Тихий шорох закипающего чайника – единственный звук, способный нарушить умиротворение раннего утра. Я люблю эти моменты, когда Игорь еще спит, а мир за окном только начинает просыпаться, окутанный молочно-розовой дымкой рассвета. Любила. Теперь этот шорох лишь подчеркивает гнетущую тишину моих мыслей, словно предупреждая о надвигающейся буре.
Прошло всего полгода, как я, Екатерина, стала женой Игоря. А до этого – счастливых пять лет, когда мы просто встречались. Пять лет, в течение которых Людмила Степановна, мама Игоря, казалась мне эталоном заботливой, любящей матери. Ну, может быть, слегка чрезмерно любящей – для своего, уже взрослого, тридцатисемилетнего сына. Но это казалось милой особенностью, не более. И кто же знал, во что эта «любовь» может превратиться?
Свадьба была пышной, но почему-то не оставила в моей душе той легкости, которую рисуют в книжках. Казалось, я вышла замуж не только за Игоря, но и за его маму. Людмила Степановна, вдова, вырастившая сына в одиночку, всегда присутствовала в нашей жизни. Она жила недалеко, и каждый ее визит начинался с дверного звонка, а заканчивался столом, ломящимся от ее кулинарных шедевров. Пирожки, голубцы, блинчики с мясом – все свежее, домашнее, источающее запахи, от которых в животе урчало. Игорь обожал ее готовку. И я, честно говоря, тоже. Поначалу.
"Кушай, доченька, — приговаривала Людмила Степановна, придвигая мне поближе тарелку с очередной порцией. — Это же для твоего блага, тебе силы нужны!"
Я тогда улыбалась, кивала, нахваливала. Как не нахваливать? Ведь она так старалась! Румяная, с неизменной широкой улыбкой, от которой глаза превращались в щелочки, она казалась воплощением славянской души. Но почему-то, с каждым визитом, с каждой ее "заботой", что-то во мне начало меняться.
Сначала это была легкая, необъяснимая усталость. Просто усталость – от работы, от новых забот, от семейной жизни, которая хоть и была в радость, но требовала энергии. Я списывала это на акклиматизацию к новому статусу. Потом к усталости добавилась апатия. Хотелось лежать, уставившись в потолок, не думать, не делать. Даже любимые сериалы казались слишком громкими. Потом начали появляться проблемы с концентрацией.
Не тот, из которого брала для ее порции, а тот, что тот, что Людмила Степановна случайно выронила из своей сумки на нашей кухне несколько дней назад, и я, тогда еще наивная, подняла его, не придав значения. Но теперь я знала, что это за баночка. Она была той самой.
Я бросила пакетик на стол. Он приземлился прямо перед Людмилой Степановной, шурша сухой пустотой.
— Это то, что вы мне добавляли, верно? — мой голос стал еще тише, но прозвучал как гром среди тишины. Я не просила, я утверждала.
Глаза Людмилы Степановны, и без того мутные от действия препарата, расширились от ужаса и осознания. Ее лицо исказилось. Она попыталась протянуть руку, чтобы схватить пакетик, но силы покинули ее. Только хрип вырвался из ее горла.
Игорь, до сих пор пребывавший в полном ступоре, наконец, понял, что происходит что-то страшное. Он посмотрел на пакетик, потом на мать, потом на меня. В его глазах читалось недоверие, затем шок, а потом – что-то вроде отвращения.
— Катя, что это?! Что ты несешь?! Мама… — он повернулся к ней, пытаясь достучаться. — Мама, что с тобой? Ты что-то съела?
Людмила Степановна опустила голову, пытаясь скрыть лицо. Она знала. Знала, что ее поймали. Все ее притворство, вся ее "забота" рухнули в одночасье. Я видела, как она пытается собраться, найти слова, оправдания, но тело ее предавало ее. Слабость, тошнота, головокружение – все то, что я испытывала месяцами, настигло ее в полной мере.
Я не дала ей шанса. Я встала, обошла стол и положила перед Игорем свой "дневник самочувствия". Тонкая тетрадка, исписанная аккуратным почерком, с датами, симптомами и пометками о "маминой еде".
— Вот, Игорь, — мой голос дрожал от сдерживаемых эмоций, — почитай. Каждый раз. Каждый чертов раз, когда она приносила "заботу", мне становилось плохо. А когда я не ела ее угощения, все было в порядке. Я экспериментировала, Игорь. Я меняла тарелки. Выливала еду. Я делала все, чтобы понять, что со мной происходит! И теперь… теперь она сама это чувствует. Людмила Степановна, как вам? Нравится?
Последние слова я произнесла уже почти шепотом, но в них было столько боли и гнева, что они пронзили тишину, как острый нож.
Игорь взял дневник. Его руки тряслись. Он быстро пробегал глазами по записям, и с каждой новой строчкой его лицо становилось все бледнее. Он поднял глаза на мать. На ее лице, теперь уже сером, читался немой ужас и отчаяние. Она была поймана.
— Мама… — голос Игоря звучал словно чужой. — Это правда? Ты… ты что-то ей давала? Зачем?
Людмила Степановна подняла на него глаза, полные слез. В них не было прежней уверенности, только страх. Страх потерять сына, страх быть разоблаченной.
— Я… я хотела как лучше, сынок… — прохрипела она, и слова давались ей с трудом. — Она… она была такая активная… все время на работе… я хотела, чтобы она больше отдыхала… чтобы она была дома… чтобы тобой занималась… чтобы родила… я… я думала, ей это поможет… расслабиться… стать домашней…
Я смотрела на нее, и во мне боролись гнев и какая-то болезненная жалость. Как можно было быть такой слепой? Такой жестокой? Добавлять в еду человека препараты, чтобы изменить его личность, его образ жизни? Это не забота. Это манипуляция. И что еще страшнее – попытка разрушить мой разум и мое тело.
Игорь резко отдернулся от матери, словно ее прикосновение обжигало его.
— Ты что, совсем… с ума сошла, мама?! Травить мою жену?! Чтобы она… чтобы она стала такой, как ты хочешь?! Это не помощь! Это преступление! Это насилие!
Он говорил тихо, но каждое слово било наотмашь. Я никогда не видела его таким. Его обычная мягкость, его желание избежать конфликтов испарились, сменившись холодной яростью и глубокой, потрясающей болью. Он был разбит.
Людмила Степановна всхлипнула.
— Я просто хотела, чтобы вам было хорошо… Чтобы ты был счастлив… Чтобы она сидела дома, варила борщи, рожала внуков… Это ведь так просто…
— Просто?! — Игорь резко вскочил. — Просто?! Ты травила Катю! Ты сделала ее жизнь адом! Ты хотела разрушить нашу семью! Ты что, не понимаешь, что ты делала?!
Она зарыдала, закрывая лицо руками. Вид ее был жалок. Но жалости во мне не было. Я слишком долго страдала, слишком долго боялась, слишком долго чувствовала себя сумасшедшей.
— Я… я найду врача. Сейчас же! — Игорь схватил телефон. — Мама, ты останешься здесь, пока тебе не станет лучше, а потом… потом нам нужно будет серьезно поговорить. Очень серьезно.
Он был растерян, зол и потрясен. Он не знал, как действовать, но действовал. И впервые за эти месяцы я почувствовала, что он со мной. Что он выбрал меня. Нашу семью.
Следующие часы были мучительными. Игорь вызвал скорую для Людмилы Степановны, но та, придя в себя, наотрез отказалась ехать в больницу, ссылаясь на тошноту и головокружение. Врач предположил легкое отравление или, возможно, реакцию на переутомление. Он, конечно, и понятия не имел, что за драма разыгралась в этих стенах.
После того как Людмила Степановна немного пришла в себя, Игорь усадил ее за стол. Разговор был тяжелым. Он требовал объяснений, а она плакала и отпиралась, говоря, что "хотела как лучше". Но у него в руках был мой дневник, а в голове — шокирующее откровение. Она призналась, что добавляла мне успокоительное, чтобы я стала "покладистее", чтобы не уделяла так много внимания работе, а была "настоящей женой", как она это понимала. Ее ревность к сыну была настолько сильной, что она пошла на этот чудовищный шаг.
— Ты не имеешь права вмешиваться в нашу жизнь! — голос Игоря звучал твердо. Он был больше не мальчиком, который слепо доверяет матери. — Это мой брак, и это моя жена! Ты причинила ей боль, мама. Очень большую боль. И я не могу тебе этого простить.
Людмила Степановна пыталась спорить, взывать к его сыновнему долгу, к ее одиночеству. Но Игорь был непреклонен. Он заявил, что их отношения теперь будут совсем другими. Он больше не допустит ни одного ее вмешательства. Ни одного звонка без спроса. Ни одного незваного визита. Ни одной "заботы", которая на деле оказывалась ядом.
На следующий день мы сидели с Игорем в нашей спальне. Он обнимал меня крепко-крепко, словно боялся, что я растаю.
— Прости меня, Катя. Прости, что я не верил тебе. Я был слепцом. Я не мог поверить, что моя мать способна на такое. Мне так стыдно.
Его голос дрожал. Я чувствовала его боль, его вину. И в этот момент я поняла, что, несмотря на весь кошмар, который произошел, у нас есть шанс. У нас есть будущее. Потому что он выбрал меня. Он выбрал нашу семью.
Через неделю мы приняли решение. Решение, которое было нелегким, но единственно верным. Мы переезжаем. В другой город. Начнутся новые заботы, новый поиск работы, новая жизнь. Но она будет нашей. Только нашей. Без ее постоянного присутствия, без ее разрушительной "любви".
Отношения с Людмилой Степановной свелись к формальному минимуму. Мы звонили ей раз в неделю, коротко говорили о погоде и новостях. Она пыталась вернуться к прежним схемам, но Игорь твердо пресекал любые попытки. Он стал другим. Стал настоящим мужчиной, способным защитить свою семью, способным принимать сложные решения.
Я, Екатерина, прошла через это испытание и стала сильнее. Я научилась доверять своей интуиции, не отмахиваться от внутренних голосов. Я научилась отстаивать свои границы, пусть это и стоило мне больших нервов и переживаний. Но теперь я чувствовала себя по-настоящему защищенной в своем браке. Я знала, что рядом со мной – человек, который всегда будет на моей стороне. И пусть шрамы от пережитого остались, они стали напоминанием о моей силе, о моей победе. И о том, что настоящая любовь – это не только забота, но и уважение, и свобода.
Мы переехали. Новый город встретил нас весенним солнцем и свежим ветром. В нашей новой квартире еще пахло свежей краской и надеждой. Когда мы расставляли мебель, я вдруг поймала себя на мысли, что впервые за долгое время чувствую себя совершенно свободной. Нет тревоги, нет ощущения слежки, нет страха перед очередным звонком в дверь.
Игорь подошел ко мне, обнял сзади, поцеловал в шею.
— Ну что, родная? Начинаем новую главу?
Я улыбнулась. Улыбка была искренней, от сердца.
— Начинаем, любимый. И эту главу мы напишем сами. Красивую и счастливую.