Бабу Маню все любили. Она, будто из сказки выкатилась, такая миленькая, такая хорошенькая – просто прелесть, что за бабулечка! Ну, конечно, не за хрестоматийную внешность ее любили, а добрый нрав и светлую душу. Нас, девчонок и пацанов, приехавших в деревню на лето, она называла детоньками, детушками, деточками. И наших пап-мам (казавшихся нам ужасно взрослыми и даже старыми) баба Маня называла детками. А вот своих ровесниц - заливисто, хулигански – девками!
- Девки, итить-колотить, вы чего там с.ски мнете? – бывало, крикнет баба Маня бабулям, в редкую минуту присевшим на завалинке, чтобы отдохнуть, да почесать языки, обсуждая вновь приезжих, - там лавка приехала, гудеть вовсю, Васька первый в очередь встал, сейчас весь лимонад-пиво скупит! Вас детки с г.ном съедят!
- Да что ты, Манечка, на нас, поди хватит!
Баб Маня хлопала крошечными, коричневыми от загара ладошками по своей опрятной цветастой юбочке:
- Да какой хватит! У Машки осталось два ящика, один, этот, «Лесная ягода», другой – «Жигулевского»! Баня же – чем детушек будете после баньки угощать?
Бабки охали, хлопали себя по бедрам, и бегом к лавке – белому «газону», приезжавшему в деревню по пятницам – ни туда-ни сюда. В других деревнях, все как у людей: торговые дни по понедельникам, вторникам и четвергам. А здесь – по пятницам. Продавщица Маша по случаю предстоящей субботы торопилась, товар отпускала последний, самый завалящий: ни печенья, ни колбасы толковой не было – расхватали.
Папирос дедам – в обрез, только-только. А внукам лимонаду вечно не доставалось. А они же просят! Им же сладенького хочется. А сладенького и нет. Мало того, что морожены нет, не возит Машка-стерва, дак еще и лимонад «не тот». Морщатся внуки, мол, самый противный лимонад, мол, почему «Буратины» нет? С пивом тоже – по остатнему случаю. Есть – хорошо. Нет – так нет. Дети вечером к родителям поедут, пускай из городу везут. Там этого пива – завались!
А подумала Машка, что дети и так, как верблюдА навьючены. Тащат все на себе, в автобусе места нет от рюкзаков? А им еще идтить три километра через поля, это как?
Вот и бегут старушки к автомагазину, неприбранные, не нарядные, абы в чем! Позорище! В других-то деревнях – любо дорого глядеть, старухи в новых платах, в новых платьях, городские пенсионерки даже губы красят, все, как у людей. А тут всегда одна картина – в чем в огороде шалалась, в том и к автолавке прискакала: передник в зеленях, руки грязнущщи, серенький плат на одном ухе болтается!
В этот раз не опоздали, «Лесной ягоды» всем досталось, и пива по две бутылки разделили по семьям. Деду Васе в этот раз ни то, ни другое – без надобности. Его выводок нынче в деревню не собирался: на море в отпуск уехали. Дедка Вася даже баню не топил, к Петьке помыться собирался сходить.
- Дак, а это, - баба Маня выразительно щелкнула себя по шее, - разве не захочешь?
Дедушка ей подмигнул побледневшим от времени голубым глазком.
- Дак меня Петька и угостит. У него нынче…
Замолчал. Продавщица Маха глазом б*дским косит в его сторону. Еще проведает, что Петр, дядь Васин сосед, самогонки нагнал в леску, литров пятнадцать, так еще и доложит куда. А Маня – человек свой, хоть из города сюда приехала. Так приехала давно уже, когда на пенсию вышла. Да и мать ейная тут жила. И брат. Так что… свой человек, Маняша.
Мы, детва глухой, затаившейся в тайге деревни, поглядываем на бабу Маню с надеждой. Человек она – мировой и современный. Никогда нас без подарков не оставит. И правда: отвешивает у тети Маши килограмм ирисок! Кофейных! Итить колотить, это просто праздника какой-то!
- Берите, деточки, берите! У меня зубы плохие совсем, а вам в самый раз.
Нам хочется сказать, что кофейные ириски совсем не тягучие, они мягкие, как «коровка», но не такие противные! Но мы ничего не говорим, подставляем пригорошни и разлетаемся, как стайка взъерошенных воробьят, по сторонам.
Она была доброй и веселой. И у всех при виде кругленькой, опрятной женщины, на лице блуждала веселая улыбка. Манечка никому не давала унывать, а за обиженных кем-то сильным людей билась, как тигрица. Всегда была за справедливость! И за нас, детей, горой стояла! Некоторые завидовали Маниной легкой, беззаботной жизни:
- А чего ей, - говорили, - пенсия есть. Сын должность в городе занимает высокую. Дом, гля, как игрушечка. Ни скотины, ни курей. Огородик – четыре шага в длину, два в ширину. Че ей не веселиться – счастливая. Пороху не нюхала!
Завистников грубо, на ходу, затыкали. Тот же деда Вася, остекленев глазами, хмуро смотрел на сплетника:
- А иди-ка ты отседова мил, человек!
Тот, конечно, глазами моргал:
- А че я сказал? А че тако…
- Иди отсюда, пока я тебе морду не разбил! Ну?
Те, кто знал Маню, ее «беззаботной» жизни не завидовал.
***
Манечка, малюсенькая, кругленькая и румяная, как наливное яблочко, была очень популярна в юности. Тогда, после войны, девушки молочной полноты, бело-розовые, здоровые, округлые, были, как сейчас говорят, в большой моде.
Манечка на ночь перед воскресеньем закручивала волосы на тряпочки, а утром, сняв папильотки, умывшись, нарядившись в легкое, очень нарядное, шелковое, шик и писк просто, платьице с рукавами фонариками, обув маленькие ножки в беленьких носочках в малюсенькие ботиночки, выпархивала из людного, прокопченного барака в светлый, зеленый мир, для счастья предназначенный!
Манечка торопилась в городской парк. Парк – средоточие девичьего счастья, был экспроприирован у зажиревших буржуинов в героическом семнадцатом году. Старый, глухой, заросший малиной и ежевикой, с прудами и беседками, парк потихоньку привели в порядок. Расчистили водоемы и дорожки, поставили эстраду и площадку для танцев. Вся молодежь проводила здесь выходные. Сколько романов здесь начиналось!
Война пощадила Манечкин город, пощадила и парк, и графскую усадьбу, отданную детишкам-сиротам в двадцать третьем году. Для отопления, для стройки, для нужд этой проклятой войны хватало лесов, плотно объявших в кольцо приветливый городок. В парке не вырубили ни единого дерева. Дерева, редкого для этих мест, туи, выписанной бывшими хозяевами откуда-то с юга. Никто не позарился на эстраду, лавочки и киоски. Лодки отдыхали в деревянных сараях до самой победы.
Парк снова зарос кустарником и ольшаником, но в сорок седьмом году за него взялись всем миром, всерьез и надолго, объявив достоянием СССР. Предки графьев, смотавшихся в Париж, были какими-то выдающимися государственными деятелями при императрице Екатерине второй. Являлись седьмой водой на киселе самому адмиралу Ушакову. Потому и велено было оставить в покое усадьбу, окруженную яблонями и туями, в покое, разрешив простому народу гулять по аллеям и кататься на лодках в праздничные и воскресные дни.
И вот Манечка, нарядная, свеженькая, вкусно пахнувшая редким в те времена земляничным мылом, спешила в парк. Там ее ждали подружки. Они собирались гулять до вечера и весело праздновать получку. Было решено прокутить часть денег на мороженое в вафельных кругляшках и ситро. Больше нельзя – каждая копеечка у Манечки на счету. Что-то отложено на жизнь, на обед в столовке. Что-то – в копилку: на зиму Манечке нечего было обуть.
А она такая щеголиха, все ей завидовали и все время спрашивали: где Маня себе такие наряды достает. Манечка помалкивала. В магазине не купишь – надо самой шить. А у нее брат Коля из Германии привез три (!!!) штуки красивенной ткани, на жакеты, юбки и платья. И журнал мод с выкройками в придачу.
Рассказывал, что их рота наткнулась на какое-то ихнее, немцев, ателье. Вот – достался трофей, старшина разрешил. Тогда ребята жалели: лучше бы колбасную лавку, что ли, взяли. Хоть наелись бы до отвала ихней немецкой колбасы. А потом узнали, что в соседнем батальоне пацанам попалась такая лавка – ну… наелись, конечно. И померли все. В самом конце войны! Отравлена колбаса та была. А тут – живы остались и гостинцы в семью повезли из самой заграницы!
Подружки думали, что Манечка родом из семьи инженеров или завсклада, не верили, что Манины папа и мама жили в Михалево в деревне. Потом уж, чтобы разговоров лишних не было, Маня рассказала про трофеи брата. Ее еще больше зауважали и все просили показать фотокарточку Коли. Все интересовались, женат ли Коля, есть ли у него невеста, или кто на примете может, имеется. Теперь, видишь, парни на вес золота. Чтобы закрутить любовь с кем, надо тыщу раз вокруг себя обернуться, из кожи вон вылезти и обратно влезть. Парни балованные стали – абы какую им не надо, красавицу подавай. Выбирать есть, из чего. Другое дело – Манечка, эта себе найдет, вон какая хорошенькая, как булочка с изюмом, так бы и съел!
Манечка, и впрямь, была очень хорошенькая, как довоенный зефир! Непонятно, как это она во время всеобщей голодухи сумела так округлиться. Наверное, потому что, маленькая – им маленько надо, ползернышка, как дюймовочке из сказки. Да еще и характер веселый и неунывающий. Порой, смотрят девки – на зуб и положить нечего, хлеба нет, и пять картошин осталось. Маня тряхнет своими кудряшками, улыбнется, показав мелкие, белые зубки, топнет ножкой:
- Ай, где наша не пропадала, девочки!
Нарвет во дворе лебеды, перетрет в кашу, добавит картофельных очисток, наваляет лепешек, да на печке запечет. Картошку намнет, да с кипятком перемешает. Суп получается. Девки тот суп быстрей есть. А она:
- Стойте, потерпите! Подождите!
Пюре остынет, да гуще станет. Она его тоже в печку. Достает румяную картовницу!
- Налетай, девки! Один раз живем!
Не еда, а ресторанное блюдо! Догадливая, увертливая Маня. Из ничего обед изобразит! Это маманя ее научила – на траве жить. А маманю научила бабуня. А бабуню жизнь изворотливой быть заставила. Что тут, в их глухих местах, на земле родится? Да ничего, кроме ржи и картошки. А голодные годы каждое десятилетие целыми деревнями жизни уносили. Вот и привыкли предки Манечки подножным кормом питаться, наравне с коровками. И ничего, выживали. Потому и войну пережили. Им ни привыкать лихолетья одолевать.
- Главное, чтобы картошка была! – говорила Манечка, - с картошкой ты уже князь! А уж если молочко коровка дает, так ты уже и царь!
- А я конфеты, страсть, как уважаю! Плохо нынче без конфет, - вздыхала Танюша, соседка по бараку.
- Ничего, поднимем страну, и конфет этих будет – завались, - утешала ее Манечка.
- А я раньше, до войны, масло прям ложками ела, прям ложками, представляете? – хвасталась другая соседка Мани.
- И масла будет – ложек не хватит! И сахара, и чаю, и хлеба!
- Белого, чтоб!
- Белого, а какого еще-то? Будем, девки, только белый есть по утрам! Всю жизнь! Кашу с хлебом, чай с хлебом и щи с мясом!
Ну как Мане не поверить? Маня сказала, значит, так и будет!
И в цеху Маня – первая! Мастер на нее не нарадуется! Никогда девка не унывает, и все у нее в руках спорится. И всегда в ней жива светлая вера в светлое и счастливое будущее. Ничего ее сломить не может! И вот этой самой верой она заражает всех остальных, кто уже устал и приуныл.
Была на заводе такая женщина, Клавдия Степанова. Вдова – муж-танкист, без вести пропал. Пятеро детей. Чем кормить? Как жить дальше? Тянула, тянула, перебивалась, как могла. И все – спотыкаться начала. Не находила ни сил, ни желания. Слонялась по цеху сонамбулой – глаза пустые, мертвые. Тут уж производственной травмой пахло, а то и вообще, невыходом на работу. Так и случилось: вздумала Клава уж совсем из рук вон... Во время перерыва ушла в каморку, где метлы держали, и пропала.
Маня первая – ушки на макушке. Побежала туда. Смотрит: Клавка висит!
Маня свистнула так, что мастер в одну секунду прибежал. Он высокий, ему Клаву достать сподручнее было. Успели вынуть из петли, откачать, в себя привести человека. Маня эту Клаву по щекам налупила.
- Вы чуть мировое преступление не совершили! Вы детей-сирот без матери решили оставить! Просто так, от слабости своей и несознательности!
Та очунела и в слезы, мол, страдает, мол больше так не может.
- Что вы страдаете, я не понимаю! Все самое страшное позади! Мужа убили, детей пятеро? Так мы же в такой стране чудесной живем! И наша страна ни одному человеку не позволит с голоду помереть! И детей ваших, тетя Клава, вырастить поможем!
Маня просто так словами не бросалась. Клаву за руку по всем инстанциям провела. И лично с ней этот путь проделала. Подавала запросы, куда надо. Истрепала все нервы райкому – что это такое: пятеро детей у матери, и никакой помощи? Ну и что, что отец без вести пропал, на сирот пенсион положен по закону! По какому? По нашему, советскому! Где это видано, чтобы в стране-победительнице матери вешались, а? А?
Клавдия готова была ей ноги мыть и воду пить. На всех пятерых выбила Маня пенсию. Не велики деньги, но деньги ведь? А потом, в течение года, Маня добилась, достучалась до правды – без вести пропавший муж Клавдии героически сгорел в танке во время битвы под Сталинградом. Героем муж у Клавы оказался! Тут уж совсем другой коленкор! Тут уж жизнь у Степановой была налажена. И все это, благодаря маленькой Манечке!
***
И вот она, как куколка просто, бежала на своих ладных ножках в зеленый городской парк, где играла музыка, где строгие тетки в накрахмаленных колпаках, злые, как немецкие овчарки, продавали мороженое (Ах! Мороженое!), где подружки, боясь запачкать платья свои, не садились на траву, а кучковались у кассы, ожидая своей очереди покататься на лодке.
Волновались – скоро ли Манюня прибежит? Без нее невесело. Кавалеров не заарканишь. А кавалер очень нужен – веслами грести кто будет? И вообще… Хотелось бы на танцы уже с парнями прийти. Ну, чтобы не подпирать решетки. Неудобно подпирать эти решетки и чувствовать себя никому не нужной, некрасивой, никакой… Маня всегда придумает что-нибудь. Скорее бы Маня пришла, что ли!
Анна Лебедева