Не знаю, обращали ли внимание мои дорогие читатели на то, что Ю.П.Герман очень часто в своём творчестве изображает тех, о ком говорят: «Свой среди чужих, чужой среди своих». Наверное, все читавшие помнят Августа Штуба из романа «Я отвечаю за всё», который 22 июня 1941 года «шёл слева от хозяина мастерской "Всё для наших военных", шёл чуть сзади на полшага и вместе со всеми орал песню про великий поход». И вёл свою работу, и все ему доверяли, «как никому другому», «и все им были чрезвычайно довольны, даже офицеры генштаба, которые болтали при этом тупом коротышке с булавками во рту», не подозревая, куда идёт всё услышанное от них…
А ещё раньше был Алексей Альтус в «Наших знакомых». В конце романа он едет в очередную «командировку», объясняя любимой: «А теперь представь себе, что мне предстоит… принять, что ли, участие, участие в… попытке предотвратить эпидемию… вроде чумы…» И мы прекрасно понимаем, куда и зачем он едет, и насколько опасно предстоящее ему: «А насчёт опасности, знаешь… Не заставляй меня врать».
Эта же тема есть и в «России молодой», причём рассматривается она, если можно так выразиться, «с двух сторон»: мы видим и «тайного агента его величества короля» Ларса Дес-Фонтейнеса (думаю, что о нём всё же напишу попозже отдельно), и «колыванца Якоба».
Колыванью называли на Руси город, позднее получивший названий Ревель (сейчас – Таллин; в солдатской песне времён Петра - «как во славном-то во городе было Колывани, что по нонешнему названьицу славный город Ревель, там стояли полатушки белыкаменныя»). В Колывани русские купцы имели торговые дворы, не облагаемую налогами церковь. Мы не знаем, как попали туда родители Якоба. Возможно, и по своей воле, но вернуться почему-то не смогли. Сам он позднее скажет: «Слова покойных моих родителей, сказанные мне в Колывани, хорошо помнил: все силы положить, но вернуться в Россию». Иевлев расскажет царю: «В ладанке на шее имел сей достославный муж щепоть земли русской; так поведал он мне в последние часы своей жизни. Земля та была взята его матушкой... И в Колывани ладанку сию он принял из рук матушки, лежащей на смертном одре». Известно ещё, что Якоб не изменил православной вере (трактирщик заметит: «Конечно, если бы ты перешёл в лютеранство…») Сам же он «России никогда и не видел», но служил ей верой и правдой. Снова слова Иевлева: «Многое, великий шхипер, ежели не всё, что дознавали мы о воровских замыслах, передавалось нам от сего славного Якоба. Не щадя живота своего, покойный делал для отчизны, не за страх, а за совесть, более, нежели человеческой натуре возможно».
Впервые в романе он появится как не названный по имени человек «в кожаном коротком кафтане и в пёстром камзоле, какие косят зажиточные ремесленники», и будет едва не раскрыт каторжником Скиллингом, бывшим Дес-Фонтейнесом, когда передаст ему «тарабарскую грамоту»: ведь уже известно, что в Стокгольме есть человек, помогающий пленным русским, но они, даже под страшными пытками, отказываются назвать его. А тут вдруг бывшему премьер-лейтенанту выпадает шанс…
Спасёт Якоба лишь умение сохранять спокойствие, позволившее и обездвижить Скиллинга, и объяснить комиту «на чистом шведском языке»: «Этот пёс хотел вытащить у меня нож. Я с ним беседовал как человек, а он кинулся на горло - душить». Именно за такую отчаянность его позже упрекнёт Хилков: «Смел больно и повсюду всё сам делаешь. И на галеры, и письма тайные, и по городам - где какие корабли строятся, и по пушечному литью...»
Затем упомянет о нём посол в Дании Измайлов, рассказавший о «верном человеке, русском родом и русском сердцем, много годов живущем в Стокгольме», «кому Русь ничем иным, кроме как монументом, поклониться не может за бесчисленные и славные его геройства», но не назовёт его имени: «Имя его я только лишь одному человеку назову. Да и то не во дворце, а в чистом поле». Позднее лекарь Лофтус скажет: «Я подозреваю, что сей раненый и есть тот человек, которого с таким усердием искал в Стокгольме королевский прокурор Аксель Спарре».
«Будто наш, русский, а говорит по-нашему коряво. Не всё разберёшь, чего он говорит. Мужичок не старый, годов ему, может, двадцать пять - не более», - так расскажет о Якобе спасённый им со шведского корабля кормщик Лонгинов. Да, русский Якоб, Яков Фёдорович, вынужден выдавать себя за «эста» и говорит по-русски не слишком хорошо… Он служит в трактире: «Многих людей здесь хорошо знал Якоб, и многие знали его - простого малого, трактирного подручного, круглого сироту... Он улыбнулся, всё ещё глядя в окно: как удивились бы они, увидев его на эшафоте, как не поверили бы своим глазам и долго после казни вечерами говорили бы о нём шёпотом, качая своими головами в ночных колпаках». Вот снова напрашиваются у меня параллели со Штубом: «Многое впоследствии он и пережил, и перечувствовал, "работящий и добросовестный, честный и туповатый, вежливый и исполнительный портной" Штуб… По виду же он был самым спокойным человеком в заведении "Всё для наших военных". Хозяин очень хвалил этого латыша немецкого происхождения».
А под своим именем Якоб появится в романе в тот момент, когда находится, как говорят разведчики, «на грани провала»: за ним уже следят, его подозревают. И он вынужден покинуть Швецию – «Нет, он постарается не попасть в лапы палача, пусть досточтимый палач города Стокгольма - папаша Фридерик, как его здесь называют, - поищет себе другого простака».
Мы знаем, что он пытается помочь бывшему русскому послу Хилкову, арестованному шведами. Именно после знакомства с Хилковым началась деятельность Якоба, который расскажет Измайлову: «Я о нём [пленном Щербатом] рассказал господину Хилкову, которому уже тогда носил обеды из трактира. Господин Хилков подал нам многие нужные мысли - как что делать для большей пользы, и денег не пожалел, хоть и не слишком богат». Хилкову Якоб приносил вместе с обедом запасы бумаги, узнавая от него историю своей родины и многие важные сведения, а также и руководства к действию.
Хилкову он и скажет: «Более нельзя мне здесь оставаться. Не сегодня-завтра схватят. Проведали чего-то или просто опасаются - не знаю, но только присматриваются». А на упрёки в неосторожности ответит кратко: «Коли война, так не помедлишь. И то сколь много времени делал безбоязненно: видно - пора, отгулял свое по королевству шведскому».
Якоб нанимается помощником буфетчика на шведский корабль и вместе с эскадрой идёт к Архангельску. А перед отплытием ещё успевает передать каторжникам-гребцам «три маленьких напильника, полдюжины матросских ножей и дюжину испанских стилетов».
А при стоянке в Копенгагене посещает посла Измайлова, сообщив ему важные сведения об эскадре.
«- Расскажи мне с подробностями, что за адмирал у вас, каковы офицеры, много ли солдат для пешего бою, для абордажу, для пушек... Надобно немедля обо всем отписать, пошлю завтра же курьера в Либаву, оттуда к полякам, те доставят к нашим.
Якоб говорил всё, что знал».
Прощаясь, Измайлов скажет: «И не обижайся, что Русь пушечным огнём тебя встретит. Пойми сей шум как салют благородству твоему и храбрости».
Увы, Якобу не суждено будет пожить на родине…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
