Когда я замечала, что к нам идут подруги мамы, то бросала все дела и мчалась домой. А папа, наоборот, поспешно уходил из дома, недовольно бормоча себе под нос по дороге:
— Ну их к чёрту. Лучше на рыбалку съезжу.
Он всегда находил себе какое-нибудь важное дело подальше от дома — то в гараж отправлялся, то к соседу Петровичу шашки резать, то вдруг вспоминал о срочном походе в магазин за гвоздями. Иногда я видела, как он, заслышав характерный цокот каблуков по лестнице и узнаваемый смех тётки Оли, хватал куртку и буквально выскакивал на балкон, чтобы незаметно спуститься по пожарной лестнице. Мама только вздыхала:
— Трус он, твой папа. Мужики все трусы.
Дома я сразу занимала наблюдательный пост возле кухонной двери и замирала, боясь помешать этому удивительному «шабашу». Сначала мама с тёткой Олей и тёткой Катей (и со всеми прочими тётками, бывшими её подругами в разное время) торжественно чмокали воздух возле щёк друг друга, издавая при этом характерные звуки:
— Мууууах! Ой, какая ты красивая!
— Да что ты, сама посмотри на себя!
Потом они подолгу обменивались комплиментами по поводу причёсок, туфель, юбок или новых серёжек:
— Оля, у тебя такая стрижка модная! Где делала?
— Да у Риты на Советской. А твоя помада — просто космос! Какая фирма?
— «Рeвлон». Дорогая, конечно, но что поделаешь...
После долгой церемонии взаимного восхищения внешним видом торжественная процессия перемещалась на кухню, где степенно и чинно пила чай с конфетами и печеньем. Но это был лишь разогрев, я-то уже знала. Ничего, подождём — самое интересное впереди.
Во время вполне благопристойного чаепития подруги говорили о работе, мужьях, детях, о какой-то загадочной Таньке, каких-то ста рублях, новом начальнике и прочих житейских делах:
— Представляете, девочки, дают нам премию — целых полтинник!
— Да ну! А мы вот уже полгода ждём прибавку.
— А мой-то вчера пришёл — опять пьяный. Говорю ему...
Кто-то один говорил, а остальные постоянно кивали, ахали, качали головами или восклицали:
— Ой, и не говори! Так у всех!
— Да что ты рассказываешь! Кошмар какой!
— А у меня точно так же было!
Но оратор отнюдь не внимал этим призывам к молчанию и продолжал свой рассказ с ещё большим жаром и подробностями. А слушатели, казалось, были только рады, что их предложение «не говорить» благополучно проигнорировали — значит, можно будет услышать все пикантные детали. Мне очень нравилось следить за развитием этого увлекательного действа; я понимала, что это настоящий ритуал, и всё должно идти по невидимым, но строгим правилам, словно написанным на особых скрижалях для женщин.
После седьмой или восьмой чашки чая кто-то из них (очередность соблюдалась свято) вдруг многозначительно выдавал решающую фразу:
— А что, девчонки, может, дернём? А? Праздник же всё-таки!
— Да ну, рано ещё...
— А может, и правда? Чуть-чуть?
Я уже прекрасно знала, что никого они дёргать не собираются, просто мама важно достанет красивый граёный графин с какой-то таинственной рубиновой жидкостью и нальёт всем по маленькой рюмочке, при этом все будут отчаянно махать руками и кричать:
— Мне хватит и капельки! Ты что делаешь!
— Я столько не могу! У меня же сердце!
— Да налей уж, раз начала!
Мама понимающе кивала головой и, конечно же, наливала побольше, приговаривая:
— Да ладно вам, живём один раз. Праздник есть праздник.
Я просто обожала этот торжественный момент, потому что дальше начиналось самое интересное и захватывающее. Выпив эту каплю чудодейственного зелья (секрет изготовления которого был мне совершенно неведом), степенные дамы — безо всякого предупреждения и переходного периода — дружно начинали петь про лихого Ахмета, потом заводили грустную песню про Владимирский централ или выводили чисто риторический вопрос «Виновата ли я, виновата ли я». По их возмущённым интонациям и выразительной мимике было предельно ясно: виноваты отнюдь не они, а все остальные — мужчины, начальники, соседи и государство.
И я отлично понимала, к чему они клонят: в этих печальных песнях мужчины всегда плохо обращались с женщинами, и они сейчас методично накручивали себя, словно разъярённые быки перед корридой. Спев все ритуальные песни и как следует прочувствовав каждое слово, они принимались горько плакать, искренне оплакивая свою тяжёлую женскую долю и безвозвратно увядшую красоту молодости.
— Эх, девочки, где наши семнадцать лет?
— Да что говорить... Жизнь-то как быстро проходит!
— А мужики все сволочи! Все до одного!
Я не знала, что это за загадочная доля и что с ней такое случилось, но было отчётливо видно, что им её очень жаль, и виноваты в этом, несомненно, мужчины — причём абсолютно все до единого. Поплакав как следует и завершив сей древний обряд сакральным тостом:
— Ладно, девоньки, давайте за нас, красивых и несчастных!
Они, допив своё ведовское зелье до дна, внезапно начинали хохотать как табун лошадей. Над чем именно они смеялись, понять было совершенно невозможно, да и незачем — всё равно не разберёшь в этой какофонии. Они и сами толком не знали, о чём говорят — орали во всё горло, постоянно прерываясь на гомерический хохот:
— А помнишь тогда... ой, не могу... а Танька-то наша...
— Ах-ах-ах! А он-то ей говорит...
— А я его тогда как гляну... ой-ой-ой...
— Ужааас просто! Ой, не могуу больше!
— Ну и даёт же он! Ну молодец, нечего сказать!
— Ай, ну мы-то с тобой ясное дело умнее!
Как они при этом умудрялись понимать, кто о чём говорит, для меня оставалось величайшей загадкой — я, например, не понимала из их восклицаний ни единого слова.
После этого неизменно начинался ритуальный танец. Кто-нибудь из них, лихо махнув рукой и сверкнув глазами, звонко кричал:
— А ну-ка, Светка, тащи сюда свою шарманку! Давай музыку!
Шарманкой они почему-то называли мой любимый магнитофон «Романтик». Я его уже давно заботливо приготовила и поставила рядом — прекрасно знала же, чем всё это закончится. Они дружно хватали его, начинали наугад тыкать разноцветные кнопки, что-то у них не получалось, они снова принимались хохотать и локтями толкаться, потом наконец, включив что-нибудь вроде «На теплоходе музыка играет» или «Течёт река Волга», торжественно начинали свою дикую пляску.
Я знаю, что говорю — не раз видела, как они мило и скромно приплясывают на официальных праздниках при большом скоплении людей. Но сейчас они не танцевали в обычном понимании этого слова — сейчас они всё так же плакали, хохотали и злились на весь мир, только выражали это в движении, не гнушаясь при этом взвизгнуть пару раз на особенно высоких нотах.
Мелькали ноги в капроновых колготках, живописно летали подолы юбок, сверкали глаза и развевались причёски. А какой при этом стоял топот — никогда не подумаешь, что его производят всего лишь три относительно хрупкие женщины, а не целый табун разгулявшихся буйволов.
Видимо, дядя Серёжа сверху тоже подумал про буйволов и возмущённо забарабанил по потолку своей верной шваброй:
— Тише там! Люди спать хотят!
«Да что ты, дядя Серёжа, лучше сиди тихо, не нарывайся на неприятности», — мысленно предупреждала я его. И точно — они в ответ затопали ещё громче и завизжали пронзительнее. Даже бесстрашный дядя Серёжа притих и больше не барабанил — испугался, наверное, что они сейчас поднимутся к нему выяснять отношения.
Наш кот Мурзик куда-то давным-давно благоразумно спрятался — видимо, из собственного горького опыта знает, что сейчас лучше всего переждать это временное безвременье торжествующего матриархата в каком-нибудь укромном местечке.
Но буйные валькирии, наконец наплясавшись до полного изнеможения, снова мирно перемещались к столу чаёвничать — это был очень хороший знак, потому что скоро они перейдут на более-менее человеческий язык и нормальное поведение.
Мирно попивая остывший чай, с невинным видом болтая о том о сём — о погоде, работе, телевизионных передачах — будто никто тут никаких диких шабашей не устраивал, они постепенно возвращались в привычное русло. Напоследок, искренне признавшись в вечной любви и дружбе своим дорогим подружкам:
— Девочки, вы у меня самые лучшие!
— И ты наша золотая!
— Мы же столько лет дружим!
Они торжественно снова перемещались в прихожую, чтобы продолжить там долгую церемонию прощания. Видимо, они переносили финальное действие именно туда, чтобы просто потрепаться ни о чём на условно нейтральной территории. Да и зеркало рядом — можно было толпиться перед ним, пытаясь уместиться всем дружным скопом, и краситься одной помадой на всех, не переставая при этом весело гоготать.
— Ой, да у меня вся тушь потекла!
— А губы-то как накрасились! Дай и мне мазнуть!
— Девочки, а зеркальце есть маленькое?
Открыв входную дверь и дружно высыпав за пределы нашей квартиры, они продолжали хихикать и оживлённо болтать, миллион раз подряд повторяя одно и то же:
— Ну всё, девочки, пока-пока!
— Спасибо за вечер! Как хорошо посидели!
— Обязательно ещё соберёмся!
— Пока-пока! Береги себя!
Держаться вертикально у них совсем не получалось — то обнимались на прощание, то слегка толкались, то раскачивались из стороны в сторону, словно стройные берёзы на сильном ветру.
— Позвони обязательно!
— Да-да, завтра же позвоню!
— А может, на выходных ещё встретимся?
Когда же входная дверь наконец-то закрывалась, я выжидательно смотрела на маму, которая, глубоко вздохнув и поправив растрёпанные волосы, неизменно произносила одну и ту же фразу:
— Ну вот, теперь можно спокойно и чаю попить. И порядок навести.
И мы принимались убирать со стола многочисленные чашки, тарелки, вытирать разлитый чай и собирать раскиданные по всей кухне конфетные фантики.
А часа через два папа тихонько приоткрывал входную дверь, аккуратно поворачивая ключ в замке так, чтобы не издать ни малейшего звука. Он замирал на пороге, внимательно прислушиваясь к тишине дома — не слышно ли шагов мамы или её возмущённого голоса. Убедившись, что опасность миновала, он осторожно снимал ботинки и на цыпочках пробирался в гостиную, попутно оглядываясь по сторонам в поисках своего четвероногого товарища по несчастью.
Мурзик, как всегда после маминых «воспитательных бесед», скрывался в своём излюбленном убежище — под старым диваном, где среди пыльных комков и забытых носков он пережидал бурю. Папа присаживался на корточки и заглядывал в темноту под мебелью, различая там два жёлтых глаза, полных обиды и недоумения.
— Мурзик, малыш, вылезай оттуда, — тихо звал папа, протягивая руку. — Мамы уже нет дома, она ушла к соседке Марии Петровне пить чай и жаловаться на нас с тобой.
Кот недоверчиво принюхивался, но всё же медленно выбирался из своего укрытия, весь взъерошенный и с паутиной на усах. Папа осторожно брал его на руки, поглаживая по взъерошенной шёрстке и сочувственно приговаривая:
— Ах ты, бедненький мой. Ну что, мужик, прости меня, не смог я тебя спасти от маминого гнева. Опять мы с тобой попали в переделку, да?
Мурзик жалобно мяукал, словно рассказывая о своих злоключениях, а папа кивал, делая вид, что понимает каждое слово:
— Да-да, я знаю, она и на меня кричала. Говорила, что я тебя слишком балую и потакаю твоим проделкам. Но что поделать — мы же мужики, должны друг друга поддерживать.
Кот, почувствовав родственную душу, начинал мурлыкать и тереться о папину щёку, а тот улыбался и шёл на кухню, чтобы угостить пострадавшего товарища чем-нибудь вкусненьким — конечно же, тайком от мамы.
Автор: Елена Стриж ©