У Штыри с утра настроение - хуже некуда. Плёлся из малины чернее тучи. Проигрался в пух и в прах. Деньги, неплохой магарыч, по случаю удачного выигрыша в четверг, утекли сквозь пальцы, как водица. А еще глотку дерёт, и во рту кошки нагадили - водка Штыре тяжело шла, похмелье такое, будто в него эту водку вчера насильно вливали. Как пить дать - подмешано было чего-то!
А все Люська, лярва, ее проделки, заманивала Штырю в малину, затягивала, улещивала разными благами, сулила молочные реки, кисельные берега. Штыре эта Люська, как собаке - пятая нога. Штыря - человек деловой, ему не до баб. У Штыри мамка больная, братцы - малолетки, и все жрать просят. Пробовал Штыря на заводе, как честный фраер, на государство ломить. Не получалось. Его комсомольцы-добровольцы, как саранча, окружили, зажужжали, на собрания явку оформили: воспитывать вздумали.
Штырю воспитывать не надо - он сам по себе. С детства такой: как батюшку закатали в тридцать третьем, так и начались у Штыри свои университеты. А куда денешься: мамаша с горя запила, загуляла. Штыри не стеснялась, мужиков прямо в дом водила, «горевала» с ними на батиной постели. А жрать не готовила - некогда. У нее - горе! Как кошка, братцев каждый год таскала.
Штыря от жизнюхи такой прибился к местной шпане. Ребята хорошие, справедливые: рынок обнести, или фраера разуть - как нефиг делать. А хабар - по-честному, поровну. И все было в ажуре, пока Штырю за колючку не упекли. А и хорошо, что упекли. В войну он там и отсиделся под крылышком пахана. Ну, приезжали красные командиры, конечно, кровью вину свою искупить предлагали. Однако, пахан, человек бывалый и умный, сразу сказал:
- Вы чё, блатные, рамсы попутали? На кой ляд вам пузо по грязи таскать, да под пули подставляться за «здорово живешь»? Пайки не хватает? Или места у печки? Сидите и не рыпайтесь. Хочете подохнуть, так я вам и так смертушку лютую организую. С песней и танцами!
Штыря пахана послушался. Не рыпался. А потому и жив сейчас, и здоров. Только тошнехонько после вчерашнего, и в кармане вошь на аркане. Зло разбирает. Так бы и придушил эту Люську. Откуда в городе урки залетные нарисовались, честных блатарей раздевают? Куда смотрящий глядит? На перо их, на! И лярву - туда же!
Он шатался по городу, как голодный зверь. На хату идти не хотелось - от спертого воздуха вечного гадюжника выворачивало наизнанку. Ноги сами собой топали. Отчаянно ломило в голове. Не радовало яркое утреннее солнце, раздражали довольные рожи честных тружеников, выбравшихся на прогулку с детьми и женами. «Вечные терпилы» - бесился Штыря и брел дальше, ближе к воде, к спасительной тени, к парку.
Он хотел ополоснуться в реке, смыть с себя вчерашнюю накипь неудачи и липких, фальшивых Люськиных поцелуев. Глядишь, и полегчает маленько. А потом, на ясную голову, прошвырнуться по тихим аллеям, подкараулить какого-нибудь заводского фраера, да подчистить его немного. Купить колбасы, пивком затариться холодненьким. Отлежаться, набраться сил, а уж потом решать серьезные дела: восстановить баланс в финансах и наказать залетных. Люська - на сладкое. С Люськой особый разговор будет. Полюбовный. Ах, как он с ней, п*скудой, разделается! Чтобы не сразу подохла, чтобы...
Между деревьев мелькнуло что-то. Девушка, легкая, как перышко, как бабочка порхающая над цветами, светлая, юная, сияющая счастьем, чистая и юркая, как маленькая птичка. Такие радуют глаз. От таких всегда хорошо пахнет. К таким не липнет грязь.
И такие... злят!
Вдруг Штырь почувствовал жалость и теплое чувство к Люське. Несчастная баба, эта Люська. Да хоть трижды она искупайся в проточной воде, хоть самое лучшее платье надень, да хоть корону на голову нацепи - ничто ни в силах стереть печать с ее лица. Будто прокляли с рождения. И эта... цаца... Посмотрите - вся из себя! Радость на крылышках. Идеал советской гражданки. Плакатно-лубочная мадонна! Вот она - отдельно, а вы, смерды - отдельно!
А мы - не смерды! А мы еще покажем, кто есть - кто! Мы тебя, девочка припевочка, в один момент разъясним. Чтобы знала. Чтобы помнила.
Ходить надо тихонечко, озираясь. Осторожно. Не попадаться на глаза таким, как Штыря! Ясно?
Солнечный зайчик блуждал среди серых стволов стройных, гордых деревьев. Откуда было знать маленькому блуждающему лучику, что на него уже была наложена грязная лапа. Только потому, что он, этот невинный луч - порождение света.
***
Девчонки Маню так и не дождались. Наверное, встретила какого-нибудь парня, да и пошла с ним гулять, сама по себе, влюбленная и беззаботная. Ну зачем ей «хвост» из девчат? Только мешать.
Подруги слонялись по берегу, пока их не окликнули знакомые ребята с завода. Им скучно, девчонкам скучно - почему бы вместе не погулять? День разгорался, речная вода манила и сверкала. Очередь на катанье подошла...
Маня не вернулась и вечером. Девчонки, сгамазив вкусный ужин, нажарив сковороду картошки, долго тарахтели, обсуждая Васю Чернецова. Вася был симпатичный и лихой. Но только уж совсем... бабник. Он всегда так, немного презрительно к девушкам относился. И верности не хранил никогда. А тут, прям, грустный весь. Все про Маню спрашивал. Спрашивал, дергался и волновался. Ага, и этого Манечка захороводила.
Вася тогда из парка ушел. Наверное, Маню искать отправился. Может, до сих пор гуляют. Почему и не погулять с хорошим парнем, да?
- А если и Маню обманет? - у Тани глаза круглые, испуганные.
- Не обманет. Манька сроду себя обмануть не позволяла. Она умная, - говорили другие.
Однако, волновались. Гулянка гулянкой, но ведь уже ночь на дворе? Где ее носит, Маню? А вдруг... А вдруг ее ограбили? Столько шпаны нынче развелось!
А вдруг - еще что похуже?
***
Маня пришла, когда северное, сотканное из пуховых, серых облаков, ночное покрывало опустилось на город. Было тихо после стремительной, вольной грозы. Девчата крепко спали. Они специально для Мани не запирали дверь. У Мани ёкнуло сердце - только бы не просыпались, только бы не увидели ее. Такую.
Шелковое, белое в синий цветок платьице разодрано на ошметья. Шелк был крепок, но ЗВЕРЬ разодрал его на лоскуты. Просто так, играючи. Играючи он пересек ей путь. Играючи потребовал кошелек, и Маня, инстинктивно прижав руки к лифчику, выдала себя с потрохами - деньги на мороженое были в лифчике. Так делали многие женщины - кошелек потеряется, а так намного удобнее. ЗВЕРЬ рванул ворот платья, и скользкий, прохладный материал пополз с жалобным треском.
Маня заорала, как и положено орать в таких случаях. ЗВЕРЬ был один - набегут люди, милиция, арестуют и посадят! Но ЗВЕРЬ заткнул ей рот вонючей лапой, и рывком дернул Маню в кусты, прямо в камыши, густой стеной обступившей большой парковый пруд. Удар по голове оглушил девчонку, но она боролась до последнего, не обращая внимания на град тумаков от ЗВЕРЯ.
И самое страшное - звериная ухмылка, похожая на оскал. Он ничего не боялся, белым днем, в самом центре добродушного летнего парка, творил с беззащитной Маней, что хотел! Она раньше все время думала, почему женщины после насилия готовы покончить жизнь самоубийством. Ладно, девушки. А женщины, рожавшие даже, в советское время уже, когда закон на их стороне, и плевать на огласку - почему?
А теперь поняла - насилие, нечто большее, чем мерзкий физический акт, увечие, унижение. Насилие - проникновение в душу. Сдирание кожи, оболочек сердца, отвратительный паразит, поселившийся в теле, в мозгу, в глазах! Грязная отрава, грязь изнутри, несмываемая, несдираемая, вечная! Вокруг солнце, счастье, небо синее, а насильник, каракатица фашисткая, очерняет все, что окружает, все, что светится внутри женской души! Топчет сапогом легкие крылья бабочки, гнусная тварь. Топчет, потому что ненавидит, потому что, хочет, чтобы все, что неподвластно его гнусной душонке, было под пятой!
И она, Маня, бесстрашная Маня, уверенная в себе, дочь фронтовика, и сестра фронтовика, ничего не может поделать со ЗВЕРЕМ и его звериной сущностью. Он запросто ломает ее жизнь, а она, низвергнутая, в иле и грязи, беспомощно пластается под омерзительным существом, который вдавливает ее в ил, в грязь нарочно, специально, назло, чтобы облегчить свое ничтожное состояние, чтобы показаться самому себе высшим представителем животного мира!
Маня сопротивлялась. Но... В какой-то момент трезвое в ней, внутреннее, женское возопило: остановись!
«Он же убивает! Он же не человек! Он убьет! Прикинься мертвой. Не шевелись! Не шевелись, ради БОГА!»
Он топил ее в пруду, понимая - видела, запомнила, сдаст. У Мани лопались легкие, лопалась голова, паника охватывала все Манино маленькое, крепкое тело, пока душа не взмолилась:
- Матерь Божья, помоги! Нет больше сил! Помоги!
Других молитв она не знала, дитя безбожного века, но помнила, как брат, снаружи только здоровый, а внутри на куски и осколки контузией разбитый, в недолгие часы передышки между приступами, говорил, что «там» безбожников не было. И он тоже молился. Потому и жив. Но лучше бы умер, потому что искупление за жизнь невыносимо. Горькая и пустая жизнь - ни детей, ни жены теперь у него не будет. Мешок с раздробленными в муку костями - вот что он теперь.
ЗВЕРЬ отстранился. Принюхался. Она не дышала. ЗВЕРЬ пихнул ее сапогом вглубь черного, страшного, заиленного пруда. Маня не слышала его шагов. Она лежала в плотной воде, чувствуя, как ее собственное, человеческое, теплое покидает истерзанную душу и изломанное тело.
Маня была простой девушкой. На балете бывать ей не приходилось. «Танец утопленниц» она не смотрела. Да и не надо! Как девушки превращаются в мстительных ундин, лучше наблюдать из зрительного зала. Вроде, сказку смотришь, и даже аплодируешь. Но ЭТО ведь и не сказка вовсе. Это ведь реальная жизнь...
И самое жуткое, что может произойти с человеком, уже произошло, здесь, около старого паркового пруда. Лучи предзакатного красного солнца печально скользили по черной воде. Девушка в изодранном шелковом платье поднималась над антрацитовой гладью своего личного ада, и ошметки грязи стекали по белому маленькому телу. В глазах отражались кровавые всполохи красной зари, делая их пустыми, наделенными демонической силой.
Вот она, одна из многих, искалеченных и поверженных душ, тихо ступает по илистому дну к берегу. И кажется, что за спиной мученицы спрятались такие же, как она, молчаливые свидетельницы, прозрачные, туманные призраки юных дев, созданных из тлена для одной лишь цели - мщения.
Гроза гремела. Тучи сшибались друг с другом, скрестив шпаги-молнии. Она пронеслась вихрем, эта гроза, смыв с тротуаров знойную пыль. Вскоре стало тихо.
Маня ступала тихо, оставляя после себя мокрые следы.
Девчонки спали. Не видели, как Маня, сжимая зубы и губы, стаскивала с себя лохмотья. Как переодевалась в простенькую теплую кофточку, как куталась в одеяло и никак не могла избавиться от лихорадки.
Утром она не поднялась с постели. Испуганные подружки, увидев, во ЧТО превратили Маню, вызвали врача. Маня ничего не могла сказать толком, кровоподтеки по лицу, по рукам говорили сами за себя. Доктор не мог прикоснуться к ней - одеяло, будто пришитое, Маня намертво приторочила к телу. Девушку увезли в больницу. Приходил следователь. Приезжала насмерть перепуганная мать:
- Доченька, да кто же тебя так? Кто же тебя так, доченька!
А в глупой материнской голове плескалось невозможно противное, бабье:
«Ссильничали. Опозорили. Никто теперь замуж не возьмет»
Навещали Маню товарищи по работе. Приносили диковинное - яблоки в голову ребенка величиной. Где нашли? Хотели создать вид, что все нормально. Не получилось. У парней краска не сходила со скул. Они чуяли - весь род их мужской Маней проклят навеки. Тряхнув чубами, по стеночке, уходили. Кулаки наливались злобной белизной.
У девочек болело что-то внутри. Болело, сокращалось и сжималось в суеверном страхе. Вася Чернецов, выйдя из палаты, побежал домой, где забился в угол, затрясся в бессильном плаче. Он уже ничем не мог помочь Манечке.
Анна Лебедева