На следующем занятии Тамара Сергеевна заметила, что Василий изменился. Он по-прежнему держался особняком, но его критика стала конструктивнее, а иногда она ловила на себе его внимательный, изучающий взгляд.
После занятия она подошла к нему первой.
― В следующий раз я принесу новый рисунок дачи. Попробую учесть ваши замечания о перспективе.
Василий кивнул, его пальцы нервно поглаживали потертый кожаный футляр для кистей.
― У вас есть... талант, ― произнес он с видимым трудом. ― Необработанный, но настоящий. Я мог бы... помочь с техникой.
Это было похоже на предложение дружбы от человека, давно забывшего, как это делается.
Возвращаясь домой, Тамара Сергеевна встретила соседку Галину Петровну ― главного поставщика сплетен во всем доме.
― А я вас везде ищу! ― затараторила она. ― Знаете, что я узнала про вашего Василия? ― многозначительно понизила голос. ― Он был известным художником, но потом случился скандал. Говорят, он украл работы своего ученика! А когда обман раскрылся ― исчез. Представляете? В городской библиотеке я просматривала старые подшивки «Вестника искусств» ― и вдруг наткнулась на его фотографию! Статья тридцатилетней давности. Его настоящее имя ― Вадим Кречетов!
Тамара Сергеевна нахмурилась. Странно, но эта история совсем не вязалась с тем Василием, которого она узнала за эти недели ― язвительным, требовательным, но по-своему честным.
― Не верю, ― покачала она головой.
― А вот и зря! ― Галина Петровна назидательно подняла палец. ― Он аферист! Обманывает доверчивых пенсионерок!
Эти слова преследовали Тамару Сергеевну весь вечер. На следующем занятии она внимательно наблюдала за Василием. Его руки, создававшие безупречные линии, дрожали, когда он думал, что его никто не видит. В глазах читалась застарелая боль. И все же... что-то не складывалось.
После занятия она решилась.
― Вас зовут Вадим Кречетов? ― спросила прямо, когда они остались одни в пустой аудитории.
Он замер, кисть в его руке застыла над палитрой. Плечи напряглись, словно он готовился к удару.
― Кто вам сказал?
― Это правда, что вы присвоили чужие работы?
Василий медленно положил кисть, его руки заметно дрожали. Он сел на стул, неожиданно постарев на глазах.
― Все было иначе, ― произнес Василий, опустив глаза. ― Я не крал работы. Я... уничтожил их.
Его пальцы дрожали, когда он достал из внутреннего кармана выцветшую фотографию ― молодой человек с ясным взглядом стоял у мольберта.
― Алексей Вершинин, ― тихо произнес Василий. ― Мой самый талантливый ученик.
Он провел большим пальцем по краю снимка, будто пытаясь стереть невидимую пыль.
― Накануне его первой выставки я испугался. Испугался, что его талант затмит меня, что я буду… тенью, учителем великого ― и только. Когда он отлучился, я испортил две его лучшие картины. Просто добавил несколько мазков. Зрители бы не заметили, но художник...
Он сжал снимок так сильно, что побелели костяшки пальцев.
― Алексей вернулся, увидел работы и сразу понял. Посмотрел на меня ― и его взгляд я не забуду никогда. Он не сказал ни слова. Просто отменил выставку и... больше никогда не взял в руки кисть.
Тамара Сергеевна молчала, давая ему выговориться.
― Я сбежал. Сменил имя, переехал. Но каждая моя идеально выписанная картина ― мертва. В них нет жизни.
Василий поднял глаза ― в них стояли слезы.
― Тридцать лет я ношу с собой его фотографию как напоминание о собственной трусости.
Они медленно, молча, вышли из здания, где проходили занятия. Сначала дождь только накрапывал, но потом разразилась весенняя гроза и загнала их под брезентовый навес кафе. Капли дождя барабанили по крыше, создавая странную, почти уютную изоляцию от мира.
― Красивый дождь, ― проговорила Тамара Сергеевна, глядя на струи воды, стекающие с навеса. ― Виктор любил грозу. Говорил, она смывает все лишнее.
Василий следил за каплями, стекающими по краю стола.
― Тридцать лет страха ― слишком высокая цена за одну ошибку, ― сказал он так тихо, что его голос почти затерялся в шуме дождя.
Тамара Сергеевна достала телефон. На экране высветился номер сына. Ее палец завис над кнопкой вызова на несколько мгновений, а затем решительно нажал.
― Андрей? Я хочу поехать на дачу. В эти выходные.
Ее голос не дрогнул, хотя сердце колотилось как бешеное.
Тишина на другом конце, затем неожиданно мягкий голос:
― Я думал об этом. Дима туда хочет.
― Возьмем его с собой, ― Тамара Сергеевна впервые за много лет почувствовала, как тяжесть в груди начинает отступать.
Она встретилась глазами с Василием.
― И я приглашу еще одного человека.
* * *
Яблони роняли белые лепестки на дорожку, когда они вчетвером подошли к калитке. Дима первым пробежал по заросшей тропинке. Андрей шел позади всех, его плечи были напряжены. Он остановился у недостроенной беседки, провел рукой по шершавому дереву, местами потемневшему от дождей.
― Папа начал строить за месяц до... ― Андрей не закончил фразу.
Его пальцы скользнули по вбитому наполовину гвоздю, словно читая историю, застывшую в металле.
― Я приезжал сюда иногда. Сидел здесь. Думал.
Дима выбежал из дома с деревянным ящиком в руках.
― Смотрите, что я нашел!
Крышка открылась с легким скрипом. Внутри лежали пожелтевшие листы с набросками ― торопливыми, но полными жизни штрихами были запечатлены моменты из прошлого: молодая Тамара Сергеевна с книгой, маленький Андрей на качелях, яблоневый сад в цвету.
Андрей взял верхний лист дрожащими пальцами.
― Я забыл, как он любил рисовать, ― прошептал он. ― Он и меня учил.
Василий склонился над рисунками. Тамара Васильевна насторожилась: точно таким жестом он наклонялся над работами соучеников… чтобы безжалостно их раскритиковать. Но сейчас его профессиональный взгляд смягчился.
― В этих линиях есть жизнь, ― произнес он с непривычной теплотой.
Дима протянул ему лист бумаги и обгрызенный карандаш, найденный в ящике.
― Нарисуйте что-нибудь! Пожалуйста!
Василий сел на ступени крыльца. Мальчик устроился рядом, с любопытством следя за движениями его руки. Несколько точных линий ― и на бумаге возникла беседка, такая, какой она могла бы быть: законченная, оплетенная диким виноградом, с маленькой скамейкой внутри.
Андрей долго смотрел на рисунок, затем поднял глаза на настоящую недостроенную беседку.
― Мы могли бы закончить ее, ― сказал он. ― Вместе.
Его слова повисли в воздухе между ними ― не вопрос, но и не утверждение.
Тамара Сергеевна посмотрела на сооружение, которое все эти годы считала символом утраты. Теперь оно казалось, скорее, обещанием.
Василий провел рукой по неструганой доске.
― В молодости я работал с деревом, ― сказал он просто. ― Могу помочь.
* * *
Стук молотка разносился по саду. Андрей, закатав рукава рубашки, прибивал перекладину. Капли пота блестели на его лбу. Дима, высунув от усердия кончик языка, держал доску. Василий, сняв свой вечный твидовый пиджак, показывал, как правильно забивать гвозди.
Тамара Сергеевна стояла в стороне с этюдником. Уверенные линии ложились на бумагу ― она рисовала не прошлое, но настоящее.
* * *
Через месяц на занятии группы «Вторая весна» Михаил Аркадьевич остановился у ее мольберта.
― Вы сделали огромный шаг вперед, ― произнес он, разглядывая новую работу.
На полотне сияла беседка ― завершенная, залитая солнечным светом. Три фигуры внутри: мужчина и мальчик склонились над альбомом, а поодаль стоял отец, наблюдая за ними с легкой улыбкой.
― Где ваш строгий критик сегодня? ― спросил Михаил Аркадьевич.
― У него занятие в детской студии, ― ответила Тамара Сергеевна. ― Первый мастер-класс за тридцать лет.
Она подумала об этом. Как странно порой переплетаются судьбы. Василий начал преподавать снова. Не чтобы исправить прошлое. Его уже не изменить. Но чтобы сделать настоящее лучше.
Солнце садилось за деревьями, окрашивая небо в оранжевый. Тамара Сергеевна добавила последний мазок к своей новой картине. Дачная беседка, наконец, завершенная, смотрелась среди пейзажа так, словно стояла здесь всегда. На перилах сохли детские краски. В углу лежали инструменты ― молоток Андрея, рубанок Василия, маленький игрушечный набор Димы.
Зазвонил телефон.
― Мама? ― голос Андрея звучал нерешительно. ― Мы с Леной подумали... Может, Дима побудет у тебя на даче? На все лето. Ему нравятся уроки рисования с Василием Ивановичем, и ты ведь не против?
― Буду очень рада, ― ответила она, не отрывая взгляда от картины.
Повесив трубку, она провела рукой по холсту. Беседка на картине выглядела почти как настоящая, но была чем-то большим. Символом того, что недоделанное можно завершить, прерванное ― продолжить.
В доме снова пекли яблочные пироги по старому рецепту. В альбоме с набросками Виктора появлялись новые страницы. На веранде по вечерам слышался голос Василия, терпеливо объясняющего технику светотени маленькому ученику.
Вторая весна наступила. Не как возвращение молодости, но как понимание того, что жизнь продолжается даже после самой холодной зимы.
Автор: Алексей Поликарпов
Янтарные бусы
– Зинка, совесть у тебя есть? – Чубкина, руки в боки, ноги на ширине плеч, раззявила варежку, хрен заткнешь, – я тебя спрашиваю, морда ты помойная? А? Глаза твои бесстыжие, напаскудила, и в сторону? Я не я, и лошадь не моя? А ну, спускайся! Спускайся, я тебе говорю.
Зинка сидела на крыше. Как она туда забралась, и сама не помнит. Но от Чубкиной Людки и в космос улетишь, не заметишь. Страху эта бабенка нагнать может. У нее не заржавеет. С крыши Чубкина кажется не такой уж и большой: кругленький колобок в халате. Но это – оптический обман: у Чубкиной гренадерский рост, и весит Чубкина, как хороший бегемот.
«И угораздило меня…» - нервно думает Зинка, - «Теперь век на крыше сидеть буду»
Ее раздражало, что Чубкина орала на всю ивановскую, позоря несчастную Зинку. Хотя, чего тут такого удивительного? Зинка опозорена на весь поселок не раз, и не два. Зинка – первый враг супружеского счастья, кошка блудная. Так ее величают в Коромыслах, большом селе Вологодской области. Зинку занесли сюда жизненные обстоятельства, о которых она предпочитала молчать.
Зинка задолжала кое-кому очень много рублей. Пришлось продавать квартиру. Дяди в кожаных куртках попались гуманные. В чистое поле ее не выгнали, отправили Зинку в село, в домик о трех окнах и дряхлой печке – живи, радуйся, и не говори, что плохо с тобой поступили. Пожалели тебя, Зинка, ибо ты – женского полу, хоть и непутевая. Так что, можешь дальше небо коптить и местных баб с ума сводить. Это твое личное дело, и дядей не касается, тем более, что натешились тобой дяди вдоволь! Скажи спасибо, что не продали Суренчику – сидела (лежала, точнее) бы у него, пока не подохла.
Зинка коптила и сводила с ума. Местный участковый Курочкин зачастил в храм, где задавал один и тот же вопрос:
- За что? Чем я провинился, Господи?
Господь молчал, сурово взирая с иконы на Курочкина, словно намекал Курочкину на всякие блудные мыслишки, которые тоже гуляли в круглой Курочкинской голове. А все из-за Зинки, так ее растак, заразу. Мало того, что мужичье в штабеля перед Зинкой укладывалось, так и Курочкин, между прочим, уважаемый всеми человек, закосил глазами и носом заводил. Сил не было держаться – Зинка манила и кружила несчастную Курочкинскую башку.
Дело в том, что Зинка уродилась на свет писаной красавицей. Джоли отдыхает, короче. Все, ну буквально все в ней было образцом гармонии и совершенства. И зеленые глаза, и брови, и алчные, зовущие к поцелую губы, и высокая грудь, и тоненькая, тоненькая талия, как у Анжелики на пиратском рынке. И вот это создание, достойное кисти Ботичелли, родилось в простой рабочей семье! Папка с мамкой и рядом не стояли. Обыкновенные вологодские физиономии, носики картошкой, глаза пуговицами и щербатые рты.
Папка Зинки всю жизнь потом жену травил:
- Не мое, - говорил, - изделие! Где, - говорил, - сработала? . . .
. . . ДОЧИТАТЬ>>