Рубиновый венец 4
Георгий играл. На этот раз в доме князя Волконского на Пречистенке.
Зала тонула в табачном дыму. За большим столом, покрытым зелёным сукном, сидели четверо. Полковник Бурцов — седой волк игорных домов, камергер Данайский — худощавый человек с острым взглядом, граф Никольский — молодой повеса с растрёпанным видом. И Георгий — самый молодой, самый неопытный, но пьяный от недавних побед.
— Итак, господа, — Бурцов тасовал колоду своими жилистыми руками, — кто нынче будет метать банк?
— Пожалуй, я, — сказал Георгий. — Карта меня сегодня любит.
Данайский усмехнулся:
— Молодость — завидная штука. В вашем возрасте, Касьянов, я тоже думал, что удача — моя крёстная.
Игра началась с небольших ставок. По пятьдесят, по сто рублей. Георгий выигрывал и чувствовал знакомое опьянение. Вот оно — его призвание! Вот для чего он рождён!
— Удвоим ставки? — предложил граф Никольский, проигравший уже порядочную сумму.
— Отчего ж нет, — согласился Георгий.
Двести, триста, пятьсот рублей переходили из рук в руки. Часы пробили полночь, потом час, потом два. Фортуна метала Георгию милости и насмешки поровну.
— Полторы тысячи, — бросил Данайский, глядя Георгию в глаза.
— Принимаю.
Карта Данайского оказалась старше. Полторы тысячи рублей — половина годового дохода с поместья — ушли в чужой карман.
— Отыгрываемся? — спросил Бурцов участливо. — В молодости я тоже не любил отступать.
— Три тысячи, — сказал Георгий. Голос звучал чужим, хриплым.
— Ва-банк? — удивился граф. — Смело.
Георгий поставил всё, что имел при себе, и ещё столько же в долг. Его карта была дамой, у Бурцова — король.
— Сочувствую, молодой человек, — сказал полковник, сгребая выигрыш. — Но игра есть игра.
Солнце уже поднималось над Москвой, когда Георгий вышел из дома князя. В кармане не было ни копейки, а долг составлял шесть тысяч рублей. Сумма немыслимая, страшная.
На следующий день в комнату Георгия явился Бурцов. Костюм сидел на нем безукоризненно, говорил он любезно, но взгляд был холодный и строгий.
- Друг мой, пришел напомнить вам о вашем долге, - сказал он, вертя в руках золотую табакерку.
— Я помню, — глухо ответил Георгий.
— Превосходно. Шесть тысяч рублей серебром. Срок, как мы условились, — неделя.
— Полковник, мне нужно время...
— Время? — Бурцов поднял бровь. — Молодой человек, вы играли с опытными людьми. Мы не студенты, у нас не принято играть в долг без обеспечения.
Георгий молчал. Что он мог сказать?
— Впрочем, — продолжал полковник, — я человек понимающий. У вас есть поместье в Тверской губернии. Триста душ, если не ошибаюсь? Земля, господские дома... Всё это стоит немалых денег.
— Вы предлагаете мне продать наследство?
— Я предлагаю вам быть разумным. Либо деньги в течение недели, либо я вынужден буду обратиться к вашему управляющему. Объяснить ему, какие обязательства взял на себя молодой барин.
Угроза прозвучала вежливо, но от этого не стала менее страшной. Позор перед домашними, перед крестьянами, перед памятью отца...
— Я найду деньги, — сказал Георгий.
— Не сомневаюсь, — улыбнулся Бурцов. — У таких, как вы, всегда находятся средства.
Полковник поднялся, поклонился и вышел. Георгий остался один со своим ужасом. Впервые в жизни он понял, во что ввязался. Это была не игра — это война, в которой он оказался безоружным ребёнком среди закалённых бойцов.
В доме Милютиных давался небольшой вечер. Георгий явился туда, надеясь увидеть Елизавету, поговорить с ней, может быть — найти поддержку в любимом человеке.
Елизавета встретила его холодно.
— Елизавета Михайловна, я бы очень желал с вами поговорить.
— Конечно, Георгий Петрович.
Они отошли к окну. За стеклом кружились снежинки.
— Я хотел бы объяснить... — начал Георгий. — У меня сейчас временные затруднения...
— Знаю, — перебила она. — В Москве об этом уже говорят.
— Говорят?
— Конечно. Ваш проигрыш не секрет. Шесть тысяч за одну ночь — это много.
Георгий побледнел. Значит, уже все знают о его позоре.
— Это временно, — сказал он. — Я поправлю дела...
— Как? Новыми проигрышами?
В её голосе звучала насмешка, которой Георгий раньше не слышал.
— Елизавета Михайловна, вы же знаете мои чувства...
— Знаю. Но знаю и то, что мне нужен надёжный человек, а не игрок. Мы люди простые, Георгий Петрович. Нам нужна твёрдая почва под ногами.
— Вы отказываете мне?
— Я говорю правду. Матушка считает, что между нами не может быть ничего серьёзного. И я с ней согласна.
Слова били, как пощёчины. Ещё месяц назад эта же девушка слушала его признания, краснела от его комплиментов, восхищалась его щедростью. А теперь...
— Прощайте, Елизавета Михайловна.
— Прощайте, Георгий Петрович. И поверьте — я желаю вам добра.
Он вышел из дома Милютиных, чувствуя себя изгоем. Снег хлестал в лицо, ветер продувал насквозь. Но холод на улице был ничто по сравнению с ледяной пустотой в сердце.
Елизавета права. Он действительно стал не тем человеком, за которого можно выйти замуж. Он стал игроком — существом ненадёжным, презренным, недостойным любви порядочной девушки.
В жизни настала черная полоса. Фортуна отвернулась и поворачиваться не желала. Мебель красного дерева была продана, ковры сняты со стен. На голом столе лежали долговые расписки — каждая как приговор.
За окном бушевала вьюга, метель завывала в трубе. Словно сама природа отражала бурю в душе двадцатилетнего барина, который совсем недавно считал себя баловнем судьбы.
Дома Георгий долго сидел перед чистым листом бумаги. Рука дрожала, когда он макал перо в чернильницу. Как объяснить Кузьмичу, зачем нужны такие деньги? Как солгать человеку, который знал его с детства?
"Савелий Кузьмич! — начал он писать, — Случились обстоятельства, требующие немедленных расходов. В столице возникли неожиданные траты, связанные с образованием и установлением полезных связей.
Он остановился, вычеркнул последние слова. Слишком неубедительно. Продолжил.
В университете открывается возможность войти в учёную корпорацию, но требуется единовременный взнос. Сумма значительная — шесть тысяч рублей, однако это откроет блестящие перспективы для службы и карьеры."
Ложь лилась на бумагу, как яд. Георгий понимал — Кузьмич поверит. Старый управляющий привык доверять барину, никогда не подвергал сомнению его решения.
"Прошу изыскать означенную сумму любыми способами. Можно заложить лес или обратиться в банк под залог имения. Время не терпит — деньги нужны в течение недели.
Георгий Касьянов."
Он запечатал письмо дрожащими руками. С каждой строчкой чувствовал, как предаёт память отца, позорит род. Но выбора не было. Бурцов не станет ждать.
Через неделю Георгий ехал по зимней дороге в наёмных санях. Собственную карету пришлось продать ещё до отъезда. Ямщик — бородатый мужик в тулупе — изредка покрикивал на лошадей, но больше молчал.
Декабрьская дорога была тяжёлой. Снег валил густой пеленой, ветер качал голые придорожные берёзы. Георгий сидел, укутанный в медвежью шубу, и думал о том, что ждёт его дома.
Деньги Кузьмич прислал. Бурцову заплачено, долг погашен. Но какой ценой? Дальний лес заложен в банке, крестьяне обложены дополнительным оброком. Впервые за сто лет Касьяновы залезли в долги.
— Далече ехать-то, барин? — спросил ямщик, обернувшись.
— До Касьянова ещё вёрст пятнадцать.
— А, знаю. Богатое место. Ваше, стало быть?
— Моё.
Ямщик помолчал, потом добавил:
— Говорят, молодой барин в Москве живёт, учится. Это вы и есть?
— Я.
— Ну и хорошо. Учение — дело нужное.
"Если бы ты знал, мужик, чему я там учился, - подумал Георгий горько.- Учился проигрывать отцовское наследство, позорить фамилию, становиться посмешищем для умных людей".
К вечеру показались знакомые места. Вот мельница у речки, вот церковь на пригорке, вот барский дом среди заснеженных лип. Дом его детства, дом предков. Дом, который он начал разорять.
Старый Семён встретил барина на крыльце. Поклонился низко, как всегда, но в глазах была печаль.
— Добро пожаловать домой, Георгий Петрович.
— Здравствуй, Семён.
Они прошли в дом. В парадной зале ничего не изменилось — те же портреты предков, та же мебель красного дерева. Но Георгий чувствовал на себе немые укоры с фамильных портретов.
— Как дела в поместье? — спросил он.
— Дела идут своим чередом. Савелий Кузьмич просил передать — деньги высланы, как приказывали.
Семён помолчал, потом добавил тихо:
— Пришлось дальний лес в банке заложить. И с крестьян дополнительный оброк взять.
Эти простые слова ранили больше любых упрёков. Георгий опустил голову.
— Понимаю.
— Не гневайтесь, барин, на старика. Скажу только — отец ваш, царство ему небесное, за всю жизнь ни рубля в долг не брал. Всё своими руками нажил, всё вам оставил.
Семён достал ключ от потайного ящика, протянул Георгию.
— Может, захотите на фамильные драгоценности взглянуть? Они невредимы.
Георгий взял ключ трясущимися руками. Открыл ящик, поднял крышку шкатулки. Диадема и серьги лежали на своих местах, но теперь их блеск казался укором. Душа рода... А он что делает с этой душой?
— Спасибо, Семён. Можешь идти.
Старый слуга поклонился и вышел. Георгий остался один с портретами предков и с осознанием того, что начал растрачивать их наследство. Первый шаг к разорению был сделан.
Георгий сидел в кабинете отца, глядя на фамильные сокровища. Приходило отрезвление. Он проиграл не только деньги — он проиграл честь, любовь, уважение к себе.