Для кого как, а по мне литература всегда была и остается методом познания окружающей жизни, пусть опосредованным, но возможно главным, как ни парадоксально это звучит. Являясь по профессии специалистом естественно-научного профиля, невольно испытываю подспудное недоверие к художественному творчеству авторов, имеющим лишь гуманитарное образование. Умом понимаю, что не прав по большому счету, а вот тем не менее испытываю. Как-то вот не верится, что, не владея базисом, можно полновесно рассуждать об устройстве надстройки. Оказывается, можно, и не просто рассуждать, а строить полноценные концепции мироустройства, гениальным образом интерпретируя экзистенциальный порог человек – бытие. Таких авторов мало, и с чего их должно быть много, если подавляющее число особей попросту выживает и не более того? Кому дело до какого-то там пресловутого порога – мне бы отвлечься, забыться между остановками метро на минуты, глядя в сверкающее око телефона, чтобы на выходе снова окунуться в процесс выживания. Однако пусть мало, но, к счастью, есть такие авторы, и честь им и хвала, что они есть. И это попросту значит, что человечество не просто живет дальше, а действительно Живет, не оставляя попыток понять, что, зачем и почему вокруг есть, не сваливаясь в банальность фразы – жить, чтобы жить дальше.
Марсель Пруст
По направлению к Свану
Роман, 1913 г.
Произведение из прорывных в плане познания окружающего мира в целом и человеческого общества в частности. Автор проходит внимательным взглядом по мельчайшим деталям своего прошлого в попытке его вернуть, оживить, пусть на мгновение. Собственное прожитое прошлое бесценно для каждого из нас, но оно всегда в нашем сознании как будто в легчайшем розовом тумане, в котором практически не различимы отдельные детали. Пруст же умудряется настроить свой времяскоп для нас настолько точно, что мы начинаем ощущать прошлое автора объемным, многогранным, ярким, сверкающим и переливающимся в десятках измерений нашего сознания. Именно ощущать, а не познавать, поскольку по воле автора в нас вдруг включаются не только обычные органы чувств – зрение, слух, обоняние, осязание, но также нечто интуитивное, виртуальное, сверхчувственное, которое, возможно, является необходимым атрибутом феномена сознания, не всегда, правда, включающимся по воле субъекта. Но вот Пруст находит своими гениальными словами верный путь к нашему уму и сердцу, пробуждая и оживляя в нашем сознании вместе со своими и наши полузабытые воспоминания. В результате, следуя высказываемой авторской мысли, у меня, как и у других читателей, всплывают не только буквальные картины из моего детства, но и собственные мысли по этому поводу. То есть Пруст выступает как катализатор глубочайших внутренних духовных процессов читателя.
Насколько много хотелось бы высказать о прочитанном, но зачем: примитивный, буквальный пересказ ничего не даст ни уму, ни сердцу, глубина затронутых автором тем не позволяет интерпретировать прочитанное собственными грубыми, неотесанными словами. Хотелось все же отметить полученные знания о парижской аристократии, буржуазной прослойке общества, принципах общения, образе жизни французского общества того времени. Возникает сожаление об ушедшем, насколько приземленно, прямолинейно, безыскусно сегодняшнее общество, пусть и не парижское... Многое в поступках героев для меня поначалу казалось необычным, неестественным, надуманным. Отношения Свана и его будущей жены Одетты – это пример полного абсурда, причем всегда естественного, в отношениях двоих. Порой хотелось крикнуть от души, ну, куда ты лезешь, Сван, неужели тебе не понятно, что все прошло, что продолжение отношений для тебя тупик, пропасть, путь в никуда, ты пропадешь ни за что, если не сможешь забыть разлюбившую тебя женщину, и не просто женщину, а женщину-приживалку в общественном парижском мнении. Человек все осознает умом, а не может ничего с собой поделать. Призрак отношений показан в высшей степени живописно, нечто подобное я встречал в литературе только единожды, в «Волшебной горе», где встретились Ганс Касторп и мадам Шоша. Не подобное буквально, а по сути осознания понятия отношений двоих, насколько это индивидуально, насколько всегда парадоксально до полного порой абсурда.
В предвкушении прочтения оставшихся романов эпопеи «В поисках утраченного времени», утраченного все же не навсегда.
Рейтинг: 10
Вирджиния Вулф
Своя комната
Эссе, 1929 г.
Эссе размером с полновесную книгу написано в качестве защиты права женщин «быть писателем». Сегодня с этим утверждением как-то даже не приходит в голову спорить вследствие его банальности: кто ж против? Однако в двадцатые годы прошлого века все обстояло не столь очевидным образом. Писатели-женщины в англоязычной литературе существовали давно, с XVII–XVIII веков, но это были отдельные редкие случаи, число романисток, тем более относительно известных, не шло ни в какое сравнение с количеством писателей-мужчин. Автор анализирует сложившуюся ситуацию с очевидной непропорциональностью гендерного состава писательского сообщества и разносит в пух и прах ультраконсервативный взгляд на это, заключающийся в утверждении, что мужчины в целом более склонны к творческому, в частности литературному труду за счет врожденных более сильных способностей по сравнению с женщинами. Автор апеллирует к сложившемуся исторически с незапамятных времен неравноправию женщин в человеческом обществе, несправедливому разделению прав и обязанностей в семье, общественной жизни и на работе. Автор утверждает, что при прочих равных жизненных условиях ситуация с вовлеченностью женщин в писательский труд была бы иной, гораздо ближе с вовлеченностью мужчин. Не будем далее развивать авторскую точку зрения: с позиций сегодняшнего дня она очевидно верна. Скорее всего, здесь может возникнуть ревизия с обратной стороны: женщины более объемно и гармонично воспринимают мир, поэтому потенциально способны создать более широкое и глубокое литературное произведение по сравнению с мужчинами, другое дело, интересно ли им это, ведь в жизни существует много более важных вещей, чем просто жизнеописание. Признанное обществом гендерное равноправие имеет не столь долгую историю, поэтому почему-то кажется, что великие романы, написанные женщинами, уже не за горами, а возможно, уже изданы.
Рейтинг: 8
Андрей Платонов
Епифанские шлюзы
Повесть, 1927 г.
Первый порыв – где тут знаменитый платоновский язык? На месте, но пока не таков, как в «Котловане» и «Чевенгуре», точнее, не вполне таков, хотя проблески, вот они. Больше все-таки не форма речи, а смысловое наполнение письма. Столкновение цивилизаций – англичанин против русских в лице Петра Великого, не сдюжил, хотя очень хотел материально подняться, чтобы потом семью создать. Но и семью не создал, погнался за большой деньгой, любимая тем временем вышла замуж за приятеля, не дожидаючись. Переписка, из которой узнает, что мальчик родился, а потом и умер, нарушив семейное счастье. Но не об этом речь в книге. Петр Великий порешил русскую землю каналами изрыть, судоходной сделать, англичанин главный в этом нехорошем для природы деле. И природа среагировала адекватно: водный баланс нарушен, где взять столько воды, чтоб наполнить новые каналы, тем более вокруг степная сушь, да и озеро с мощным ключом-родником вдруг начало мелеть, ушла вода в подземные полости назло варварам-людям. И, конечно, меркантильный англичанин попал под раздачу Петра по полной. Российскому самодержцу до лампочки природа и ее прихоти, главное, что сам решил, спеши выполняй, иначе... не сносить головы, и не снес англичанин, но как-то хитро, не по-человечески не снес. Заперли в Москве англичанина в темницу с гигантом-палачом, который без топора с ним разделался, поскольку маньяк-гомосексуалист. Почто такую зверскую казнь Петр англичанину удумал, не возьму в толк. Отрубил бы голову, и хорош. Но вот так. Однако интересно, что у истории этой есть прототип. Правда, что англичанин Петру такие каналы строил, но ведь построил, в конце концов, и, награжденный, на родину уехал в довольстве. Но автор решил все наоборот. Не должен человек грубо командовать природой, иначе конец. И тем выстроил логику произведения. Впечатляет сам процесс рытья, когда все из-под хорошей палки. Разбегается народ, не желает по-глупому рыть землю, пусть и для царя. С самого начала ему понятно было, что дурная идея рыть каналы, откуда лишнюю воду взять? Все так и случилось в итоге. Жалко англичанина, но, с другой стороны, сам не туда влез, не с тем связался, позарился на мешок денег, а получил страшный конец. Но главное все же – это реакция природы на самоуправство человека. Так что со всех точек зрения – как бы и поделом англичанину.
Рейтинг: 8
Даниил Хармс
Случаи
Рассказы, 1933–1939 г.
Небольшой по объему сборник коротких рассказов или зарисовок, не изданный при жизни автора. Нечто совершенно невообразимое для сталинской эпохи. В первом приближении воспринимается как реакция свободного художника на абсурд окружающей жизни. Абсурд текста в ответ на абсурд жизни. Но это лишь первый, поверхностный взгляд на творчество Хармса. Если копнуть чуть глубже, это уже чистый литературный абсурд а-ля Беккет, имея в виду, что Хармс творил в полной изоляции без возможности публиковать «взрослые» вещи и без контактов с тем же Беккетом, Джойсом и прочими западными модернистами и абсурдистами, то есть в стороне от мировой литературной магистрали и ее свободной эволюции. Забор не помог, Хармс верил в себя и творил, создавая мгновенно узнаваемый мир краткой, лаконичной, ироничной, юмористической, загадочной, метафизической прозы, – и все эти грани, как говорится, в одном флаконе короткого рассказика. Первое впечатление от знакомства с прозой Хармса ошеломляюще противоречивое. Что за вываливающиеся из окон старухи, что за шутки над нашим всем и т. п. Но, перечитав и поразмыслив, начинаешь понимать своим зашоренным сознанием сквозной замысел автора: своими как бы жизненными анекдотами он констатирует, насколько малозначимыми являются факты материальной жизни, которые автором низводятся до сугубого анекдота, насколько нелепы и смешны наши глубокомысленные соображения по поводу всяких случаев из течения окружающей жизни. И это отнюдь не распад всего от позднего Беккета и уход в ничто от Кафки, это всего лишь по-авторски взвешенный взгляд на текущее (и всегдашнее!) состояние мира и выверенная оценка нашего участия в его пертурбациях. Поражает лаконичность Хармса, которая, однако, гармонично сочетается с глубиной и широтой охвата. Попытка расшифровать и переформулировать краткую зарисовку выливается в две-три страницы поясняющего текста, которые помогают раскрыть многие аспекты затронутой в зарисовке проблемы. Что ж, однозначно, Хармс – это голова.
Рейтинг: 7
Андрей Белый
Московский чудак
Москва под ударом
Роман, 1926–1932 гг.
Жесткая альтернатива социалистическому, магическому и прочему реализму. Проще говоря, ведущий из классиков литературного модернизма, писавших на русском языке. Проще-то проще, но в итоге предложение ни о чем. Простейшая фабула, однако погрязшая в цветистой вязи либо необычных, либо использованных в необычном смысле обычных слов. Ни прагматичное, ни экономное письмо, письмо, в котором порой теряешься, тонешь, не знаешь, как выплыть к хоть какому-нибудь мало-мальски смысловому наполнению. При этом не нейтральное, отношение авторское, критическое, насмешливое, но настолько завуалированное вязью сонма всяких слов, что насмешка скрадывается, рассасывается, размывается. Жизнь московской профессуры Серебряного века изнутри, что само по себе любопытно, а в обрамлении словесных изысков уже гиперэкзистенциально. Каждый персонаж высвечивается изнутри мощным прожектором образов, эпитетов, метафор. Московские пейзажи, зарисовки московской погоды буквально сливаются по смыслу, тональности, порой содержанию с сюжетными перипетиями, что весьма необычно. И вся мешанина смыслов и формулировок естественна для данного автора, это стиль, который автоматически рождается из-под его пера, это мир, вселенная, которую нарочно не придумаешь, и подражание Белому смешно и бессмысленно. Но что же нового внес он в нашу литературу по сравнению, например, с Гоголем? И почему традиция Белого куда-то ушла, отступила вбок, проиграла битву слов экономному, логичному письму по условленной схеме, тому же нашему родному соцреализму? Вопрос не простой, наверняка давно рассмотрен в литературоведении, но все же, навскидку. Гоголь – это вершина виртуальной фантастической прозы, когда все наполнение выдумано автором от начала до конца, но так выдумано, что получается лучше окружающей обыденности. Тем не менее Гоголь – это не прямая сказка, это как бы обычная жизнь, но под фантастическим углом зрения, иногда с вкраплением действительно сказочных элементов. Но Гоголь – это не Белый с его непревзойденной вязью слов. У Гоголя больше фантастики, у Белого больше словесных кружев. Что добавляют его словесные завихрения в литературу? Украшают текст или утяжеляют его? Читателю сложно продираться сквозь Белого в поисках хоть какого-то смыслового наполнения только что прочитанных предложений. С Гоголем подобных проблем нет. Его язык немного странен для невооруженного взгляда, но до Белого ему как до Луны в этом смысле. И что же получается, Белый – это ответвление, которое у нас не закрепилось? Или, скажем так, не совсем закрепилось. Ведь позже были Платонов, Набоков, Саша Соколов, Киор Янев, все писавшие на русском. Их лучшие тексты явно не для слабонервных в понятном значении этого слова. Здесь сознательно не упоминаем про западную литературную традицию, нам пока интересен лишь русский язык как оригинальный язык произведения. И пока однозначного ответа по оценке роли прозы Андрея Белого в эволюции художественной литературы у меня нет. Выглядит порой красиво, всегда сложно, но зачем же так экстраординарно?
Рейтинг: 9
Джером Д. Сэлинджер
Девять рассказов
Сборник рассказов, 1951 г.
Ошеломляющее впечатление от сборника: ничего лучше не читал и вряд ли когда прочитаю. Пересматриваешь прочитанное, вчитываешься, вглядываешься в слова и предложения, казалось бы, немудрящего текста и понимаешь, что после первого прочтения ничего или почти ничего толком и не уловил из сказанного автором. Не считать же за понятое и осознанное формальное понимание хода описанных событий, те же пресловутые фабулу и сюжет рассказа. Речь совсем не о том, не о механическом перемещении тел в трехмерном ньютоновом пространстве с течением четырехмерного эйнштейновского времени. Автор из того редчайшего племени тружеников пера, которые творят миры каждым своим написанным словом. Вот что-то очень отдаленно похожее на миры Сэлинджера – это рассказы Юрия Казакова, другие авторы, пишущие на русском, не приходят в голову. И опять словосочетание «творить миры» звучит настолько банально, собственно говоря, почти вообще ни о чем. На самом деле речь идет о чрезвычайно тонком, прецизионном расщеплении реальности на тончайшие составляющие компоненты авторским словом. О чем это говорит? О том, что мы смотрим на мир не теми глазами. Глазами, не способными разрешить, разглядеть тончайшее духовное полотно, которое всегда рядом с нами, пронизывает все в нашем мироздании, но чаще всего невидимо нашему грубому, плоскому, зашоренному, зачумленному человеческому взгляду. Автор помогает нам взглянуть на мир его глазами, всегда настроенными самым тончайшим образом. Известный ученый-физик Владимир Иванович Клименков предложил общую теорию мироздания, в которую ввел, помимо четырех измерений Эйнштейна – Минковского, пятое – ось духовности. Люди интуитивно, пусть не все, но многие, все же чувствуют присутствие рядом духовной компоненты мира. Но лишь единицы из нас способны не просто максимально глубоко проникнуть в соседний духовный мир, но и повысить духовную зоркость другим людям. Одним из таких людей был и остается Сэлинджер, который есть проводник, путеводитель, мелкоскоп, интерпретатор, исследователь, мыслитель, портал, медиум в одном лице-образе писателя.
Рейтинг: 9
Саша Соколов
Эссе, выступления
1986–2006 гг.
После опубликования трех великих романов в 1976, 1980, 1986 годах писатель практически замолчал. Почему, вот в чем вопрос. Если ты владеешь таким мощным способом пробоя умов и познания действительности, почему не продолжить использовать свой выдающийся литературный дар дальше во благо человечества? Прочитав эссе и выступления, написанные автором уже после романов, ответа на свой вопрос я так и не получил. И поделом. Не по Сеньке задавать такие вопросы в пространство. В одном из прочитанных эссе сквозит разочарование сделанным. Как бы что-то не так и не то, и всё напрасно было. В другом – типа дискуссии с коллегой, русскоязычным писателем, тоже уехавшим на Запад, который освоил языки и даже написал нечто на французском. «Почему тебе не попробовать?» – по-свойски вопрошал он Соколова. А тот помалкивал. На какой ему французский с английским, разве в языке дело, боже ж ты мой. Он ворвался в сферы, которые ближе к небу, чем к земле, он высказался настолько полно и точно о нашем бытии, что сам оставался в недоумении: действительно, почему не накропать еще что-нибудь на потребу? Если три удалось, почему не удастся четвертый? И как будто написан был и четвертый роман, который, к несчастью, как будто сгорел в греческом пожаре. Что, однако, сомнительно. Похоже, сам Соколов переживал, что не в состоянии оправдать ожидания благодарных читателей и выдать, наконец, еще один шедевр. Не такое явное или буквальное разочарование, но все же сквозит. И он старался, давил из себя слова и предложения, явно через силу, через не могу, но давил, пытался, старался. Получалось ли, не могу оценить, по правде говоря. В позднем эссе, посвященном Венедикту Ерофееву, я ничего толком не уловил, как ни старался. Искусственный строй слов, за которым если не пустота, то что-то смутное, лишь по псевдоформе напоминающее прежнего Соколова трех романов.
И ведь его творчество не «анти», как у Солженицына, оно в позитив познания и разгадки тайны мира, и тем не менее не продолжается, не идет глубже и глубже того, что уе достигнуто романами. То есть не поддается искусственной регулировке творческое усилие гения. Что дано, что прорвалось из тебя наружу, что зафиксировано словами, это всё. Перевыполнение плана по-стахановски здесь никак не катит. Как там у команчей: хау, я все сказал.
Рейтинг: 7
Автор: Владимир Чакин
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.
