На суд весь город сбежался. Судили героя войны, инвалида-фронтовика, Николая Степановича Углова. Он совершил тяжкое преступление - умышленное убийство с особой жестокостью. Весь город собирал подписи под прошением на имя Иосифа Виссарионовича Сталина: не убийство это было, а возмездие! Николай всю войну прошел, как его? За что его? За то, что управился с гнусом рода человеческого? За то, что честь сестры защитил?
Закон суров. На то он и закон. Не на руку Николаю сыграли отягщающие обстоятельства: насильник был изувечен. На нем не осталось и живого места. Следователь матерился - ну стрельнул бы или финкой проткнул, смягчили бы наказание, скостили бы срок. А он...
Камнем. Как дикарь. Как доисторический человек. Камень потом тщательно вымыл в пруду и аккуратно положил на прежнее место. Ни следов, ничего. Да еще гроза эта... А днем жара - люди купались, наследили. Поди - разберись.
Конечно, сначала подозрение пало на Марию Углову, потерпевшую. Но такая хрупкая девушка... Его и мужику не то, что таскать туда-сюда, поднять тяжко.
Супруга следователя гневно сверкнула глазами:
- А если меня бы так, как девочку эту? А если бы дочь твою так?
Девочка, попавшая в беду, приходила в себя долго, мучительно, с трудом. Она не размыкала губ даже во время суда. Следствию так и не удалось от Мани добиться - кто был насильником? Доктора твердили про душевную травму, про покой и санаторий. Люди готовы были четвертовать преступника, подключали даже связи с уголовным миром. И что? Пшик!
И только Николай смог разыскать изверга и расправиться с ним по-мужски. Так, как и сам следователь расправился бы. Как любой нормальный мужик поступил бы. Мало их, извергов, было на войне? И там, на войне, солдаты душили их, давили, ломали кости, не боясь ничего и не стесняясь. Это были враги, навеки переступившие законы человеческие. ЗВЕРИ без сердца и души. Хуже и гаже зверей!
А в мирное время властвовал ЗАКОН. Иначе оскотинились бы люди, превратившись в мстительное, безумное стадо. И потому - судили Николая по закону, как бы не протестовал народ. Он протестовал крайне редко, и вокруг города активизировали специальные войска для подавления возможного мятежа. Сухим языком говоря. Ибо, если всех преступников прощать, то тогда и с государственностью можно распрощаться.
Николай, прямой и суровый, сидел за решеткой пред бушующим морем свидетелей. Мать его, состарившаяся и сгорбленная, плакала в уголке зала заседаний. Маня, почти седая, мертвыми глазами смотрела на родного брата и молчала.
Ему скостили срок. Инвалид войны. Герой. Сам пришел, с повинной. Сколько осталось человеку? Но, несмотря на послабление, отправили за колючую проволоку. Пока Николая, невысокого по природе, но казавшегося статным из-за прямой спины и расправленных плеч победителя, выводили из зала суда - народ аплодировал и кричал ему добрые слова! Ни тени улыбки на Колином лице. Как памятник, ей-богу. И перед ним склонили головы, как перед памятником, почти все присутствующие на суде.
Маня, ожившая при этой сцене, разомкнула сухие уста. Набралась сил и крикнула:
- Коленька, братик! - осеклась. Николай на нее недобро взглянул и отвернулся тотчас же.
Потом потянулись дни, месяцы и годы. Манечка вновь стала Манечкой. Лежать с остекленевшим взглядом и жалеть себя некогда. Коленьке надо было возить передачки, да за мамой ухаживать - очень уж ее подкосили последние события. Она ведь не железная, поди!
Для всего этого нужны были деньги. И Маня впахивала на заводе сверхсрочно! И снова была впереди всех. С таким рвением недолго и в ударницы. Правда, в ударницы официально ее никто не оформлял. Неудобно руководству сестру зека в ударницы труда определять. Но премии платили исправно, как положено платить за труды!
Маня больше не шутила и не балагурила. Но ледок в ее глазах потихоньку таял. Люди вокруг хорошие - поняли и не бросили. Старались с теплом относиться к девушке. Ведь она столько добра всем сделала. Вот и Клавдия, многодетная мать, добра не забыла - развернула над Маней крылья, старшей подругой и наперсницей стала!
Однажды к Мане явился сам Вася Чернецов. При костюме. С цветами. Жених! Бледный от волнения и очень серьезный. Маня вздрагивать от Васиного вида не стала. Напоила чаем парня и отправила его восвояси. Без гордыни, без спеси, без истерики.
- Спасибо тебе, Васенька, - просто так сказала, - спасибо, что ты такой хороший друг. Но вот замуж я не пойду. Прости. Не могу я замуж. Не суди и не обижайся! От дружбы я никогда не откажусь. А свадьбе не быть.
Вася на отказ не обижался. Наседать и настаивать на своем не стал. Понимал парень, в чем дело. Вот ведь как бывает в жизни: сволочей всякого пошиба полно, а ведь настоящих людей гораздо больше, как ни крути!
После амнистии вернулся брат Николай. Живой, хоть и больной совсем. Не на курорте, чай, был, понятное дело! Мать места не находила от радости. Никогда бы не подумала, что после смерти великого Вождя, Отца Народов, любимого товарища Сталина, будет такой счастливой! Уж никогда бы не подумала: язык бы себе вырвала! А вот как - амнистия случилась!
Тут и Манечка наша заулыбалась. Вернулась в строй! Как тут не веселиться: к Коленьке сама Клавдия притулилась! Влюбилась, конечно. Стеснялась признаться. Кому она нужна с оравой? Маня живенько включилась в процесс сватовства. Уж как она там выкручивалась, неведомо, как «молодых» знакомила, да сводила, отдельная история. И смех, как говориться, и грех. А ведь добилась своего - в пятьдесят пятом, в юбилейном победном году, играли горожане свадьбу! Манька громче всех чечетку отбивала!
Коля в город к жене переехал. Устроился в артельное производство сапожником. При копейке был. Там и ребята Клавдии подросли, учиться начали, зарабатывать потихоньку. Устроились хорошо. А в пятьдесят седьмом Клавка с Николаем своего парня родили! Клавку уже возраст поджимал. Она уж не знала, куда деваться. За сорок ведь! Внуков надо ждать! Но... Герои они с Колькой. Вот тебе и инвалид!
Но немного отвалила судьба счастья для Клавдии и Николая. Маленькому Николаю Николаевичу всего три года было, когда отец его захворал и слег. Уж чего жена не делала, по каким госпиталям и санаториям Колю не возила - без толку. Николай угасал - сказывались фронтовые раны и увечья.
Пока Клавдия вытаскивала супруга с того света, маленький Колька у тетки жил. И, конечно, любила его Маня поздней своей бабьей любовью, растрачивая на мальчишку всё свое несбывшееся материнство. Старшаки Клавдии давно обзавелись семьями, собственными детишками - когда им Колькой заниматься? Да Маня и не дала бы - тряслась над парнем, как над золотым приданым!
В ноябре шестьдесят четвертого Клава привезла мужа в деревню. Умирать. Сам так попросил. И радовался лесу родному, и полю, и пашне, и речке, как дитя. Маня взяла отпуск. Приехала с Коленькой малым в село. Клавдия от мужа никуда не отходила, спала с лица и ужасно похудела. Мать все крестилась и шептала Мане, что, мол, и Клавка не заживется на этом свете, осиротит мальчонку.
Мама, она мама и есть. Простая, как валенок. Маня не злилась на нее - деревенские - святые. Как дети, что видят, то и говорят. Мама даже скрыть не сумела лица своего, когда Клавдия сыночка к себе подозвала, а тот испугался - совсем ее позабыл. И батьку не узнавал. У него батька - герой войны, а тут старикашка какой-то седенький в кровати лежит.
- Ну вот, Бог видит все! Сирота - наш Колюнька малый! Сирота!
Когда пришел последний час, Маня на колени возле постели умирающего брата упала. Поцеловала руку его.
- Чем я расплачусь за все твое хорошее, братец? Чем отдам? Чем отработаю?
Николай с трудом повернул голову в сторону сестры.
- Кольку воспитай хорошим человеком, Маняша. Воспитай, чтобы люди радовались, глядя на него! Вот тебе мой сказ, вот тебе мой зарок. А про себя молчи. Молчи и никогда не открывай рта про то, что сделала. Нечего тебе и думать об этом. Ты все свои счета закрыла, сестра. А сейчас позови Клаву и маму. Зови скорей, мне скоро все...
Похоронили Николая на деревенском кладбище. Через год рядышком и Клавдию положили. Не зажилась. Рак. Люди говорили, что так она его любила, что часть болезни на себя взяла. Да разве так можно? Нельзя так любить, наизнос.
Маня усыновила Коленьку младшего и воспитала хорошим человеком. По другому и быть не могло. А как на пенсию вышла, так сюда, в деревню и вернулась. Тянут родные места к себе-то. Хоть ты трижды городской будь, а без родины никак...
Она и в пожилом возрасте оставалась энергичной и обаятельной. Детей любила до дрожи. Мы так и запомнили ее: опрятной, маленькой, улыбчивой. А в глазах бабы Мани плескалась такая доброта, такая благодать, что к ней льнули люди и животные. Я, десятилетняя соплюха, лично видела, как баба Маня не могла даже комара на щеке прихлопнуть.
- Он же сосет, баба Маня! - орем, - насосался же!
- Ай, подумаешь, насосался, - смеется она, - насосался, так теперь его побивать и смысла нет! Пускай летит, рожает комаришек! Все лягухи будут рады!
Баба Маня - единственная, кто никогда и ни при каких обстоятельствах не убивал змей. Не бегала она за змеями с лопатой, чтобы разрубить их на части. Возится она в клубнике, видит: ползет серая, узором украшенная гадючка.
- Ой, ёшкин матрешкин, напугала-то. Ну, чего глядишь - ползи себе дальше. Я тебя, барыня, не трогаю, и ты меня не трогай.
Гадючка поднимет на нее изящную, точеную головку свою - и прочь. И хоть бы раз змея бабу Маню укусила. И потому мы верили: баба Маня приколдовывает, наверное. Звериный язык знает. Вот и умеет со всеми договориться.
Однажды навязалась я с ней по ягоды. Моя бабушка была занята стиркой на «всю артель», никак не оторваться, закиснет белье. Вот она меня и спровадила с «нарядом» - чтобы четыре-пять литерок, да набрала!
Баба Маня всю дорогу показывала мне всякие разные лесные приметы, чтобы не заблудиться. Перед входом в лес низко кланялась и просила какого-то «хозяина» смилостливиться и отделить нам немного от своих щедрот. По дебрям (а у нас лес - дебри, все кости переломаешь) шла легко, будто перед ней тропка вперед стелется. И ни разу не блуданула.
Когда где-то, в двух шагах почти, кто-то рявкнул, и я описалась со страху, она по-доброму так улыбнулась:
- То лось голос подал. Морда сапогом, рога развесистые. Красавец! Замри и смотри!
Тогда я впервые в жизни увидела великана-лося. И перестала бояться леса. Мне казалось: если находишься рядом с доброй волшебницей бабой Маней - с тобой ничего плохого не случится! Она ведь - добрая волшебница! И она же учила меня:
- Люби все живое. Все живое хочет жить, растить детишек, бегать и играть, как и ты. Видишь муравейник - обойди стороной. Гнезда птичьего не трожь никогда. И зверят малых не беспокой. Не неси зла - и тебе зла не будет!
- Даже от змеёв?
- Даже от змей. Они сами боятся. Не знают, куда от нас деться!
***
Теплая, ласковая летняя ночь вдруг нахмурилась, сморщилась, загрозила порывистым ветром. Деревья зашумели, тоскливо зашептались о чем-то неизбежном. Голые ноги кололи хвойные иголки, покрывавшие парковые дорожки. Острые иголки кололи не только ноги - вся душа была исколота иглами.
Маня шла и шла, кутаясь в обрывки шелкового платья, радуясь, что идти нужно не так уж и далеко, и народа на улице уже нет, и никто ее не увидит такой. А главное, ЗВЕРЬ ни за что не догадается, кто идет по его душу. Зверь не зря утопил Маню. Маня его знала. И знала, кто он на самом деле. И знала, где он обитает. Все она знала. Потому и двигалась уверенно, прямо, несмотря на наготу и боль, неумолимо.
Скамеечка возле пивного ларька не пустовала. На ней сидел ОН. Пьяный, довольный, ЗВЕРЬ подремывал здесь, как обычно. Как он всегда любил. Тихий уголок. Ни души. Мимо лавочки тянется узенькая тропка - короткий путь от завода в город. Удобное место для охоты на возвращавшихся со смены «фраеров». Здесь Маня часто видела ЗВЕРЯ. Он любил попить пивка вечерком - сидеть и пялиться на девушек, недобро поблескивая глазами.
Маня тихонько подобрала с клумбы круглый увесистый камень. Девушке такой не под силу поднимать. Но в Мане уже мало осталось от слабости женской, в ней кипело что-то иное, не человеческое даже.
ЗВЕРЬ ее даже не услышал - ноги были грязны и босы, шаги бесшумны и легки.
Обрушив первый удар, она тут же обрушила на голову ЗВЕРЯ и второй. И третий, и четвертый. Била, месила, уничтожала, крошила, убивала.
Потом, даже не оглянувшись, вернулась к пруду, где тщательно вымылась и выстирала свои шелковые огрызки. С любовью оттирала от крови камень. В черной глади пруда Маня не смогла рассмотреть своего отражения. По воде пошла рябь, тихая, кругами, вдруг заклокотав от ливневых капель. Разразилась страшная гроза, и молнии освещали городок, будто белый полдень стоял над землей. Обратно несла камень и удивлялась - тяжелый. А она несет.
"Сиди тут, где и сидел" - машинально сказала камню, которого, как малое дитя матери, вернула клумбе. Дождь, заигрывая, поливал безумную Маню с головы до ног. Дождь вызвался в ту ночь на помощь, как заговорщик. Как сообщник.
***
Брат, навещая Маню в больнице, коснулся ее руки.
- Его нашли в парке, возле завода. Опознали. Ты?
Не дожидаясь ответа, приказал молчать.
- Я все сделаю сам!
И вышел из палаты.
Маня смотрела в потолок и не верила, что это была точно она. Она ведь и мухи ни разу в жизни не обидела... Она ведь такая добрая была.
Автор рассказа: Анна Лебедева
Мертвецы в ненастную зимнюю ночь
История мужчины из Калининградской области
Хотелось бы рассказать вам историю, произошедшую со мной и моими коллегами одной ненастной зимней ночью. В то время я почти год работал водителем УАЗа «Скорой помощи», и как-то в декабре мне, фельдшеру Гене и молоденькой практикантке Вике довелось отправиться по срочному вызову в далёкий посёлок.
Снег валил стеной, мороз был градусов под двадцать, да ещё и ветер гудел, как нетрезвый сосед на Новый год. Я вёл по скользкой и неосвещённой дороге свой УАЗ и приходил к выводу, что всё плохое, что могло произойти в пути, с нами уже произошло. У моего напарника, работающего на УАЗе в предыдущую смену, была привычка воровать всё, что плохо лежит (а также бежит, сидит и шевелится) - так что у машины был сломан передний мост, не горел ближний свет фар, а вместо новой резины на задней оси стояли два «лысых» баллона. Вождение машины в таких условиях больше всего напоминало ралли.
Спустя время фельдшер попросил меня на минутку остановить машину. Ожидая его, мы болтали с Викой. Вскоре Гена ввалился в салон, я тронулся вперед... И чуть не заработал инфаркт, когда из салона вдруг высунулась всклокоченная рыжая голова совершенно незнакомого мне типа. «А фельдшера мы, что, там оставим?» - спросил рыжеволосый. Я резко ударил по тормозам, отчего машину занесло, и обалдело спросил рыжего: «А ты кто такой?!» . . .
. . . ДОЧИТАТЬ>>