Я стою у плиты, помешиваю томатный соус, а в гостиной гремит смех. Мужики — Саша, мой муж, и его приятели, Лёха с Димоном, — опять устроили посиделки.
Пивные бутылки звякают, чипсы хрустят, а телевизор орет про какой-то футбольный матч.
Запах жареной картошки из духовки смешивается с сигаретным дымом, который тянет из открытого балкона. Я бросаю взгляд на часы — пол-одиннадцатого. Завтра вставать в шесть, а эти всё ржут, как будто им по восемнадцать, а не за сорок.
— Лен, ты там скоро? — кричит Саша из гостиной. — Мы тут голодаем!
Я стискиваю зубы. Ложка в руке чуть дрожит. Голодают они, ага. Уже третий пакет чипсов дожевали. Я выключаю плиту, снимаю фартук, аккуратно вешаю его на крючок. Внутри всё кипит, но я пока держусь. Надо же, думаю, я тут как официантка в их пивном баре.
А ведь у меня самой день был — хоть вой. На работе завал, шеф орал, что отчёт не готов, а я ещё умудрилась утром дочку в школу собрать и ужин вот этот готовить.
— Лена, ну реально, давай быстрее! — это уже Лёха, его голос с хрипотцой от курева. — Мы тут ставки делаем, кто первый с голоду помрёт!
Они ржут. Все трое. Я стою в кухне, смотрю на сковородку с котлетами, и вдруг мне кажется, что я — это не я. Будто я в кино, где главная героиня вот-вот взорвётся. И знаете, я взрываюсь.
— А ну-ка, хватит! — ору я, швыряя полотенце на стол. Шаги мои гулкие, я почти бегу в гостиную. — Вы что, совсем охренели? Я вам тут не прислуга!
Тишина. Только телевизор продолжает бубнить про офсайд. Саша сидит на диване, бутылка пива застыла у рта. Лёха, развалившийся в кресле, медленно убирает ноги со стола. Димон, самый тихий из них, смотрит в пол, будто там что-то интересное.
— Лен, ты чего? — Саша опускает бутылку, брови его ползут вверх. — Мы же просто пошутили.
— Пошутили? — я упираю руки в бёдра, голос дрожит, но я не останавливаюсь. — Я весь день на ногах, а вы тут сидите, ржёте, мусорите, как будто я вам обязана жратву на подносе таскать!
— Ну, Лен, — начинает Лёха, но я его перебиваю.
— Нет, Лёха, молчи! Ты вообще в моём доме сидишь, а ведёшь себя, как будто я тебе должна! — я тычу пальцем в его сторону, и он даже отшатнулся чуть. — Вы втроём тут устроили кабак, а я, значит, должна бегать вокруг вас, как официантка?
Саша встаёт с дивана, делает шаг ко мне. Его лицо — смесь растерянности и раздражения. Он всегда так, когда я начинаю говорить громко. Не любит, когда я "выношу мозг", как он это называет. Но сегодня мне плевать.
— Лена, успокойся, — говорит он, понижая голос, как будто я ребёнок. — Чего ты разоралась? Ну, посидели, попили пива. Что такого?
— Что такого? — я почти смеюсь, но смех этот горький, как просроченный кофе. — А то, что я не подписывалась быть вашей обслугой! Я тебе жена, Саша, а не горничная! И не твоим дружкам прислуживать пришла!
Лёха пытается что-то вставить, но я машу рукой, как дирижёр, обрывая его:
— И не начинай, Алексей! Ты каждый раз приходишь, разбрасываешь свои окурки по балкону, а потом я их собираю, потому что тебе лень! Димон, ты вообще молчи, ты хоть и тихий, но тоже сидишь, как король, пока я на кухне пашу!
Димон краснеет, отводит взгляд. Саша смотрит на меня, и я вижу, как в его глазах мелькает что-то — то ли злость, то ли стыд. Он открывает рот, но я не даю ему и слова сказать.
— Я устала, Саша! — голос срывается, и я чувствую, как горло сжимается. — Устала быть невидимой в своём же доме! У меня работа, дочка, куча дел, а ты даже не спросил, как мой день прошёл! Ты только и знаешь, что звать своих дружков и устраивать тут балаган!
Он молчит. Мужики тоже. Телевизор всё ещё бубнит, и я вдруг замечаю, как тени от настольной лампы падают на их лица, делая их старше, усталыми. И я понимаю, что мне не просто обидно — мне больно. Больно от того, что я двадцать лет тащу этот дом, эту семью, а в ответ — только "Лен, ты там скоро?".
Внутри меня будто что-то ломается. Я вспоминаю, как мы с Сашей познакомились.
Мне было двадцать два, ему двадцать пять. Он был смешной, нелепый, с этими своими кудрями, которые он всё время приглаживал. Мы мечтали о большом доме, о детях, о путешествиях. А теперь? Теперь я стою в гостиной, ору на него и его друзей, а он смотрит на меня, как на чужую.
— Лена, — наконец говорит Саша, и голос его тише, чем обычно. — Я не хотел тебя обидеть. Мы просто… ну, расслабились.
— Расслабились? — я качаю головой. — А я когда расслаблюсь, Саша? Когда я успею просто сесть и выдохнуть? Когда ты или твои друзья уберёте за собой? Или когда я перестану чувствовать себя мебелью в этом доме?
Лёха кашляет, встаёт.
— Лен, прости, — бормочет он. — Мы, правда, не подумали. Я пойду, пожалуй.
— И я, — Димон тоже поднимается, хватает свою куртку. — Спасибо за ужин, Лен. Прости, что так вышло.
Они уходят, а я стою, смотрю на Сашу. Он молчит. Я жду, что он скажет хоть что-то, но он просто смотрит в пол.
— Саша, — говорю я, и голос мой уже не такой громкий, но всё ещё дрожит. — Я не хочу так больше. Я хочу, чтобы ты меня видел. Не только когда тебе котлеты нужны. А просто… меня.
Он поднимает глаза, и я вижу, что он растерян. Впервые за долгое время он не спорит, не отмахивается.
— Лен, — говорит он тихо. — Я… я правда не думал, что ты так это видишь. Прости.
Я киваю, но внутри всё ещё буря. Я не знаю, поверила ли я ему. Но я знаю одно: сегодня что-то изменилось. Может, это начало. Может, он начнёт замечать. А может, я просто устала молчать.
Я разворачиваюсь, иду на кухню. Котлеты остыли, соус загустел. Но я не расстраиваюсь. Впервые за долгое время я чувствую, что мой голос услышали.
Я стою в кухне, смотрю на остывшие котлеты, а в голове всё ещё гудит от криков.
Саша так и не двинулся с места — сидит в гостиной, теребит ту чёртову бутылку. Тишина между нами тяжелая, как мокрое одеяло. Я слышу, как он вздыхает, и это меня бесит ещё больше. Вздыхает он, видите ли! А я что, не вздыхаю? Я двадцать лет вздыхаю, пока он с дружками своими тусит!
— Лен, — наконец зовёт он, голос какой-то усталый. — Может, поговорим нормально?
Я фыркаю, даже не оборачиваясь. Нормально, значит. Это когда я молчу и таскаю им жратву — это нормально? Я беру губку, начинаю яростно тереть сковородку, хотя она и так чистая. Просто надо чем-то занять руки, иначе я, ей-богу, что-нибудь швырну.
— А что говорить, Саша? — бросаю через плечо, и голос мой острый, как нож. — Я всё сказала. Или ты опять не услышал?
Он встаёт — слышу, как скрипит диван. Шаги его медленные, будто он боится подойти. Останавливается в дверях кухни, я спиной чувствую его взгляд.
— Лен, я же извинился, — говорит он, и в голосе этом смесь обиды и раздражения. — Чего ты ещё хочешь? Чтобы я на коленях ползал?
Я роняю губку в раковину, поворачиваюсь к нему. Лицо горит, в груди будто угли тлеют.
— Извинился он! — почти ору я. — А что толку от твоих извинений, Саша? Ты каждый раз так: “прости, Лен, не подумал”, а потом всё по-старому! Ты хоть раз задумался, каково мне?
Он хмурится, складки на лбу становятся глубже. Ему не нравится, когда я “наезжаю”, но мне уже всё равно. Я шагаю к нему, тычу пальцем в его сторону:
— Ты хоть помнишь, когда мы в последний раз вдвоём куда-то ходили? Не с твоими дружками, не с Машкой, а просто ты и я? Или тебе это вообще не надо?
Саша открывает рот, но я не даю ему вставить слово:
— Конечно, не надо! Зачем тебе со мной время проводить, если можно с Лёхой и Димоном пиво глушить и орать про футбол? А я, значит, должна это всё терпеть и улыбаться?
— Да хватит уже! — он вдруг повышает голос, и я вздрагиваю. Саша редко кричит, но когда кричит — это как гром. — Я тоже устаю, Лена! Я тоже пашу на работе, чтобы у нас всё было! А прихожу домой — и что? Ты сразу с претензиями!
— Претензиями? — я смеюсь, но смех этот больше похож на кашель. — Это не претензии, Саша! Это крик души! Я тону в этом доме, в этой рутине, а ты даже не замечаешь!
Он делает шаг назад, смотрит на меня, как на незнакомку. И мне вдруг становится страшно — а что, если он правда меня не видит? Что, если я для него давно просто… функция? Готовлю, убираю, воспитываю Машку. А где я сама?
— Лен, — говорит он тише, но в голосе всё ещё сталь. — Я не хочу ссориться. Давай остынем, а?
— Остынем? — я качаю головой, чувствую, как слёзы подступают, но я их глотаю. — Я и так двадцать лет остываю, Саша. Хватит. Я хочу, чтобы ты понял: я не робот. Я человек. И у меня тоже есть чувства.
Он молчит, смотрит куда-то мимо меня. А я вспоминаю, как вчера Машка, наша дочка, спросила: “Мам, а ты почему никогда не смеёшься?” И я тогда отшутилась, но внутри что-то оборвалось. Не смеюсь. Потому что некогда. Потому что я всё время бегу — за ними, за их хотелками, за их “Лен, ты там скоро?”.
— Знаешь что? — говорю я, и голос мой вдруг становится спокойнее, но в этом спокойствии — сталь. — Я больше не буду молчать. Хочешь жить, как раньше? Живи. Но без меня.
Его глаза округляются. Он явно не ожидал этого.
— Ты это о чём? — спрашивает он, и в голосе его тревога. — Лен, ты чего городишь?
— А того! — я швыряю полотенце на стол, и оно падает с глухим шлепком. — Я не собираюсь больше быть твоей тенью. Хочешь пивные посиделки? Убирай за собой сам. Хочешь ужин? Готовь. Я не прислуга, Саша. И никогда ею не была.
Он открывает рот, но я уже не слушаю. Разворачиваюсь, иду в спальню. Сердце колотится, как будто я пробежала марафон. Я закрываю дверь, прислоняюсь к ней спиной. Внутри — буря. Я боюсь. Боюсь, что он сейчас уйдёт, хлопнет дверью, как в молодости, когда мы ссорились. Боюсь, что ничего не изменится.
Но ещё больше я боюсь остаться той, кем была вчера — женщиной, которая молчит и терпит.
Через пару минут слышу шаги. Саша стучит в дверь, тихо, почти нерешительно.
— Лен, — говорит он, и голос его какой-то надломленный. — Открой, пожалуйста. Я… я хочу поговорить.
Я стою, смотрю на дверь. Хочу открыть, но что-то внутри меня говорит: не торопись. Пусть он подождёт. Пусть хоть раз почувствует, каково это — быть неуслышанным.
— Саша, — говорю я через дверь, и голос мой дрожит. — Я устала. Устала от всего этого. Если ты хочешь говорить, то говори не со мной, а с собой. Подумай, чего ты хочешь. А я… я тоже подумаю.
Тишина. Я слышу, как он вздыхает, как шаркают его тапки, когда он уходит. А я сажусь на кровать, обхватываю себя руками. В голове — карусель. Что дальше? Развод? Или он правда попробует что-то изменить? Я не знаю. Но знаю одно: я больше не буду молчать.
Я сижу на кровати, обхватив колени, а за дверью — тишина. Саша ушёл в гостиную, и я слышу, как звякает бутылка — наверное, прибирает за своими дружками. Или просто делает вид. В груди у меня пустота, как будто кто-то выскреб всё ложкой. Я жду, что он постучит снова, скажет что-то… ну, не знаю, важное. Но он не стучит. И эта тишина — она хуже любого крика.
Проходит час, может, два. Я не смотрю на часы, просто пялюсь в узор на покрывале, будто там спрятано что-то, что объяснит, как мы дошли до этого.
Вспоминаю, как мы с Сашей танцевали на свадьбе — он наступал мне на ноги, а я смеялась, как девчонка. А теперь? Теперь я даже не знаю, кто этот человек в соседней комнате.
В итоге я встаю, открываю дверь. Саша сидит на диване, телевизор выключен, в руках — телефон. Он поднимает глаза, и я вижу, что они красные. Не от пива, нет. От чего-то другого.
— Лен, — начинает он, но я поднимаю руку, останавливая его.
— Не надо, Саша, — говорю я, и голос мой звучит чужим, холодным. — Я всё решила.
Он хмурится, кладёт телефон на стол.
— Что ты решила? — в его голосе тревога, но я уже не верю этой тревоге. Слишком поздно.
— Я ухожу, — говорю я, и слова эти, тяжёлые, как камни, падают между нами. — Я больше не могу так жить. Не хочу.
Он вскакивает, делает шаг ко мне.
— Лена, подожди! — голос его дрожит. — Ты что, серьёзно? Из-за этого вечера? Из-за того, что мы с ребятами посидели?
Я качаю головой, и мне вдруг становится почти смешно. Неужели он правда думает, что дело в одном вечере?
— Не из-за вечера, Саша, — говорю я, и каждое слово — как гвоздь. — Из-за двадцати лет. Из-за того, что я всё время одна. Ты есть, но тебя как будто нет. Я кричу, а ты не слышишь. И я устала кричать.
Он смотрит на меня, и я вижу, как в его глазах что-то ломается. Но вместо того, чтобы сказать что-то настоящее, он вдруг взрывается:
— Да что ты несёшь, Лена? Я же для семьи стараюсь! Работу таскаю, деньги приношу! А ты мне тут сцены устраиваешь, как будто я какой-то тиран!
Я стою, смотрю на него, и мне вдруг становится так спокойно. Потому что я понимаю: он не изменится. Не хочет. Не видит, что нужно.
— Ты стараешься, Саша, — говорю я тихо. — Но не для меня. Для себя. Для своих дружков. Для своего комфорта. А я… я для тебя просто часть этого комфорта. Как диван. Или холодильник.
Он открывает рот, но ничего не говорит. А я продолжаю:
— Я подам на развод. Машку оставлю с собой, но ты сможешь видеться, когда захочешь. Я не хочу с тобой воевать. Просто хочу жить. По-настоящему.
Саша садится обратно на диван, будто ноги его не держат. Он смотрит в пол, и я вижу, как подрагивают его пальцы.
— Лен, — шепчет он. — Не надо. Давай попробуем ещё раз. Я… я исправлюсь.
Я улыбаюсь, но улыбка эта горькая, как кофе без сахара.
— Ты уже обещал, Саша. Много раз. А я больше не верю обещаниям.
Я разворачиваюсь, иду в спальню. Закрываю дверь, и только тогда позволяю себе заплакать. Слёзы горячие, жгучие, но они — как очищение. Я плачу не о нём. Плачу о той девочке, которая двадцать лет назад танцевала на свадьбе и верила, что всё будет как в сказке.
Но сказки кончились. И я готова начать новую историю. Без него.
На следующий день я звоню адвокату. Машка, когда узнаёт, молчит, но потом обнимает меня так крепко, что я чуть не задыхаюсь.
— Мам, — шепчет она. — Ты будешь счастлива. Я знаю.
И я киваю, потому что впервые за долгое время верю, что это возможно.
Спустя месяц мы развелись. Я с дочкой ушла, оставив квартиру ему.