Полетели дни за днями. Артефакты, добытые нечестным методом (хотя кое-кто утверждал обратное), были убраны сначала в коробку с разными защитными рунными знаками, а затем в шкаф в потайной комнате. Туда же отправился осколок от зеркала и пепел от него — тоже в защитном мешочке. Всё это было записано в тетрадь, и каждому экспонату присвоен номер. Вот я всё удивлялась на таких педантичных людей, у которых всё по порядку, а теперь сама стала такая.
Кстати, я нашла Алесины записи, в которых имелись все сведения о каждом артефакте, заключённом в потайной комнате. Я пару дней увлечённо читала их, как какую-то художественную книгу с ужастиками. Конечно, «милую» коллекцию она собрала на чердаке. Прошла по комнате, обновила защиту, посмотрела на экспонаты через стекло — брать их в руки побоялась.
Настя с отцом похоронили Ингу на кладбище Мары. Памятник для неё был убран на склад до нужного времени, а пока на её могиле красовался деревянный крест. Мара так и не захотела мне ничего рассказывать про последние минуты жизни ведьмы, однако об этом с превеликим удовольствием сообщил Шелби. Я восхитилась и одновременно ужаснулась тому, что произошло, но и осуждать подругу не стала — в такой ситуации, скорее всего, я поступила бы так же.
Какое-то время всё было тихо: дети выздоровели, я тоже. Мама находилась в унынии, но в целом оно быстро проходило, когда к ней приезжал её милый друг.
Матрёна продолжала писательствовать и гадать. Мы с ней периодически виделись, но таких посиделок, как раньше, у нас уже не было. Бабушка находилась в своём виртуальном мире и погружалась туда всё больше и больше, а я ей особо и не мешала. Она пару раз пыталась сделать селфи со мной, чтобы выложить в свой бложик, но я запретила ей это делать.
— Ну и пожалуйста, — хмыкнула она. — А я на старости лет хочу немного славы.
— Ага, до этого у тебя её не было, — хмыкнула я.
— До этого было сарафанное радио, — усмехнулась она. — И оно мне особо не нравилось.
— А с чем приходили? — поинтересовалась я.
— Да с разным, — пожала бабушка плечами. — С детками приходили маленькими: сглаз, испуг да порчу с них снимала. Грыжи разные лечила. Так интересно: приносит ребятёнка, а у него на пузике такая шишка торчит — не прямо в натуре, а в энергетическом теле. Торчит и обо всё задевает, ну и через неё свою энергию отдаёт, здоровье окружающим. Не понимает ничего и плачет, и всё больше во все стороны разбрасывает её. Ты в неё пальцем ткнёшь, аккуратно заправишь, ниточкой перевяжешь, чтобы не пучилась, и всё — и дитёнок больше не болеет и не плачет.
— А откуда такая грыжа вылезает? — спросила я.
— Так разные старшие родственники её провоцируют — кто случайно, а кто специально. Детки-то, пока маленькие, они видят сущность человеческую. Если что-то не так, пытаются предупредить, кричат, а взрослые его не понимают и не слышат.
Бабушка Матрёна прикурила трубку, выпустила сизый дымок и продолжила:
— Грыжа энергетическая — она как дыра в ауре. Ребёнок её чует, а взрослые — нет. Вот принесли мне как-то мальчонку, Стёпкой звали. Кричит без передыху, живот — будто надут, синий. А мать шепчет: «Свекровь над ним стояла, бормотала что-то, а он после этого орать начал. Я его к врачу носила, а она сказала, что нужно мне нормально питаться, дескать, у меня молоко жирное».
Я пальцем провела по пузу — а там холодный узел, будто червяк под кожей. Это «родовая грыжа» — когда старшие завистью или злобой на детей давят.
— Как же ты её убрала? — спросила я, ёжась.
— Ниткой шерстяной обвела, да заговором:
«Шишка, шишка, не расти,
На внучонка не гляди.
Кто тебя завязал —
Сам в узел попал!»
А потом иголкой тупой (чтоб не проткнуть!) поддела — и как будто воздух выпустила. Стёпка сразу уснул, а наутро живот — ровный.
— А если... нарочно сделано?
Бабка Матрёна хмыкнула и выдохнула клуб дыма.
— Как-то принесла одна мамаша тряпичную куклу. У неё ребёнок ночами скрипел зубами, да так, что кровь на подушке, да орал круглосуточно. Я куклу разобрала — а внутри волосы седые да ногти. Это свекровь порчу навела, чтоб дитя не жило.
— И что стало с той свекровью?
— Зубы повыпадали и волосы все вылезли, — усмехнулась Матрена. — Как в куклу воткнули ржавые булавки с определённым оговором, так и ей обратно всё вернулось.
За окном ветер завыл, а старая знахарка вдруг понизила голос:
— Но самые страшные грыжи — от мёртвых. Бывает, покойник не отпускает дитя — и у того пупок чернеет. Тогда ночью на погост приходится идти и там обряд проводить.
— И на погост ходила? — удивилась я.
— А как же, — кивнула Матрёна. — Чего только делать не приходилось.
Бабка Матрёна задумчиво постучала трубкой об пепельницу, и угольки рассыпались, как красные глаза в темноте.
— То-то вот, — начала она, прищурившись. — Была у нас в деревне девка Настя. Родила сына, да сама в тот же день померла. А ребёночек — живёт, но не живёт. Кожа синяя, пупок чёрный, будто уголь, и всё холодный, как погребная ступень.
Принесли его ко мне. Я руки навела — а от младенца запах сырой земли.
— Это покойница мать за ним тянется, — говорю.
Родня перекрестилась, а бабка Настина завыла: «Она же его любила! Как же так?»
— Любила-то любила, — ответила я, — Да душой не отпускает. Хотя, ну как она могла его любить, если не знала его совсем. Мертвяки разные бывают: может, и обозлилась, что померла из-за него, а может, напугалась, что ему без неё плохо будет.
В полнолуние пошла на погост. Взяла с собой:
— Клубок красных ниток (чтобы путь мёртвой перекрыть).
— Горсть мака (чтоб сон навеять).
— Нож с чёрной ручкой (чтобы нить между мирами перерезать).
У могилы Насти земля была рыхлая. Поставила свечу, обвела могилу ниткой, да шёпотом:
«Насть, дитятко твоё жить будет,
А тебе — свой черёд.
Не тяни его за подол,
Не зови в хоровод.
Вот тебе маку зерно —
Спи, матушка, темно».
И вот страшно-то было... Ветер стих, и из-под земли пальцы белые показались — хватают нитку! Я ножом — чух! — и перерезала. Матрёна рубанула рукой по воздуху, показывая, как это произошло, и продолжила:
— Нитка порвалась с хрустом, будто кость ломали. А из могилы вздох прошёл — горький-прегорький... Аж жалко девчину стало: не пожила толком, дитёнка своего не увидала.
Наутро младенчик такой хорошенький стал, розовенький, как поросёночек, а на могиле Насти мак пророс — алый, как кровь.
Бабка Матрёна допила чай и добавила:
— Вот только... Через год та бабка, что выла, померла. Нашли её на той могиле — сидит, будто дочку обнимает, а в руках — кукла тряпичная...
— Ужас какой. А старуха почему померла? — спросила я.
— Да я откуда знаю, — пожала плечами бабушка. — Может, от горя, а может, Настя её с собой забрала, а может, она и была виновата в её смерти.
— Вот же страсти какие. Я думала, что с детками проще всего было работать: вылили испуг, выгрызли грыжу, откатали яичком — и всё.
— Когда легко, а когда и вот так бывало.
Бабка Матрёна вдруг замерла, её глаза стали мутными, будто затянутыми пеленой. Лампочка под потолком замигала, а по стенам побежали тени.
— Проще? — хмыкнула она, и голос её стал каким-то чужим. — Ты думаешь, детские души — это просто? Они же, как свечи на ветру: чуть сильнее подул — и пламя погасло. Однажды привели мне девочку. Лизонька. Три года от роду.
Она медленно провела морщинистой рукой по столу, собирая в ладонь невидимые крошки.
— Глаза — как блюдца, а в них... пустота. Мать причитает: «Спит плохо, всё в углу сидит, с кем-то разговаривает». Я взяла ребёнка за руку — а она ледяная. И знаешь, что я увидела?
Я невольно подалась вперёд, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
— На её плечике — синяк. В форме пальцев. Взрослой руки.
Матрёна сделала ещё один глоток немного остывшего чая. Коловерша всё это время сидел на спинке стула и внимательно слушал. Как только бабушка сказала про синяк, так он сразу ужаснулся и прикрыл маленькой лапкой рот.
— Это не живой её трогал. Бабка мужнина или мать — не помню точно, — год как в земле лежала. А перед смертью клялась, что не отдаст внучку «этой шлю-хе» — про невестку, значит.
В комнате вдруг стало заметно холоднее. За окном завыл ветер, хотя минуту назад стояла мёртвая тишина. Коловерша громко отхлебнул чай из блюдца.
— Я могилу ту нашла. Земля — вся взрытая, будто кто-то выбирался или копался. Позвала местных могильщиков. Мы-то грешным делом решили, что кто-то гробы ворует — ходила тогда такая байка. В общем, выкопали: крышка вся разбита, словно по ней молотом стучали. И знаешь, что в гробу нашли? Куклу. Из волос Лизкиных сплетённую. А во рту у покойницы — локон детский.
— Правда что ли? — я на неё с недоверием посмотрела.
— Правда-правда, — закивала она.
— И вот так просто вырыли? — с сомнением спросила я.
— Тогда к этому по-другому относились, верили во многое, ну и действительно были такие банды, которые мародёрством промышляли.
— Да уж, — покачала я головой. — А девочку-то вылечила?
— Да, девочку от мертвяка избавила, — кивнула бабушка Матрёна. — Так что не говори мне про «проще». Детская душа — она как лакомый кусочек для тёмных сил. И для... других вещей тоже.
Да уж, проведала бабушку Матрёну, наслушалась всяких интересных историй.
Автор Потапова Евгения
Новые Ненужные (жать на синенькую ссылку).