Мы любим Кафку как великого мистика абсурда. Думаем о его мрачных процессах, замках, судах без приговора.
Но попробуйте забыть всё это на минуту.
Представьте мальчика, который сидит за столом в пражской квартире, слушает ворчание отца и думает: «Ну и смешно же это всё».
Да, Кафка умел писать про ужас. Но он также умел видеть смешное там, где другим было не до смеха. Его ирония, - это не стендап, а способ выжить в мире, где всё слишком серьёзно.
Сегодня я хочу рассказать не о «чёрных стенах» его прозы. А о том, каким ребёнком он был. Каким братом и сыном. Что делало его чужим в своей семье и при этом невероятно чутким к другим.
Кто он такой?
Франц Кафка (1883–1924). Имя, которое звучит как диагноз. Сегодня «кафкианский» — это прилагательное для всего безнадёжно абсурдного и бюрократически страшного.
Но за этим словом был человек. Тонкий, образованный, ироничный. Чех по паспорту, немец по языку, еврей по корням, европеец по культуре.
Родился в Праге в 1883 году. Городе, где соседствовали немецкая речь и чешская, католические соборы и синагоги, еврейские лавки и австрийские чиновничьи учреждения. Городе, который сам был абсурдным театром империи.
Кафка не просто впитывал эту странную смесь, он её слышал. И потом описывал с таким знанием деталей, что смешно и страшно становилось одновременно. Но до того как он стал «Кафкой», был Франц — мальчик из семьи купца, вечно разглядывающий взрослых и понимающий их чуть лучше, чем хотел бы.
Семья и атмосфера дома
Дом Кафки был магазином и театром одновременно. Отец, Герман Кафка, начинал как разносчик, стал хозяином галантерейной лавки, а армейская служба оставила в нём неизгладимый след - привычку к приказам и железной дисциплине
Огромный, шумный, уверенный в себе. Он говорил громко, ругался и всегда был прав, потому что отец. В его представлении дети, — это инвестиция в продолжение фамилии и дела.
Мать, Юлия Лёви, была тише, образованнее, но тоже занята магазином и домом. Она помогала вести дела и умела молчать, когда Герман кричал.
В семье было шестеро детей, но дожили до взрослого возраста только Франц и его три сестры. Сам он был старшим ребёнком и очень чувствовал свою «роль», даже если эту роль никто ему не объяснил.
В квартире всегда хватало людей, заказов, торговли. Вечером отчёт о выручке. И вот в этом всём сидел мальчик с книгой и слушал не только слова, но и паузы между ними.
Он рано понял, что язык это не только разговор. Это оружие. И защита. И иногда единственный способ сказать правду, когда сказать напрямую нельзя.
Отец
Герман Кафка (1852–1931) был не монстром, а, как это часто бывает отцом, который не умел быть отцом.
Он гордился тем, что сделал себя сам. Бедный еврейский мальчик из деревни стал уважаемым пражским купцом. И он хотел, чтобы сын продолжил это «дело жизни».
Но Франц родился с другой чувствительностью. Он не любил приказы, а любил вопросы. Не любил шум, а любил тишины раздумий.
Герман говорил громко. Очень громко. У него был особый талант уничтожить аргумент криком. Для него сын казался слабым, странным. Зачем мальчику книги и фантазии, когда есть магазин, товар и выручка?
Кафка описал это лучше всех в «Письме отцу», - длинной исповеди, которую он так и не решился отдать и которую мог понять только его отец.
«Ты был для меня непостижной загадкой… образ отца — неприступный»
Но даже это письмо не только обвинение. Это попытка понять. Потому что Франц умел видеть в отце не только угрозу, но и трагедию человека, который не научился говорить о любви по-человечески.
Мать
Если отец был громом, то мать тишиной.
Юлия Лёви-Кафка (1856–1934) происходила из образованной семьи. Она говорила на нескольких языках, любила читать. Но в доме Кафки она прежде всего была хозяйкой и соратницей мужа по торговле.
Она вставала раньше всех, ложилась позже. Вела книги, следила за прислугой, помогала в лавке. И, как часто бывает, усталость становилась её аргументом молчания.
Для Франца мать была странным утешением. Она не защищала его прямо, но и не осуждала. Она умела слушать, но не всегда могла вмешаться.
Он был к ней привязан. Иногда болезненно. Иногда с досадой. В его письмах и дневниках можно прочитать нежность и раздражение рядом.
«Мама — мой лучший друг, если бы только она могла говорить»
В этой семье Франц понял, что любовь не всегда произносят вслух. Что молчание может быть и лаской, и болью одновременно. И что только слова дают возможность сказать всю правду.
Братья, сёстры
Франц рос не один. В семье было шестеро детей, но выжили не все. Два его брата умерли в младенчестве и это стало первой трагедией, которую он чувствовал в воздухе, даже если о ней не говорили.
Остались три сестры: Элли (1889–1944), Валли (1890–1942) и Отла (1892–1943). Все были младше Франца и любили его. Он их тоже. Особенно близок он был с Отлой, самой младшей и самой независимой. Она понимала его чуть лучше остальных. И позволяла ему быть странным.
Но даже с сёстрами он всегда чувствовал себя чужим. Старшим, слишком серьёзным, слишком наблюдательным. Человеком, который сидел в углу комнаты и слушал, как разговаривают взрослые, а потом фантазировал об этом в своей голове.
Позже, когда он писал о мире, где люди не могут договориться, это было не только про бюрократию. Это было и про ту детскую кухню, где любовь была спрятана между долгом и делом.
Школа и юность
В школе Франц был тем самым «хорошим учеником», про которых обычно говорят с уважением и усталостью.
Он знал немецкий, чешский, изучал латинский и французский. Любил литературу, но учился старательно по всем предметам. Не из-за страха — скорее из-за чувства долга, которое с детства впитывал вместе с семейным воздухом.
Он учился в престижной немецкой гимназии в Праге, где не только требовали знаний, но и воспитывали стиль. Там Франц научился тому, что потом стало его фирменным приёмом: говорить предельно точно и при этом оставлять пространство для ужаса или смеха.
В юности он читал всё: от Гёте и Клейста до иудаистских текстов, философов, социальных теоретиков. Всё это смешивалось у него в голове, как и сам город смешивал немецкое, чешское и еврейское.
Это статья из цикла "Детство великих писателей ХХ века".
Как всё это осталось в его прозе
Всё, что было в детстве Кафки не ушло. Оно просто сменило форму.
Отец с его громким голосом и бескомпромиссными требованиями превратился в те странные безличные власти, которые ломают человека в «Процессе» или «Замке». Но это не карикатура. Это попытка понять, откуда берётся такой страх.
Молчаливая мать осталась в его текстах как невысказанная просьба быть понятым. Нежность, которую не умеют называть своими словами.
Сёстры, шум дома, смешанные языки улицы: всё это дало ему слух к абсурду. Потому что жизнь в многоязычной, многонациональной Праге учила его слышать смысл даже там, где слова не совпадали.
Да, его проза страшная. Но не потому, что он любил пугать. А потому что он видел правду о людях, которые боятся говорить, боятся слушать и боятся быть собой.
И да, в его книгах много иронии. Той самой тихой, очень еврейской, очень чешской способности улыбаться, даже когда всё идёт наперекосяк.
Приглашение
Зачем всё это вспоминать? Зачем лезть в чужое детство, особенно если это детство Кафки?
Потому что так он перестаёт быть только символом ужаса и абсурда. Становится человеком. Мальчиком, который боялся отца и любил книги. Юношей, который умел замечать то, что другие не хотели видеть. Человеком, который научился превращать страх в слова.
Когда мы знаем это, его тексты перестают быть только «мрачными». Они становятся личными разговорами о том, что значит быть чужим и хотеть быть своим.
Если вы всегда откладывали Кафку - попробуйте открыть его снова. Не как обязанность, а как приглашение. Прочитайте его с вниманием к иронии, к чуткости, к той странной нежности, которая умеет прятаться между строчек.
В конце концов, именно поэтому мы любим настоящую литературу. Потому что она говорит то, что мы сами боимся сказать.
P.S. Сёстры Кафки погибли в газовых камерах концлагерей во время Второй мировой войны. Родители умерли ещё до оккупации в Праге.
