Я лежал на шезлонге, щурясь от солнца, которое жарило, как сковородка. Море лениво лизало берег, пахло солью и жареной рыбой из кафе неподалёку. Снежана сидела рядом, в своём лёгком платье, что колыхалось на ветру, как парус, и листала телефон. Её волосы, выгоревшие на солнце, падали на плечи, и я думал: вот оно, счастье.
Мы с ней и мамой, Кариной Ивановной, приехали сюда, в этот приморский городишко, чтобы отдохнуть. Плавали, гуляли, пили вино в кафе с видом на закат. Всё было как в рекламе турагенства. Ну, почти.
Мама, как всегда, ворчала. То еда в ресторане пересолена, то номер слишком душный, то Снежана слишком долго красится. «Рудик, — говорила она, поправляя свой цветастый сарафан, — тебе надо было жениться на девочке попроще». Я только отмахивался.
Снежана — не простая. Она как ветер: лёгкая, но если разозлится, снесёт всё на своём пути. Я любил её за это. За её смех, как колокольчик, за привычку грызть ногти, когда нервничает, за то, как она засыпала, прижавшись ко мне, будто я был её якорем.
Но в последние дни она стала… другой. Возвращалась с тренажёрки, куда записалась на второй день отпуска, с порозовевшими щеками и блеском в глазах, которого я давно не видел.
«Хочу форму поддержать», — сказала она, и я, дурак, кивнул. Думал, это её каприз, как новые туфли или коктейль с дурацкой соломинкой. Она уходила туда каждый день, а я оставался с мамой, которая таскала меня по сувенирным лавкам и рассказывала, как правильно выбирать магниты на холодильник.
— Рудик, ты бы тоже в зал сходил, — как-то сказала мама, потягивая чай из термоса. — А то Снежана там одна, с этими качками. Не дело это.
— Мам, она просто спортом занимается, — я отмахнулся, но в груди что-то кольнуло. Как заноза, которую не видишь, но чувствуешь.
Снежана возвращалась всё позже, и я стал замечать мелочи. Её телефон, который она теперь всегда клала экраном вниз. Её улыбки, которые казались не мне, а кому-то другому, невидимому. Её запах — уже не только ванильный крем, но и что-то резкое, как мужской гель для душа. Я гнал эти мысли прочь. Любовь делает тебя слепым, а я, похоже, был слепее всех.
Той ночью я не спал. Снежана задержалась в зале, сказала, что у них «групповое занятие». Я лежал в нашей комнате, слушая, как мама храпит за стенкой, и думал: что-то не так. Не знаю, что меня дёрнуло — может, её пустая половина кровати, может, тот самый запах геля, который я уловил на её спортивной сумке. Я встал, натянул шорты и пошёл в тренажёрный зал. Ноги сами несли меня, будто знали, что там найдут.
Зал был почти пуст. Гудели кондиционеры, зеркала отражали тусклый свет ламп. И там, на чёрных матах в углу, я увидел их. Снежана и Артур, этот тренер с лицом, будто вырезанным из рекламы протеина. Их тела двигались, как в каком-то странном танце — её тонкие запястья, его руки, блестящие от пота. Они не замечали меня. Их дыхание, тяжёлое, смешанное, наполняло зал, как пар в сауне. Я замер, чувствуя, как внутри всё рушится, как старый мост под тяжестью.
— Да как ты могла?! — мой голос хрипел, как ржавый замок. — Снежана, ты серьёзно? Прямо тут, на этих вонючих матах?
Она вскочила, волосы растрепались, как у героини дешёвого сериала. Глаза её метались, но в них не было стыда — только вызов. Артур медленно поднялся, поправляя шорты, и ухмыльнулся, будто я был не муж, а случайный зевака.
— Рудик, не начинай, — Снежана выпрямилась, грудь вздымалась под спортивным топом. — Ты сам… сам довёл меня до этого!
— Довёл? — я шагнул вперёд, пол скрипнул, как предатель. — Мы же на море приехали! Отдыхать! С мамой моей, между прочим! А ты… ты вот так, с этим… — я ткнул пальцем в Артура, и тот лишь приподнял бровь, будто я был мухой на его коктейле.
И тут в зал влетела Карина Ивановна. Не знаю, как она оказалась там — наверное, почуяла беду, как акула кровь. Её шаги гремели, шлёпанцы хлопали по полу, а в глазах — буря, готовая разнести всё вокруг.
— Снежана! — мать взревела, и её голос разнёсся, как сирена. — Ты что творишь, бесстыжая?! С этим… с этим качком?! А мой сын? А я? Мы же тебя, как родную, в отпуск взяли!
Снежана отступила, но не стушевалась. Она всегда была такой — лёгкая, как пёрышко, но с когтями.
— Карина Ивановна, не лезьте! — она вскинула подбородок. — Это моя жизнь! Я не ваша прислуга!
— Прислуга?! — мать задохнулась, лицо покраснело, как помидор на рынке. — Да я тебя за волосы выдеру, дрянь такая!
Она ринулась вперёд, и я еле успел перехватить её за талию. Но мама уже вцепилась в Снежану, волосы хрустнули в её пальцах, и та взвизгнула, пытаясь вырваться. Артур шагнул было к ним, но я рявкнул:
— Стоять, герой! Это семейное!
Он замер, но его глаза смеялись надо мной. Будто я был шутом, а не мужем, которого только что предали.
В холле отеля было тихо, только кондиционер жужжал, как назойливая муха. Снежана стояла, теребя ремешок спортивной сумки, не глядя мне в глаза. Мама сидела на диване, скрестив руки, и сверлила её взглядом, будто та была мишенью в тире.
— Ты хоть понимаешь, что натворила? — я смотрел на неё, чувствуя, как голос дрожит. — Ты моя жена, Снежана.
— Рудик, я… — она замялась, голос тонкий, как лёд. — Я не хотела, чтобы ты узнал. Но я не могу больше так. Ты всегда с ней, — она кивнула на мать. — Всегда её слушаешь. А я? Я кто для тебя?
— Ты моя жена! — я почти кричал, и туристы у ресепшена обернулись. — А это… это что было? Любовь, что ли? С этим Артуром?
— Это не любовь, — она посмотрела на меня, и в её глазах была усталость. — Это просто… жизнь. Я хотела почувствовать себя собой. Не твоей женой, не её невесткой. Просто Снежаной.
— И для этого ты на матах с ним кувыркалась? — мой голос сорвался в хрип. — Прямо там, где все потеют и штанги таскают?
— А где ещё? — она рассмеялась, но смех был горький, как кофе без сахара. — В нашей комнате, где твоя мама стучит каждые полчаса и спрашивает, не голоден ли ты?
Мама вскочила, как ракета.
— Да как ты смеешь, девка?! — она ткнула пальцем в Снежану. — Я для Рудика всё делала! А ты его позоришь! Позоришь нас всех!
— Мама, хватит! — я шагнул между ними, чувствуя, как внутри всё кипит. — Это между мной и Снежаной.
— Между вами? — мать фыркнула, губы скривились, как от лимона. — Она тебя опозорила, Рудик! А ты её защищаешь?
Я молчал. В голове крутились обрывки мыслей, как мусор в штормовом море. Снежана изменила мне. Прямо там, на матах. Я представлял их — её запястья, его руки, их дыхание. И мне было больно, но не так, как ожидал. Не ярость, не обида — пустота. Будто свет внутри выключили.
Ночью я лежал в комнате, глядя в потолок. Снежана ушла — собрала сумку и съехала в другой номер. Мама пила чай из термоса и ворчала, что «такая, как Снежана, не пара моему сыну». А я думал: кто я без неё? Без её смеха, без мокрых полотенец на кровати, без запаха ванильного крема? И кто я с ней, если она выбрала другого?
Утром я увидел её на пляже. Она сидела на песке, босая, в платье, что колыхалось, как парус. Артур был рядом, но не касался её — просто говорил, а она кивала. Я смотрел издалека, и мне показалось, что она — как море. Красивая, но чужая. Ты можешь войти в неё, но не поймёшь, что в глубине.
— Рудик, — мама тронула меня за плечо. — Пойдём домой. Без неё лучше будет.
Я покачал головой. Может, она права. Но я знал: без Снежаны я не буду счастливым. А с ней… я уже не тот Рудольф, который приехал сюда. Что-то во мне треснуло, как старый мост. И я не знал, хочу ли его чинить.
Я стоял в холле отеля, глядя, как Снежана теребит ремешок своей спортивной сумки, будто это могло спасти её от моего взгляда. Карина Ивановна, моя мать, сидела на диване, скрестив руки, и шипела, как чайник на плите. Воздух был тяжёлый, пропитанный запахом дезинфектора и её ванильного крема, который теперь казался мне чужим.
Снежана молчала, но её глаза — усталые, с лёгкой тенью вызова — говорили больше, чем слова. Она ждала, что я скажу. А я… я не знал, что сказать. Внутри всё кипело, но не от гнева, а от какого-то странного, глухого чувства, будто я потерял что-то, чего никогда и не держал.
— Уходи, — наконец выдавил я, и мой голос был как ржавый гвоздь, который с трудом вытаскивают из доски. — Просто… уходи, Снежана.
Она вздрогнула, будто я ударил её. Но потом выпрямилась, подбородок задрала, как всегда, когда не хотела показаться слабой.
— Рудик, ты серьёзно? — её голос был тихим, но в нём звенела злость. — Ты вот так просто выгоняешь меня? После всего?
— После всего? — я шагнул ближе, и она отступила, как будто я был волной, а она — песок на берегу. — Ты на матах с этим Артуром кувыркалась! Прямо там, в зале, где я, дурак, думал, ты просто спортом занимаешься! А ты… ты меня опозорила! Перед мамой, перед всеми!
Карина Ивановна вскочила, её шлёпанцы хлопнули по полу, как выстрелы.
— Правильно, Рудик! — она ткнула пальцем в Снежану, её лицо пылало, как закат над морем. — Эта девка тебе не пара! Бесстыжая! Я всегда знала, что она тебя до добра не доведёт!
— Мама, хватит! — я рявкнул так, что даже она замолчала, удивлённо моргнув. — Это моё дело. Моё.
— Хорошо, Рудольф, — сказала Снежана, и её голос был как шёпот ветра перед штормом. — Я уйду. Но ты… ты никогда не поймёшь, что потерял.
Она повернулась, закинула сумку на плечо и пошла к лифту. Её шаги были лёгкими, но каждый из них отдавался в моей груди, как удар молотка. Двери лифта закрылись, и я остался стоять, чувствуя, как пол под ногами становится зыбким, как песок, который смывает волна.
Мы с мамой вернулись домой через три дня. Отпуск был испорчен, как молоко, оставленное на жаре. Мама всё ворчала, что Снежана — «ветреная девка», что я найду себе «поприличнее», но я её почти не слушал. В голове крутились обрывки: её смех, как колокольчик, её привычка оставлять мокрые полотенца на кровати, её запах ванили, который я теперь ненавидел.
Я думал, что выгнать её будет легко. Что я почувствую облегчение, как будто сбросил с плеч мешок с камнями. Но вместо этого я чувствовал пустоту. Будто кто-то вырвал кусок из моей жизни, и края раны всё ещё кровоточили.
Дома я собрал её вещи. Её платья, косметику, дурацкие резинки для волос — всё, что напоминало о ней. Я складывал это в коробки, и каждый предмет был как нож, который проворачивался в груди. Я нашёл её блокнот, где она записывала рецепты и какие-то свои мысли. На одной странице было написано: «Я хочу быть ветром, а не парусом». Я замер, глядя на эти слова, и вдруг понял, что никогда не знал её по-настоящему. Она была как море — красивая, но чужая. А я пытался удержать её, как дурак, который ловит воду руками.
— Рудик, выброси это всё! — мама стояла в дверях, уперев руки в бока. — Не держи её хлам в доме!
— Мам, я сам разберусь, — буркнул я, и она, фыркнув, ушла на кухню, звеня ложками, как будто это могло заглушить её недовольство.
Я не выбросил коробки. Отнёс их в гараж и запер там, будто это могло запереть и мои мысли о ней. Но они возвращались. Ночью, когда я лежал в пустой кровати, я видел её на тех матах, с Артуром. И ненавидел себя за то, что всё ещё хотел её вернуть.
Прошёл месяц
Я вернулся к работе, к своим чертежам и таблицам, но всё было как в тумане. Мама пыталась меня «оживить» — таскала на семейные ужины, подсовывала номера каких-то «хороших девочек» из её церковного хора. Но я не мог. Не хотел. Внутри было тихо, как в доме, где давно никто не живёт.
Однажды вечером я зашёл в кафе неподалёку от дома. Просто так, чтобы не сидеть в четырёх стенах. И там, за стойкой, я увидел её. Не Снежану — другую. Она работала в баре.
— Тяжёлый день? — спросила она, ставя передо мной чашку.
— Тяжёлый месяц, — ответил я, и она рассмеялась, как будто поняла всё без слов.
Мы разговорились. Её звали Ирина. Она была простой и очень доброй. Я не говорил о Снежане. Не хотел. Но Ирина, кажется, чувствовала, что во мне что-то сломано. И не лезла с вопросами.
Прошёл ещё год
Я не простил Снежану. Не потому, что не мог, а потому, что не хотел держать в себе эту боль. Она ушла, как уходит ветер, оставив после себя только запах ванили, который я до сих пор иногда чувствовал в пустой квартире. Мама всё ещё ворчала, но уже реже — она полюбила Ирину, которая приносила ей свои фотографии закатов и терпеливо слушала её рассказы о «старых добрых временах».
А я… я изменился. Не сразу, не резко, но постепенно. Я стал меньше оглядываться на маму, меньше бояться, что останусь один. Ирина научила меня видеть мир по-другому — через её объектив, где каждый момент был как картина. Однажды мы поехали в горы, и она, смеясь, затащила меня на смотровую площадку. Я стоял там, глядя на долину внизу, и вдруг понял: я больше не парус, который несёт чужой ветер. Я — гора. Твёрдый, неподвижный, но живой.
И в тот момент, когда Ирина щёлкнула меня на свой фотоаппарат, я почувствовал, что мост внутри меня, тот самый, что треснул год назад, начал зарастать. Не новым бетоном, а чем-то другим — травой, цветами, жизнью. Я не знал, что будет дальше. Но впервые за долгое время мне было всё равно. Я был здесь. И этого хватало.
Я стоял на смотровой площадке, ветер трепал волосы, а внизу лежала долина, как огромное зелёное одеяло, прошитое нитками рек. Ирина щёлкала меня на свой фотоаппарат, её смех звенел, как монетки в кармане, и я чувствовал, как внутри что-то оживает. Не сразу, не ярко, но медленно, как трава, пробивающаяся сквозь трещины в асфальте. Мост, что треснул год назад, когда я увидел Снежану на тех матах с Артуром, зарастал — не бетоном, а чем-то живым, тёплым, настоящим.
— Рудик, улыбнись хоть чуть-чуть! — Ирина опустила камеру, её тёмные глаза блестели, как мокрые камни на берегу. — А то на фото будешь, как памятник самому себе.
— Я и есть памятник, — буркнул я, но уголки губ всё же дрогнули. — Памятник собственной глупости.
Она рассмеялась, откинув голову, и её короткие волосы заплясали на ветру. Ирина была не похожа на Снежану. Та была как море — красивая, но непредсказуемая, готовая утянуть тебя в пучину. А Ирина — как река: спокойная, но с сильным течением, которое чувствуешь, только если войдёшь в воду. Она не требовала от меня быть кем-то другим. Не тянула меня назад, к маме, к её вечным «Рудик, поешь» и «Рудик, не забудь зонтик». С Ириной я мог просто быть.
Прошло ещё полгода
Мы с Ириной начали встречаться — не сразу, не как в кино, где всё случается за один вечер. Это было медленно, как будто мы оба боялись спугнуть что-то хрупкое. Она звала меня на свои фотосессии, и я, ворча, таскал её штатив по паркам и заброшенным заводам. Она учила меня видеть красоту в мелочах: в трещинах на старых стенах, в отражении неба в луже, в том, как утренний свет падает на её лицо, когда она пьёт кофе. А я… я учился доверять. Не ей — себе.
Мама поначалу косилась на Ирину, как на чужую кошку, которая забралась в её сад. «Рудик, она слишком… свободная», — говорила она, помешивая суп, от которого пахло детством. Но Ирина умела её обезоружить. Приносила свои фотографии — закаты, поля, старушек на рынке — и терпеливо слушала мамины рассказы о том, как она в молодости пела в хоре и мечтала о сцене. Мама таяла, как мороженое на солнце, и вскоре уже звала Ирину «Ирочкой» и угощала её пирожками с капустой.
Но я не торопился. Снежана оставила во мне шрам — невидимый, но глубокий, как борозда на пашне. Я боялся снова довериться, снова открыть сердце, чтобы потом найти его разбитым, как старую тарелку. Ирина это чувствовала. Она никогда не лезла с вопросами, не требовала клятв или обещаний. Но однажды, когда мы сидели в её маленькой квартире, заваленной фотокнигами и пустыми чашками из-под кофе, она сказала:
— Рудик, ты как будто ждёшь, что я тебя укушу. — Она сидела на подоконнике, обхватив колени, и смотрела на меня с лёгкой улыбкой. — Я не кусаюсь. Ну, разве что за ухо, если очень попросишь.
Я хмыкнул, глядя в свою чашку, где кофе давно остыл.
— Не в тебе дело, Ир. Просто… я уже проходил через это. Любовь, обещания, а потом — бац! — и ты стоишь, как дурак, в тренажёрном зале, а твоя жена…
Я замолчал. Не хотел говорить о Снежане. Не хотел ворошить прошлое, которое я запер в коробках в гараже вместе с её платьями и блокнотом, где она писала про ветер и парус.
— Знаешь, — Ирина спрыгнула с подоконника и села рядом, её плечо тёплое, как солнечный луч. — Я тоже была там, где ты. Мой бывший… он не изменял, но он хотел, чтобы я была другой. Не Ириной, а кем-то, кто влезет в его рамки. Я сбежала. И не жалею. Но я не хочу, чтобы ты сбегал от меня. Или от себя.
Я посмотрел на неё, и в груди что-то шевельнулось — не боль, не страх, а что-то новое, как росток, который пробивается к свету. Я взял её руку, её пальцы были тонкими, но сильными, с мозолью от камеры, и впервые за долгое время я почувствовал себя не половиной, а целым.
Однажды я получил письмо. Обычный конверт, без обратного адреса, с моим именем, написанным знакомым почерком. Я узнал его сразу — тот самый, которым Снежана записывала свои рецепты и мысли. Я стоял в прихожей, держа конверт, как гранату, и не знал, открывать его или выбросить. Мама была на кухне, звенела посудой, напевая что-то из своего хора. Ирина уехала на съёмку в соседний город. Я был один.
Я вскрыл конверт. Внутри был листок, сложенный пополам, и короткая записка:
«Рудик, я знаю, ты меня не простил. И не надо. Я была ветром, а ты хотел, чтобы я была якорем. Прости, что не смогла. Я теперь в другом городе, с Артуром. Он не ты, но он даёт мне дышать. Будь счастлив. Снежана.»
Я перечитал записку трижды. В груди не было боли — только лёгкая тень, как облако, которое проходит над полем. Я сложил листок и убрал его в ящик стола, туда, где лежали старые фотографии и мамины рецепты. Снежана была права — я хотел, чтобы она была якорем. Но я больше не хотел держать кого-то на цепи. И себя — тоже.
Весной мы с Ириной поехали на море. Не в тот город, где всё началось, а в другой — маленький, с узкими улочками и кафе, где подавали рыбу, пахнущую солью и свободой. Мы гуляли по берегу, и я смотрел, как Ирина снимает волны, её волосы трепал ветер, а она смеялась, когда брызги попадали на объектив. Мама звонила каждый день, ворчала, что я забыл её, но в её голосе была гордость — она видела, что я наконец-то живу.
На закате мы сидели на пирсе, Ирина прижалась ко мне, её камера лежала рядом, как верный пёс. Море шумело, как будто рассказывало свою историю, и я вдруг понял, что моя история — не о Снежане, не о предательстве, не о боли. Она о том, как я научился быть горой, а не парусом. О том, как я нашёл женщину, которая видит меня не как сына, не как мужа, а как Рудольфа — со всеми моими трещинами и шрамами.
— Ир, — сказал я, глядя на солнце, которое тонуло в море, как золотая монета. — Если я когда-нибудь начну тебя душить, как мою маму, или держать, как… как её, скажи мне. Ладно?
Она повернулась ко мне, её глаза были тёплыми, как песок под ногами.
— Рудик, я не из тех, кто молчит. Если что, я тебе так врежу штативом, что ты надолго запомнишь. — Она рассмеялась, и я тоже, и её смех был как музыка, которая заглушает шум прошлого.
Я не знал, что будет дальше. Может, мы с Ириной поженимся, а может, останемся просто двумя реками, текущими рядом. Но я знал одно: я больше не боялся. Не боли, не предательства, не одиночества. Я был здесь, на этом пирсе, с женщиной, которая видела мир через объектив, а меня — через сердце. И этого было достаточно.
А где-то там, в другом городе, Снежана, может, всё ещё была ветром. Но я больше не пытался её поймать. Я был горой, и мой ветер был со мной.