Глава 21
При виде того, что мне открывается под первой простынёй, я на пару секунд задерживаю дыхание. Зрелище для неискушённого человека страшное. Настолько, что даже Игорь издаёт короткий вздох и отводит взгляд. Но мне нужно смотреть, чтобы подтвердить или опровергнуть самый, пожалуй, страшный момент во всей моей жизни. Вот только сделать этого я никак не могу, поскольку на столе передо мной такое, что даже словами не описать. И уж тем более речи быть не может ни о каких особых приметах.
Меня даже на несколько мгновений охватывает злость к дознавателю. Так и хочется броситься к нему, схватить за грудки, тряхнуть как следует и спросить, выкрикнув в лицо: «Какого чёрта ты меня сюда притащил? Разве не видишь, что опознавать тут попросту нечего?!» Я с трудом сдерживаю этот порыв.
– Вы узнаёте кого-нибудь? – говорит сотрудник МЧС.
Отрицательно мотаю головой. Даже простое слово «нет» из горла вырваться не может, – его перехватило спазмом. Дознаватель коротко вздыхает, – видимо, сожалея, что ему работы прибавилось, – и подходит к следующему столу. Процедура повторяется, и я снова не могу сказать ни «да», ни «нет», поскольку это попросту невозможно. Спрашиваю себя: «Может быть, это стресс на меня так влияет, и разум просто отказывается верить, что эти погибшие – мои родители, вот и придумала, что проще просто сделать вид, что не признаю их?» Но нет, я, несмотря на тяжесть, свалившуюся на голову, на самом деле стараюсь быть объективной.
Понимаю, что дала бы утвердительный ответ, если бы здесь находились люди с обширными повреждениями кожной поверхности, каких привозят к нам в клинику. Но здесь всё совсем иначе. Потому, ощущая, как в груди часто-часто колотится сердце, отхожу от сверкающих нержавеющей сталью столов, даже на расстоянии ощущая их леденящий душу холод, и снова отрицательно мотаю головой.
– Эллина Родионовна, вы подтверждаете, что никого не смогли опознать?
– Подтверждаю, – отвечаю я, понимая: Парамонов задаёт этот вопрос не затем, чтобы меня помучить, – ему этот ответ следует занести в протокол.
– Что ж, так и запишем, – произносит он.
– Мы можем ехать? – хмуро спрашивает Игорь.
– Вы не расскажете, что там случилось? – спрашиваю, глядя на дознавателя.
– Простите, пока не могу, следствие ещё не закончено.
– Поедем, Элли, сами посмотрим, может, что-то станет понятно на месте, – предлагает Золотов, предугадывая моё желание, хотя сделать это не трудно: ну куда ещё в Волхове я могу стремиться в этот день и час, да ещё после увиденного в морге?
Мы говорим дознавателю «До свидания», выходим на улицу и пару минут просто стоим, глубоко вдыхая сырой утренний воздух. Так хочется поскорее избавить лёгкие от запаха формалина, но я-то знаю: он будет преследовать нас ещё несколько часов, пока не перестираем одежду, – очень въедливый. К тому же психологию никто не отменял: даже когда от запаха едкого химиката и следов не останется, мозгу всё равно будет казаться, что он витает где-то рядом. Я знаю пару особенно впечатлительных девушек, которые даже не смогли продолжить обучение в медицинском: сначала на них убийственное впечатление произвёл сам морг с его содержимым, а затем – тамошний «аромат».
Мы едем к родителям. Я по-прежнему думаю об этом месте именно так, поскольку, во-первых, не видела их мёртвыми, а значит они могут быть живы. Во-вторых, оно навсегда для меня таким и останется. Подъезжаем, останавливаемся, вместе выходим и некоторое время стоим у калитки. От нестерпимого жара краска на ней местами вспучилась, да и на участок заходить смысла нет – родительского дома больше не существует. Вместо него – обгоревшие руины, которые ещё кое-где чуточку дымятся, – видимо, в глубине остались тлеющие уголья. Если даже возникло бы желание подойти и посмотреть, не осталось ли что-то, то сделать это можно будет только завтра, когда всё окончательно остынет.
Но что могло уцелеть? Разве что погреб, в который папа старательно спускал закатки, сделанные заботливыми мамиными руками. Наверное, он теперь залит чёрной грязной водой, так что… Неподалёку от дома уцелел только сарайчик, где папа хранит садовый инвентарь. Простенькое деревянное сооружение почернело от огня и дыма, но стоит, и вижу, что щеколда не сорвана, – значит, туда пока никто не забрался. Да и кому могут понадобиться старые лопаты, грабли и топоры? К тому же места у нас тихие, провинциальные, соседи друг друга знают.
Мы стоим с Игорем вдвоём, к нам никто не подходит. Люди, живущие по соседству, видимо, слишком ошарашены случившимся и сидят по домам, глубоко переживая. Могу себе только представить, какого страха они натерпелись прошлой ночью. Это ведь правда очень жутко: наблюдать, как в паре десятков метров от твоего дома полыхает стоящий рядом. К тому же пожарные, насколько знаю их методы работы, наверняка проливали окрестные строения, стараясь не допустить распространения пламени на весь квартал.
Муж держит меня за руку, чтобы не терялась в одиночестве. Я мысленно благодарю его за это: и правда, если бы стояла тут без него, то, наверное, лила бы горькие слёзы, а присутствие сильного волевого мужчины не даёт такой глупой возможности. К тому же в глазах супруга не хочется показаться глупой истеричкой, которая себе напридумывала Бог весть что. На ум приходит жёсткая, но справедливая фраза: «Нету тела – нету дела», и она, как ни странно, меня немного успокаивает.
Хотя и звучит в данном случае не слишком справедливо. Тело-то как раз есть, даже целых два. Но кто эти люди? Мама с папой? Нет, мне шестое чувство подсказывает – это не они. Правда, в работе я привыкла полагаться на основные органы чувств, на объективную реальность, данную нам в ощущениях, а не на «мне показалось» или «привиделось». Интуицию, само собой, тоже со счётов списывать нельзя, она в работе врача чрезвычайно важна, но… Господи, я, кажется, запуталась, – так эмоционально тяжело смотреть на дом, в котором ты провела детство и юность, с которым связано так много разных воспоминаний…
Я смотрю на часы. Восемь утра. Нужно обязательно позвонить брату и рассказать о происшествии. Нехорошо, если он узнает из от третьих лиц. Эти самые лица, не владея всей полнотой информации, могут напридумывать такое, что Диме станет плохо, а у него дети, жена с больным сердцем.
– Поедем домой, – предлагаю Игорю, он соглашается.
Но стоит дойти до машины, как слышу рядом старческий голос:
– Элли, здравствуй.
Оборачиваюсь и сразу её узнаю: это баба Маша, – соседка родителей. А мне казалось, что она давно уже померла, – старушка, насколько помню, почти ровесница Изабеллы Арнольдовны. Она настолько старенькая, что помнит молодыми родителей моего папы, когда те только поженились. Подхожу к ней, и баба Маша протягивает мне руки, чтобы обнять. Прижимаю к себе её худенькое сухое тельце, – в ней килограммов пятьдесят, наверное. Но молодец, что ходит сама, во всём чистеньком, – от одежды тянет стиральным порошком.
– Элли, скажи, родители твои живые? – спрашивает соседка.
Я пожимаю плечами и рассказываю о нашей поездке в морг.
– Ой, а это муж твой? – она смотрит на Игоря, тот вежливо здоровается.
– Да, супруг. Игорь Золотов.
– Красивый какой. Дай угадаю: военный моряк? – и смотрит на меня с интересом.
– Как вы… – изумляюсь я.
– По телевизору видела как-то раз, а память у меня хорошая, – улыбается баба Маша, но тут же становится серьёзной. – Элли, ты насчёт того, что осталось, можешь не тревожиться. Ко мне недавно правнук заселился со своей женой. Первенца ждут. Так я скажу ему, чтобы пошукал. Что отыщет, – к нам на участок перенесёт. Может, тебе потом сгодится.
– Спасибо вам большое, баба Маша.
– Ну что ты, милая, что ты… – вздыхает старушка. – Так, говоришь, не родители твои там, в мертвецкой?
– Я не могу утверждать.
– Точно не они, – вдруг уверенно произносит она. – Вот чует моё сердце.
Мы некоторое время стоим молча, потом баба Маша говорит, что ей пора домой:
– Прости, Элли. Я давно уж по графику живу. Сама себе придумала. Сначала молитва, потом зарядка, дальше искупаюсь, а там… ну, тебе неинтересны старухины дела. Езжайте с Богом.
Прощаемся, и на сердце становится чуточку полегче. Наверное, баба Маша всё-таки права: не стоит просто бросать всё так, словно пропало всё окончательно. Вдруг, в самом деле, уцелели какие-то вещи, и следует потом понять, как с ними поступить.
На обратной дороге звоню Диме. Он уже на работе и спрашивает, с чего вдруг я в такую рань. Рассказываю ему о происшествии, и первое желание брата – бросить всё и примчаться в Волхов.
– Если ты не смогла опознать, то, может, у меня получится, – произносит он с робкой надеждой.
– Поверь, Дима, я тебе сейчас как врач говорю. Ты никого не узнаешь.
– Настолько там всё… плохо?
– Очень, – произношу с болью в душе и… робкой надеждой где-то рядом.
Потом рассказываю, что мы встретили соседку бабу Машу, и она обещала, что её правнук разберёт завалы, и если отыщутся какие-то вещи, то сложит у них в сарае, чтобы ничего не пропало.
– Поэтому тебе, Дима, приезжать не нужно.
– Как ты, сестрёнка? – спрашивает он под конец разговора.
– Держусь, – отвечаю, стараясь казаться бодрой, хотя получается не слишком хорошо. – И ты не раскисай, смотри. И береги жену, ей пока ничего рассказывать не нужно. Вот когда всё прояснится, тогда уж…
– Ты права, – вздыхает Дима.
Мы едем дальше, и во время пути мне звонят ещё два человека. Первый – это сам генерал-полковник Константин Елисеевич Громов. Задаёт дежурные вопросы про самочувствие, выражает слова соболезнования, но открыто не произносит «по поводу гибели ваших родителей». Не знаю, кто и когда ему сообщил о ночном пожаре. Может, просто в сводке по области прочитал, хотя напрямую такие происшествия его не касаются. Или, что вероятнее всего, получил доклад, поскольку там фугирует фамилия «Печерские», и это заинтересовало контрразведчика. Не знаю, да и не понимаю, в общем, для чего этот звонок. Константин Елисеевич ко мне относится хорошо, но прежде казалось, что это вызвано лишь стараниями Изабеллы Арнольдовны, а поскольку её нет, то…
Или, может, генерал-полковник продолжает издалека наблюдать за нашей семьёй, поскольку муж находится на важной должности, ему известны некоторые секреты стратегического значения. У меня более точных сведений нет, да и зачем?..
Второй человек, который звонит, – это следователь Василевский, который ведёт дела, связанные с моей скромной персоной. Также интересуется, как себя чувствую, это тоже – знак вежливости, пустая формальность. Он интересуется лишь о том, сумела ли я опознать тела, и когда слышит отрицательный ответ, издаёт какой-то странный звук. Вроде выдоха облегчения. Что ж, может, судьба моих родителей ему также не безразлична? Сильно сомневаюсь.
Пока говорю с Никанором Ивановичем, вообще вдруг становится понятно, что все эти высокопоставленные и не очень силовики занимаются чем-то, но… от этого мне ни жарко, ни холодно. Вроде бы присматривают, и кажется даже охрана есть, только… Да, прекрасно понимаю: ни следователи СК, ни контрразведчики не обязаны опекать всю мою семью. Их интересуют только двое, по сути: я, как свидетель и потерпевшая, и мой муж, как командир АПЛ. Даже Олюшка и Миша не являются для них приоритетными персонами.
И всё-таки внутри зреет какая-то глухая обида. Столько уже со мной всякого случилось, а ни те, ни другие ничего не сумели предотвратить. Мой незримый враг, чьего имени я даже не знаю, всегда опережает моих покровителей на пару шагов, а они уныло тащатся следом, лишь фиксируя происшествия в протоколах. Потому уже хочется послать этих «защитников» подальше, – толку от них ноль целых одна десятая.
Свои мысли раскрывать мужу я не стану. Не хочу, чтобы расстраивался. Ему и так тяжело, – переживает за меня. Периодически посматривает в мою сторону, чтобы убедиться, что со мной всё хорошо, и я не близка к истерике, не впадаю в панику, не собираюсь разрыдаться.
– Элли, давай остановимся где-нибудь, перекусим, а то время завтракать уже, – тихо говорит Игорь. Прислушиваюсь к себе и понимаю, что он совершенно прав: со вчерашнего ужина во рту маковой росинки не было, есть сильно хочется. Потому сразу соглашаюсь.
Мы возвращаемся в Питер, когда часы показывают половину девятого утра. Я прошу Золотова отвезти меня на работу.
– Ты уверена? Может, лучше дома останешься? Ты же не спала почти, – убеждает он.
– Нет, милый, – отвечаю. – На работе я, по крайней мере, отвлекусь от нехороших мыслей.
– Да, ты права. Я тоже так сделаю.
Мы расстаёмся на парковке клиники, Игорь уезжает, я спешу в своё отделение неотложной помощи, понимая, что никому, даже Маше Званцевой и Даниле Береговому, моим самым близким друзьям, пока ничего рассказывать не стану. Вот когда вся правда, пусть даже горькая и страшная, выяснится, тогда будет повод излить душу. Но сегодня я поставлю на ней печать, обратив всё внимание на пациентов.
И первый же случай заставляет меня всерьёз задуматься. «Скорая помощь» привозит 19-летнюю девушку. Она сгорблена на каталке, обеими руками прижимает к животу прихваченный из дома пластиковый тазик. Только успевает откинуться назад, как у неё случается новый приступ рвоты. В таком состоянии везём её в смотровую.
– Что у вас случилось? – спрашиваю её.
– Мигрень! Уже неделю, таблетки не помогают, – отвечает больная, и я невольно тихонько хмыкаю. Что-то последнее время это заболевание стало встречаться слишком часто. Неужели эпидемия? Хотя глупо звучит. Такого быть не может.