Я разогревала себе кушать, как зазвонил телефон. Сердце сжалось — Нина Ивановна звонит редко, но каждый ее звонок приносит такие новости, что потом голова раскалывается. Я поставила тарелку в микроволновку и нехотя ответила.
— Алло, Нина Ивановна? — сказала я, стараясь звучать приветливо, хотя внутри уже готовилась к неприятному разговору.
— Света, я больше не могу! — ее голос дрожал, будто она только что плакала. — Одна я, совсем одна! Тоска смертная, стены на меня смотрят! Я же еще не старуха, мне жить хочется! — Она всхлипнула так громко, что я поморщилась.
— Ну как же одна? — я попыталась ее успокоить, хотя уже понимала, к чему идет дело. — У вас же подруги, соседки, телевизор вон не умолкает…
— Телевизор! — перебила она резко. — Что мне этот телевизор? Он душу не греет! Мне нужны люди, разговоры, жизнь! Света, я так больше не вынесу, слышишь?
Нина Ивановна, моя свекровь, шестидесяти пяти лет, была как буря. То затеет перестановку в своей однушке, то начнет вязать пледы, то ругается с соседями из-за их собаки. Но последнее время она все чаще ныла про одиночество.
Ее муж, Сережин отец, умер шесть лет назад, и с тех пор она словно потеряла равновесие. Я ее понимала, честно. Но что я могла сделать? Мы с Сережей и так навещали ее каждую субботу, привозили продукты, выслушивали ее рассказы о прошлом. А теперь, похоже, ей этого было мало.
— Света, ты там жива? — Нина Ивановна повысила голос. — Я к вам перееду. Все, решила. Моя квартира — как гроб! А у вас просторно, Маша рядом, жизнь кипит. Я же не чужая!
Я чуть не подавилась пловом. Переехать? К нам? В нашу трешку, где и так тесно от Машиного конструктора, Сережиных гантелей и моих коробок с тканями для шитья? Я представила, как Нина Ивановна перебирает мои специи, ворчит, что я не так режу лук, и включает свои радиопередачи на всю громкость. Нет, я точно не готова.
— Нина Ивановна, давайте поговорим об этом, — начала я осторожно. — У нас тут своя жизнь, Маша в школу ходит, Сережа поздно возвращается…
— Поговорим? — она фыркнула. — Что тут говорить? Я мать твоего мужа, Света! А ты мне про какие-то дела? Я Сережу одна растила, пока его отец по заграницам мотался!
Я вздохнула. Спорить с ней — как биться головой о стену. Она всегда умела сделать так, что ты чувствуешь себя виноватой. Я пробормотала что-то вроде «подумаем» и поскорее попрощалась, пока она не закатила новую тираду.
Вечером, когда Сережа пришел с работы, я решила не тянуть. Он сидел за столом, листая новости на телефоне, а Маша, наша девятилетняя дочь, клеила аппликацию, напевая под нос.
В кухне пахло тушеной курицей, которую я готовила на ужин. Все было таким… родным. И я боялась, что это тепло вот-вот разлетится, как стекло под молотком.
— Сереж, — начала я, присаживаясь рядом. — Твоя мама звонила.
Он поднял взгляд, но телефон не отложил. — И что? Опять про свои цветы ныла?
— Не совсем. — Я замялась, подбирая слова. — Она хочет к нам переехать. Говорит, ей одной тоскливо, стены душат.
Сережа нахмурился, но промолчал. Его пальцы замерли на экране. Я ждала, что он скажет, что это ерунда, что у нас и без того дел по горло. Но он молчал. И это молчание било по нервам сильнее, чем любой крик.
— Сереж, ты чего? — я коснулась его руки. — Ты же не думаешь, что это нормально?
Он наконец отложил телефон и посмотрел на меня. Глаза усталые, с темными кругами — последнюю неделю он засиживался на работе до полуночи. Но в его взгляде было что-то еще. Упрямство?
— Свет, — сказал он тихо, но твердо. — Моя мама будет жить с нами. Она одна, ей тяжело. А ты… если тебе не нравится, можешь уйти.
Я остолбенела. В груди будто что-то оборвалось, как струна на старой гитаре. Уйти? Я? Из нашего дома, где я десять лет создавала уют, где Маша сделала первые шаги, где каждая царапина на паркете — часть нашей жизни? Я смотрела на него, пытаясь понять, не ослышалась ли. Но его лицо было непроницаемым.
— Ты… что? — мой голос сорвался. — Ты мне такое говоришь?
— А что я должен говорить? — он повысил голос, и Маша за столом вздрогнула, но тут же уткнулась в свою аппликацию. — Моя мать всю жизнь для меня вкалывала! А теперь она одна, ей плохо, а ты мне про свои неудобства? Свет, это не обсуждается. Она будет здесь.
Я вскочила, чувствуя, как лицо горит. — А я? А Маша? А наша жизнь? Ты хоть подумал, как это будет? Твоя мама… она же… она все тут перевернет! Она не даст мне шагу ступить без ее советов!
— Не драматизируй! — рявкнул Сережа, тоже вставая. — Она не чудовище! Просто пожилая женщина, которой нужна семья!
— А я тебе не семья? — я кричала, и Маша теперь смотрела на нас, сжав клей в руке. — Я, которая десять лет с тобой, которая твою дочь растит, которая твой дом держит? Я что, должна теперь отойти в сторону, потому что твоей маме одиноко?
Сережа открыл рот, но замолчал. Только сжал губы и отвернулся к окну. А я стояла посреди кухни, чувствуя, как внутри все дрожит.
Как будто передо мной не муж, а незнакомец. И вдруг я поняла: это не только про свекровь. Это про нас. Про то, что я всегда подстраивалась, всегда молчала, чтобы не рушить наш покой.
А он… он привык, что я — тень. Что я всегда уступлю.
— Сережа, — сказала я тише, но голос дрожал. — Ты правда хочешь, чтобы я ушла?
Он не ответил. Только смотрел в окно, где за стеклом сгущались сумерки. И это молчание было хуже любых слов.
«Как я до этого докатилась?» — думала я ночью, лежа в кровати. Сережа ушел спать в гостиную — после ссоры молча схватил одеяло и хлопнул дверью.
А я смотрела на трещины в потолке, где тени от фонаря плели узоры, и вспоминала. Как мы с Сережей встретились шестнадцать лет назад на вечеринке у друзей. Как он танцевал со мной под дурацкую попсу, как приносил мне кофе в постель, как обещал, что мы будем счастливы.
Как я плакала от радости, когда родилась Маша, и как он смотрел на нее, будто она — весь его мир. Но потом… что-то пошло не так.
Может, его новая должность, где он стал важным и привык командовать? Или моя усталость — от бесконечной рутины, от попыток быть идеальной женой и матерью? Или мы просто разучились слышать друг друга?
Нина Ивановна была только поводом. Но трещина между нами появилась давно. Я вспоминала ее — громкую, яркую, с накрашенными губами и запахом сладких духов.
Она не была злой, но всегда умела поставить себя в центр. Когда мы поженились, она звонила каждый вечер, спрашивала, чем я кормлю Сережу, учила, как гладить его рубашки.
Я терпела. Потому что любила его. Потому что думала, что так правильно.
А теперь… теперь он сказал «уйди». И я не знала, что делать. Уйти? Куда? К маме, которая живет в крохотной двушке? Снимать квартиру с Машей?
Или остаться и проглотить это, как глотала все эти годы? Но внутри что-то бунтовало, как птица в клетке, бьющаяся о прутья.
Утром я встала, когда Сережа уже ушел на работу. На столе лежала записка: «Поел курицу, вкусно». Маша еще спала, обнимая своего зайца. Я сварила кофе и села у окна, глядя на облупившуюся краску на раме.
В голове крутились обрывки вчерашнего скандала. И вдруг я решила: хватит молчать.
Когда Нина Ивановна позвонила, я ответила сразу.
— Света, ну что, решили? — ее голос был бодрый, как будто вчерашнего разговора не было.
— Нина Ивановна, — сказала я, стараясь не сорваться. — Мы с Сережей говорили. Но я хочу сказать: это мой дом тоже. Если вы приедете, мы будем жить на равных. Я не хочу, чтобы вы мне указывали, как что делать.
Она замолчала. Впервые за все годы. А потом хмыкнула:
— Ну, Света, ты чего? Я же не враг! Просто хочу быть с семьей, с внучкой!
— Я понимаю, — ответила я. — Но я тоже хочу быть с семьей. И хочу, чтобы мой дом оставался моим. Приезжайте, если хотите. Но я не буду молчать.
Я сбросила звонок, чувствуя, как сердце стучит. Впервые я не смягчила углы, не извинилась. И, глядя на кухню — на потрепанный стол, на Машину аппликацию на холодильнике, на чашку с кофе, — я поняла, что не уйду. Это мой дом. И я буду его защищать.
Вечером я ждала Сережу на кухне. Маша была у сестры — я попросила забрать ее на вечер. На столе стояла миска с курицей, но я не села. Я стояла у окна, скрестив руки.
— Свет, — начал он, но я не дала ему договорить.
— Сережа, я не уйду, — сказала я. — Это мой дом. Наш. Если твоя мама приедет, я останусь. Но я больше не буду молчать. Я устала быть невидимой. Если тебе это не подходит… — я посмотрела ему в глаза. — Решай сам.
Он смотрел на меня, и в его глазах мелькнуло что-то новое. Удивление? Уважение? Он вздохнул и сел за стол, потирая лоб.
— Свет, я… я не хотел, чтобы ты уходила. Просто мама одна, ей тяжело. Я не знаю, как по-другому.
— Мы разберемся, — сказала я, садясь напротив. — Но не так, как ты вчера сказал. Не через ультиматумы. Мы семья, Сереж. Мы должны говорить.
Он кивнул, и я почувствовала, как внутри что-то расслабляется. Не до конца, но чуть-чуть. Я не знала, что будет дальше. Но впервые за долгое время я поверила, что у нас есть шанс.
Нина Ивановна приехала через десять дней. С тремя чемоданами, набитыми одеждой, и сумкой старых альбомов, которые она тут же начала раскладывать на полках.
С первого дня она взялась за свое: переставила мои кастрюли, заявив, что я «неправильно храню», купила новые занавески, потому что мои, по ее словам, «выглядят уныло». Я терпела.
Напоминала себе, что сказала Сереже: я не буду молчать, но и не буду взрываться. Ради Маши. Ради нас.
Но Нина Ивановна была как вихрь, сметающий все на пути. Она лезла во все: от того, как я жарю котлеты, до того, как Маша собирает портфель. «Света, ты слишком ее балуешь, — говорила она, качая головой. — В мое время дети знали дисциплину!» Сережа молчал.
Иногда соглашался с матерью, иногда уходил к телевизору. Я видела, как он мечется, но его молчание ранило сильнее, чем ее колкости.
Однажды вечером, когда Маша легла спать, Нина Ивановна зашла на кухню, где я чистила картошку. Она уперла руки в бока и посмотрела на меня, как судья на подсудимого.
— Света, нам надо поговорить, — начала она. — Я тут живу три недели, а ты все с кислой миной ходишь. Я же для вас стараюсь! А ты даже не ценишь!
Я медленно отложила нож, чувствуя, как внутри закипает. — Нина Ивановна, я благодарна за вашу помощь. Но это мой дом. И я хочу, чтобы здесь было по-моему. А вы… вы все перестраиваете, как будто я ничего не умею.
— А ты умеешь? — она прищурилась. — Посмотри на Сережу! Он пашет, как проклятый, а ты тут картошку скребешь! Я всегда говорила сыну: найди жену, которая будет за ним смотреть, а не ныть!
Я замерла. Нож звякнул о стол. — Что вы сказали?
— То, что слышала! — она повысила голос. — Ты Сереже не пара, Света. Он достоин лучшего. А ты… ты только и знаешь, что жалеть себя!
Дверь скрипнула, и в кухню вошел Сережа. Он смотрел то на меня, то на мать, и я ждала, что он вмешается. Что скажет ей, что я — его жена, что у нас семья. Но он только пробормотал:
— Мам, хватит. Света, не заводись. Идите спать.
И это сломало меня.
Я посмотрела на него — на его сутулые плечи, на его усталый взгляд — и поняла, что он никогда не встанет на мою сторону. Он будет молчать, будет прятаться, будет разрываться между нами. А я… я устала быть на вторых ролях.
— Сережа, — сказала я тихо. — Я так больше не могу.
Он нахмурился. — Свет, давай завтра…
— Нет, сейчас, — перебила я. — Я ухожу. И Машу забираю.
Нина Ивановна охнула, прижав руку к груди, как в плохом сериале. — Света, ты что? Сына моего бросить? Из-за меня? Да я…
— Не из-за вас, — оборвала я, глядя на Сережу. — Из-за нас. Потому что я заслуживаю большего. И Маша тоже.
Он открыл рот, но ничего не сказал. Только смотрел, как я иду в комнату, собираю сумку, звоню сестре, чтобы приехала. Нина Ивановна что-то кричала про семью, про неблагодарность, но я уже не слушала.
Я чувствовала, как внутри что-то рушится, но в то же время — как будто я наконец-то свободна.
Через два месяца я подала на развод.
Сняла небольшую квартиру для себя и Маши, нашла подработку по шитью. Сережа звонил, предлагал поговорить, говорил, что мама «не то имела в виду», что он не хотел, чтобы все так закончилось.
Но я знала: это не только про маму. Это про нас. Про то, что я слишком долго молчала, а он слишком долго не видел меня.
Я сидела в новой квартире, глядя на нераспакованные коробки.
Маша рисовала за столом, напевая ту же песенку, что и в нашем старом доме. На столе стояла чашка с кофе, и я вдруг улыбнулась. Впервые за годы я почувствовала, что это — мое.
Не идеальное, не уютное, но мое. И я начну сначала. Ради Маши. Ради себя.