Продолжаем читать сокращённую версию мемуаров Александра Сергеевича Яковлева «Цель жизни. Записки авиаконструктора».
Первый истребитель
Вернувшись в Москву, я застал наш истребитель ещё в цехе, но к 1 января 1940 года обещание Сталину было выполнено — И-26 (Як-1) уже стоял на аэродроме, а вслед за ним весной появились МиГ и ЛаГГ, остальные — летом. Работы по ЛаГГу, МиГу и нашему Яку шли быстрее всего — нас торопили, помогали, подключили серийные заводы. Наш самолёт отправили на аэродром одного из лучших заводов страны, где директором тогда был П.А. Воронин, а главным инженером – П.В. Дементьев, обеспечившие нам всестороннюю поддержку. Завод работал с огромным напряжением, которое нарастало к финалу — если сначала приходилось просить людей задержаться, то под конец никто не уходил домой. Когда самолёт наконец стоял на аэродроме, стройный, будто готовый взлететь сам, весь коллектив — несколько сот человек — переживал с затаённой тревогой, ведь в нём была частичка труда каждого. Перед первым полётом напряжение стало почти невыносимым, я не спал ночами, всё было просчитано и проверено, но внутри жила боязнь: вдруг что-то пойдёт не так.
Наступил момент первого вылета — испытание снова проводил Юлиан Пионтковский. Самолёт выкатили из ангара, всё в тысячный раз проверили, летчик сел в кабину, завёл мотор, вынули колодки — машина тронулась. Он сделал несколько пробежек по земле, проверил тормоза, колёса и рули, затем зарулил в конец аэродрома и развернулся против ветра. Почти весь завод знал о полёте — рабочие и конструкторы собрались у ангара и на крыше, напряжение было невероятным. Я стоял рядом с помощниками, меня трясла лихорадка. Пропеллер слился в серебряный диск, мотор заревел, самолёт побежал, оторвался от земли и круто пошёл вверх. Все ахнули, кто-то воскликнул, и над аэродромом Пионтковский уже делал второй круг. Но главное — посадка. Самолёт уверенно снижается, касается земли, пробегает и останавливается у ангара. Тут все чувства прорвались: бросились к самолёту, вытащили летчика и начали качать. Он ещё не успел ничего сказать, но по его лицу и глазам было ясно — всё прошло отлично.
МиГ, ЛаГГ и Як испытывались почти одновременно, с разрывом в два-три месяца, и уже в мае–июне 1940 года все три самолёта пошли в серийное производство. Выпуск новых Ил, Пе, МиГов, ЛаГГов и Яков стал не только коренным обновлением боевой авиации современными машинами, но и важным этапом в становлении молодых творческих конструкторских сил.
С лета 1939 года Сталин начал вызывать меня в Кремль для консультаций по авиационным вопросам, и первое время частота этих доверительных встреч меня смущала, особенно когда он неожиданно спрашивал моё мнение о людях или технических решениях. Видя моё замешательство, он подбадривал: «Говорите то, что думаете, и не смущайтесь — мы вам верим, хотя вы и молоды. Вы не связаны с ошибками прошлого и можете быть объективнее тех, кто нас с авиацией завёл в болото». Тогда же он сказал фразу, которую я запомнил навсегда: «Мы не знаем, кому верить».
В жаркий летний день 1939 года Поскрёбышев срочно вызвал меня в Кремль, и уже через пятнадцать минут я был там — в кабинете Сталина и Ворошилова, которые оживлённо спорили. Сталин сразу спросил, что важнее для истребителя — скорость или манёвр, и, сославшись на опыт Испании, где наши маневренные И-15 и И-16 уступили «мессершмиттам», я ответил: скорость. «Я тоже так думаю», — сказал Сталин, — «а он вот сомневается». Ворошилов, уклоняясь от спора, улыбнулся и, кивая на мой лёгкий летний наряд, заметил: «Вот ему хорошо, что с него возьмёшь? Конструктор!» Я смутился и начал оправдываться, но Сталин перебил: «Ничего, ничего, я бы и сам так, да должность не позволяет». В кабинет лились солнечные лучи, я щурился, и Сталин, заметив это, подошёл и опустил шторы. «Теперь лучше?» — спросил он. «Спасибо, товарищ Сталин». — «Чего же спасибо, надо было раньше сказать».
Через несколько дней меня снова вызвали к Сталину, у него был Молотов. После делового разговора я собрался уходить, но Сталин предложил остаться на чай, и, видимо в благодушном настроении, захотел просто поговорить. Я решился поднять волновавший многих москвичей вопрос — вырубку зелёных бульваров на Садовом кольце, в том числе вековых лип на Новинском. Ходили слухи: кому-то мешали деревья в случае войны, кто-то утверждал, что зелень собирает ядовитые газы, а третьи — что сам Сталин не любит деревьев и велел всё уничтожить. «Чепуха какая! А кто говорит, что по моему распоряжению?» — вспыхнул он. Я сослался на архитектора, сославшегося в свою очередь на «Сталинский план». Сталин резко отреагировал: «Никому мы таких указаний не давали! Речь шла только о чахлых деревьях, мешающих движению». Я сказал: «Вот видите, стоило заикнуться — и вековые липы срубили». Несмотря на его огорчение, я не удержался: «А как же Тверской бульвар?» — «Не слышал. Откуда вы это взяли?» — «Все так говорят…» — «Ну, думаю, до этого не дойдёт. Как, Молотов, не дадим в обиду Тверской бульвар?» — улыбнулся Сталин.
Сталин молча допил чай, придвинул ко мне лист бумаги и стал объяснять, как было дело: при обсуждении плана реконструкции Москвы он привёл в пример Первую Мещанскую улицу, где, по его словам, чахлая растительность на узких газонах только мешала движению и уродовала вид — вся трава вытоптана, кусты ободраны. «Я сказал это лишь для того, чтобы в будущем не понимали под благоустройством подобное “озеленение”, а Хрущёв с Булганиным поняли по-своему и поступили по пословице: “Заставь дурака богу молиться — он лоб расшибёт”. Вот, Молотов, чего бы ни натворили — всё на нас валят, с больной головы на здоровую», — засмеялся Сталин.
Однажды, в подходящий момент, после обсуждения авиации, я в присутствии Молотова поделился со Сталиным своими мыслями о строительстве, которое тогда шло для нового КБ, — больше всего угнетали бюрократические препоны. Я рассказал о косности строителей, о том, как под видом норм и стандартов мешают каждому шагу, хотя при этом каждая архитектурная мастерская всё равно всё проектирует заново — вплоть до шпингалетов. «Вмешиваются в каждую мелочь», — жаловался я. — «А мне хочется сделать КБ не хуже, чем на Западе». — «А вы их не слушайте, если уверены в своей правоте, делайте, как считаете нужным», — ответил Сталин. — «Как же не слушать — не дадут строить!» — «Очень просто. Скажите, что Сталин и Молотов разрешили». — «Кто же этому поверит?» — «Пусть у нас проверят. Мы подтвердим».
Вспоминается такой случай. Однажды меня вызвали и поручили важное задание. Сталин сказал, что дело срочное и выполнить его нужно быстро, спросил, чем помочь. Я ответил, что всё необходимое у меня есть. Тогда он добавил, что если что понадобится — не стесняться, звонить, обращаться. Тут я вспомнил, что при выполнении задания придётся много ездить по аэродромам, а на заводе плохо с автотранспортом, и сказал, что мне нужны две машины М-1. Сталин уточнил: больше ничего? Я подтвердил — только две машины. Вернувшись на завод, я застал заместителя, который сообщил, что из Наркомата автотракторной промышленности звонили и просили прислать человека с доверенностью на получение двух М-1. Я подписал документы, и уже на следующий день две новенькие машины стояли в гараже. Вечером позвонили из ЦК и поинтересовались, получены ли автомобили — это уже была проверка исполнения.
В 1939 году я получил новую квартиру в доме наркомата на Патриарших прудах, где также жили Ильюшин и Поликарпов. Дом был новым, и телефон провели только Поликарпову. Несколько раз, по вызову Сталина, меня приглашали к телефону в его квартиру этажом ниже, и я чувствовал себя неловко. Поэтому однажды, когда работница Поликарпова передала просьбу немедленно позвонить Поскрёбышеву, я, чтобы не стеснять хозяев, пошёл в соседний магазин и позвонил из автомата. Сталин удивился, услышав, что я звоню оттуда, и спросил, неужели у меня нет телефона. На следующий день, вернувшись с работы, я увидел в квартире установленный городской телефон.
При ближайшем разговоре Сталин поинтересовался подробностями вооружения нового самолёта, но я отказался отвечать, объяснив, что такие вопросы запрещено обсуждать по городскому телефону. Он удивился и спросил, есть ли у меня прямой телефон, а услышав, что нет, засмеялся и пожелал спокойной ночи. На следующий день рядом с городским телефоном я обнаружил новый аппарат — правительственный телефон, или «вертушку», так названную потому, что вызов абонентов происходил через вращение диска, что тогда было новинкой в Москве, где городская сеть была ручной. Позже этот телефон стали называть «кремлёвкой».
В конце декабря 1939 года на очередном совещании у Сталина было хорошее настроение: он шутил, смеялся и прохаживался по кабинету, пыхтя погасшей трубкой. Он спросил, сколько мне лет, и, услышав «тридцать три», с иронией повторил «тлицать тли», подчеркивая моё «младенчество», потом, серьезно остановившись, спросил, коммунист ли я, на что я ответил утвердительно. Сталин одобрительно повторял «хорошо, хорошо» и снова ходил по комнате, и вскоре я понял, зачем ему было нужно знать мои возраст и партийность.
Остальные части доступны по ссылке:
Теперь вы знаете немного больше, чем раньше!
Подписывайтесь на канал, ставьте лайк!