь и не боялся ей перечить. Тамара Ивановна жила на другом конце города, была женщиной строгих правил и железной логики. И она искренне любила Андрея, считая его слабовольным, но добрым парнем, испорченным матерью.
– Настенька? – удивилась она, открывая дверь. – Что случилось? Ты какая-то… бледная.
– Тамара Ивановна, можно поговорить? Срочно. Насчет Людмилы Степановны. И Андрея.
Она впустила меня, насторожившись. Я села за кухонный стол, не став тянуть.
– Вчера Людмила Степановна ударила меня по лицу. Сильно. За то, что я посмела сказать, что Андрею лучше меньше солить. Андрей видел. Он промолчал. Сказал потом, что «она же мать» и что «конфликтовать бесполезно».
Тамара Ивановна побледнела. Ее глаза сузились.
– Ударила? Тебя? – ее голос стал низким и опасным. – И Андрей… промолчал?
– Да. И это… – я достала телефон, открыла папку со скриншотами. – Это ее страница в «Одноклассниках». Аккаунт «Веселушка_на_пенсии». Посмотрите, что она пишет. Про меня. Про Андрея. Про вас, кстати, тоже. И про покойного мужа.
Я передала ей телефон. Тамара Ивановна начала листать. Сначала ее лицо выражало лишь любопытство, потом оно стало каменеть. Брови поползли вверх. Губы плотно сжались. Она читала молча, долго, прокручивая вниз. Иногда она фыркала. Иногда качала головой. Потом она подняла на меня взгляд. В нем бушевала буря.
– Подлая… старая… ведьма, – выдохнула она с ледяной яростью. – Идиотка! И это все… Андрей знает?
– Нет. Он даже не подозревает, что у нее там есть аккаунт. Он думает, она только котиков смотрит.
– Дурак! Слепой, жалкий дурак! – Тамара Ивановна встала, зашагала по кухне. – И как ты… терпела? Почему молчала?
– Я надеялась, что Андрей… – голос мой дрогнул. Я сжала кулаки. – Но после вчерашнего… После его молчания… Я поняла, что надеяться не на кого. И терпеть больше не могу. Она уезжает завтра. Но я не хочу, чтобы она просто уехала. Я хочу, чтобы Андрей наконец увидел ее настоящую. Такую, какая она есть. Без прикрас.
– И что ты предлагаешь? – остановилась Тамара Ивановна, сверля меня взглядом.
– Вечером. Когда Андрей придет с работы. Вы приезжайте. Неожиданно. Скажете, что хотели попрощаться с Людмилой Степановной. А я… я покажу ему это. Всем. При вас. Чтобы он не мог отмахнуться, не смог сказать, что это выдумка. Чтобы он увидел все своими глазами. Услышал от вас, что это не подделка.
Тамара Ивановна долго смотрела на меня. Потом медленно кивнула.
– Хорошо. Я приеду. Ровно в семь. И, Настя… – она положила руку мне на плечо. Ее пальцы были холодными и твердыми. – Ты правильно сделала, что пришла. Молодец. Синяк… страшный. Прости, что так вышло.
Оставшийся день тянулся мучительно медленно. Людмила Степановна требовала внимания, командовала, ворчала. Я выполняла все механически, как зомби. Внутри все горело от нетерпения и холодной ненависти. Андрей звонил днем, спрашивал, как дела, голос его звучал виновато-напряженно. Я ответила коротко: «Нормально». Синяк под тональным кремом пульсировал.
Он пришел с работы раньше обычного, видимо, надеясь «загладить». Людмила Степановна тут же набросилась на него с жалобами на меня – якобы я нагрубила, не хотела готовить ей любимые котлеты. Андрей слушал, кивал, бросал на меня умоляющие взгляды. Я молчала, накрывая на стол к ужину.
Ровно в семь раздался звонок в дверь. Я пошла открывать. Тамара Ивановна стояла на пороге. В пальто, с сумкой, вид у нее был деловой и решительный.
– Здравствуйте, Настя. Андрюша дома? И Люда? Заскочила попрощаться, да и кое-что обсудить.
– Конечно, Тамара Ивановна, проходите, – я отступила, пропуская ее.
Людмила Степановна, увидев сестру мужа, на мгновение остолбенела. Потом на ее лице расплылась натянутая, неестественно широкая улыбка.
– Тамарочка! Какие гости! Каким ветром? Садись, садись! Андрюш, поставь чайник!
– Не надо чая, Людмила, – сухо сказала Тамара Ивановна, не садясь. – Я ненадолго. Просто решила перед отъездом заглянуть. И вот… Настя мне кое-что показала сегодня. Очень интересное. Решила, что Андрею тоже стоит это увидеть. И тебе, Люда. Чтобы не было кривотолков.
Андрей насторожился.
– Что случилось, тетя Тома? Что показала Настя?
Людмила Степановна побледнела. Ее глаза метнулись ко мне. Я стояла спокойно, опершись о дверной косяк.
– Случилось то, Андрей, что твоя мать – лживая, злобная сплетница и ханжа, – четко произнесла Тамара Ивановна. – И у меня есть доказательства. Настя, покажи.
Я достала свой телефон, открыла папку и протянула его Андрею. На экране был первый скриншот – пост Людмилы Степановны о «рыжей стерве» и о том, как она «вставила по самое не балуй».
– Что это? – растерянно спросил Андрей, не понимая.
– Это страница твоей матери в «Одноклассниках», Андрюша, – сказала Тамара Ивановна. – Аккаунт «Веселушка_на_пенсии». Листай.
Андрей медленно стал пролистывать. Сначала с недоумением, потом с нарастающим ужасом. Его лицо сначала покраснело, потом стало серо-пепельным. Рука с телефоном дрожала. Он читал про себя – «дуру-невестку», про «сыночка-размазню», про «бывшего козла». Увидел свои фотографии, фотографии нашего дома, сделанные украдкой. Увидел вчерашний пост о «победе».
– Мама… – он поднял на Людмилу Степановну безумный взгляд. Его голос сорвался. – Это… это ты? Ты это писала? ЭТО?! – он тряхнул телефоном перед ее лицом.
Людмила Степановна замерла. Все ее напускное величие испарилось. Она съежилась, как пойманная мышь. Глаза бегали.
– Это… это не я… Это… взломали! – запинаясь, выпалила она. – Кто-то подделал! Андрюшенька, не верь!
– Взломали? – ледяным тоном переспросила Тамара Ивановна. – И написали именно про твою невестку, именно про твоего сына, именно про моего покойного брата? И выложили фотографии твоих щей, Людмила? И твоего «победоносного» вчерашнего подвига? Очень избирательный хакер!
– Это она! – вдруг завопила Людмила Степановна, указывая дрожащим пальцем на меня. – Она все подстроила! Наврала! Фотошоп какой-то! Чтобы меня опозорить! Из-за вчерашнего! Она мстит!
– Вчерашнего? – перехватила Тамара Ивановна. – А что было вчера? Настя говорила, что ты ударила ее. По лицу. Андрей видел. Правда, Андрей?
Андрей стоял, опустив голову. Телефон в его руке казался невероятно тяжелым. Он молчал. Опять молчал.
– Андрей! Скажи же! – взвизгнула его мать. – Скажи, что это ложь! Что она сама на меня набросилась!
Он медленно поднял голову. В его глазах стояли слезы. Слезы стыда, гнева, отчаяния. Он посмотрел на синяк на моей щеке, который уже не скрывал воротник. Потом посмотрел на мать. Потом на тетю.
– Да, – тихо, но очень четко сказал он. – Да, тетя Тома. Она ударила Настю. По лицу. Я видел. И я… я промолчал.
Тишина повисла тяжелым свинцом. Людмила Степановна ахнула, как рыба, выброшенная на берег. Тамара Ивановна смотрела на племянника с нескрываемым презрением и жалостью.
– Промолчал, – повторила она. – И позволил ей вот это… – она кивнула на телефон. – Позволил ей травить твою жену, себя, память твоего отца в этой… помойке? И ты молчал. Потому что «она же мать»? Потому что «конфликтовать бесполезно»? Ты не мужчина, Андрей. Ты тряпка. Жалкая тряпка, которой мать вытирает ноги. И не только о твою жену. О тебя тоже.
Андрей сжал телефон так, что костяшки пальцев побелели.
– Мама… – его голос срывался. – Собирай вещи. Сейчас же. Я… я отвезу тебя на вокзал. Ближайшая электричка… куда угодно. К тете Глаше. В пансионат. Куда угодно. Но ты… ты уезжаешь. Сейчас.
– Что?! – взревела Людмила Степановна. – Ты меня выгоняешь?! Из-за этой… этой стервы и ее вранья?! Я твоя мать! Я тебя родила! Вырастила! А она… она тебе что? Шлюха какая-то!
– МАМА! – заорал Андрей так, что даже Тамара Ивановна вздрогнула. – ЗАТКНИСЬ! Собирай вещи! Или я выброшу их на улицу сам! Немедленно!
Он никогда не кричал на нее. Никогда. Она отшатнулась, как от удара. Лицо ее исказилось гримасой животного страха и бессильной злобы. Она поняла. Игра проиграна. Бесповоротно.
– Ты… ты пожалеешь… – прошипела она, но голос ее дрожал. – Пожалеешь, предатель! Сынок! – Последнее слово прозвучало как проклятие. Она швырнула на меня взгляд, полный такой лютой ненависти, что стало жутко. Потом повернулась и, пошатываясь, поплелась в комнату.
Андрей стоял посреди комнаты, опустив голову. Он дышал тяжело, как после марафона. Тамара Ивановна подошла ко мне.
– Настя, прости нас. Прости эту… семью. Ты поступила правильно. Сильно. – Она обняла меня на мгновение. – Я поеду. Думаю, Андрею нужно самому разбираться с… последствиями. Позвони, если что.
Она ушла. Мы остались вдвоем с Андреем в гробовой тишине, нарушаемой только грохотом чемоданов и ругательствами из комнаты его матери. Он подошел ко мне. Глаза его были пустыми.
– Настя… я… прости… Я не знал… Я… я слепой идиот.
Я посмотрела на него. На этого человека, которого когда-то любила. В котором видела опору. Который промолчал, когда меня ударили. Который позволил своей матери годами травить нас обоих.
– Да, Андрей, – сказала я тихо. – Ты слепой идиот. И твоя мать – злобная, лживая старая карга. Теперь ты это знаешь. Что будешь делать с этим знанием – твое дело. Но моя месть… – я кивнула в сторону комнаты, откуда доносились приглушенные рыдания и проклятия, – она свершилась. Я показала тебе правду. Самую неприглядную. И заставила тебя посмотреть на нее. Теперь живи с этим.
Я повернулась и пошла в спальню. Закрыла дверь. Прислонилась к ней спиной. В груди была ледяная пустота. Ни радости, ни торжества. Только усталость. Бесконечная, пронизывающая усталость и горечь. Я сделала это. Я отомстила. Коварно, тихо, без скандалов. Я разрушила ее ложный образ в глазах сына. Я заставила его увидеть ее монстром. И себя – жалким подкаблучником.
Но победы не было. Была только тяжелая, горькая правда. И щека, которая все еще ныла под тональным кремом. Напоминая о цене молчания. И о цене мести.