Звонок застал меня прямо посреди совещания. Номер был незнакомый, городской. Я обычно не отвечаю на такие, но что-то заставило сбросить важного клиента и выскочить в коридор.
— Алло, Павел Игоревич? — голос в трубке был ровный, безэмоциональный, как у робота.
— Да, это я.
— Вас беспокоят из городской больницы номер семь. Отделение кардиологии. Ваш отец, Игорь Степанович, находится у нас.
Сердце ухнуло куда-то в район пяток. Отец хоть и был уже в возрасте, семьдесят два года, но крепился. Давление пошаливало, но чтобы больница, да еще и кардиология…
— Что с ним? — выдавил я.
— Состояние стабильное, не волнуйтесь. Он поступил вчера вечером с гипертоническим кризом. Мы его сняли, провели обследование. Но, Павел Игоревич, я почему звоню… Я заведующий отделением, Аркадий Борисович. Я посмотрел на результаты анализов. И я бы очень попросил вас и всех ваших близких родственников срочно приехать.
Слова «срочно» и «всех» прозвучали как приговор. В ушах зазвенело.
— Всех? — переспросил я, цепляясь за это слово, как утопающий за соломинку. — Вы имеете в виду меня, сестру и брата?
— Да. Всех детей Игоря Степановича. Нам нужно серьезно поговорить.
— Это… это очень плохо? — мой голос сел.
— Павел Игоревич, давайте не по телефону. Приезжайте. Жду вас в своем кабинете. Третий этаж, направо от лифта.
Он повесил трубку. Я остался стоять в гулком коридоре офисного центра, прислонившись лбом к холодному стеклу. «Всех. Срочно. Серьезно поговорить». Эти три фразы отсекли всю мою привычную жизнь — клиентов, отчеты, дедлайны. Осталось только одно — липкий, холодный страх. Отец.
Первой я позвонил сестре, Ольге. Она жила ближе всех, в получасе езды от больницы.
— Оль, привет. Ты можешь сейчас сорваться?
— Паш, ты время видел? У меня группа. Я детей одних не оставлю. Что стряслось?
— Отец в больнице. В кардиологии. Врач звонил. Сказал, чтобы мы все срочно приехали.
На том конце провода повисла тишина. Оля, в отличие от меня, панике поддавалась редко. Она была прагматиком до мозга костей.
— Так. Спокойно. Адрес? Что конкретно сказал врач? Дословно.
Я пересказал.
— «Всех» и «срочно»… — протянула она. — Дрянь дело. Ладно, сейчас мужу позвоню, он детей заберет. Через час буду в больнице. Димке звонил?
Димка. Наш младший брат. Гордость семьи и ее же головная боль. Умчался в Москву десять лет назад, сделал там какую-то головокружительную карьеру в сфере, которую никто из нас толком не понимал. Звонил редко, приезжал еще реже, на отца смотрел немного свысока, как на милый, но устаревший антиквариат.
— Ему звоню сейчас. Не уверен, что он приедет.
— Приедет, — отрезала Оля. — Куда он денется. Если что, скажи, что дело может коснуться наследства. Это на него всегда действует.
Она была циничной, моя сестра. Но в чем-то, к сожалению, правой.
Разговор с Димкой получился тяжелым.
— Паш, привет. У меня совещание через пять минут, я быстро.
— Дим, отменяй совещание. Отец в больнице.
— Что, серьезно? Что с ним?
Я снова, уже как заведенный, повторил мантру про звонок врача.
— Понятно… — в его голосе не было страха, скорее досада. — Ладно, я посмотрю билеты на ближайший самолет. Но это же часа четыре лететь, потом добираться… Раньше вечера не буду. Вы там без меня поговорите, потом мне расскажете.
— Врач сказал «всех», Дима. Это значит всех. Он не будет говорить без тебя.
— Да что за средневековье, — фыркнул он. — Ладно, понял. Вылетаю.
Я сел в машину. Руки слегка дрожали. Я ехал по городу и не видел ни светофоров, ни других машин. Перед глазами стоял отец. Как он учил меня кататься на велосипеде, как мы с ним ходили на рыбалку, как он, уже седой, возился с моим сыном, пытаясь собрать ему сложный конструктор. Сильный, надежный, вечный. Как скала. И вот теперь эта скала, кажется, дала трещину.
Олю я встретил у входа в больницу. Она была бледной, но собранной.
— Ну что?
— Ждем Димку. Я написал ему, что врач будет только в шесть вечера. Чтобы он точно приехал.
— Правильно сделал, — кивнула она. — Пойдем, посидим где-нибудь.
Мы нашли пару скрипучих стульев в конце коридора, пахнущего хлоркой и тревогой. Мы молчали. Что тут скажешь? Все слова казались пустыми и ненужными. Мы просто сидели рядом, брат и сестра, объединенные общим страхом, и это молчание было красноречивее любых разговоров.
Димка приехал в начале седьмого. Взъерошенный, в дорогом пальто нараспашку, от него пахло самолетом и столичной суетой.
— Ну что тут у вас? Где врач? Отца видели?
— Не пускают, — ответила Оля. — Сказали, ждите.
— Отлично устроились, — проворчал он, доставая телефон. — У меня там сделка горит, а я тут сижу.
— Дима, имей совесть, — не выдержал я. — У нас отец при смерти, может быть, а у тебя сделки.
— А что, если я буду тут сидеть и рыдать, ему легче станет? — огрызнулся он. — Я приехал, как вы просили. Что дальше?
Напряжение между нами можно было резать ножом. Вся наша семья была такой — клубок из любви, обид, недомолвок и старых счетов. И вот сейчас этот клубок грозил развалиться или, наоборот, затянуться в мертвый узел.
Наконец из ординаторской вышла медсестра.
— Родственники Игоря Степановича? Проходите к Аркадию Борисовичу.
Мы гуськом вошли в небольшой кабинет. За столом сидел пожилой, очень уставшего вида врач в очках с толстыми линзами. Он поднял на нас глаза. Взгляд был тяжелый, изучающий.
— Присаживайтесь, — он указал на стулья.
Мы сели. Я, Оля, Димка. Три испуганных, повзрослевших ребенка.
— Итак, — начал Аркадий Борисович, сложив руки на столе. — Как я уже говорил вашему брату, Игорь Степанович поступил к нам с кризом. Мы его стабилизировали, угрозы для жизни на данный момент нет.
Мы все выдохнули. Я почувствовал, как Оля рядом со мной обмякла.
— Но? — спросила она, уловив интонацию врача.
— Но, — подтвердил он. — В рамках обследования мы взяли у него развернутый анализ крови, включая генетические маркеры. Это стандартная процедура для пациентов его возраста, чтобы исключить ряд наследственных патологий.
Он замолчал, внимательно глядя на нас по очереди.
— И что там? — нетерпеливо спросил Димка.
— Там все в порядке. В плане патологий, — медленно произнес врач. — Но есть один нюанс. Очень странный. Настолько, что я перепроверил результаты трижды в двух разных лабораториях.
Он взял со стола какой-то листок с графиками и цифрами.
— Понимаете, генетика — наука точная. Она не врет. И согласно этим данным… — он снова сделал паузу, словно давая нам время приготовиться. — Согласно этим данным, у Игоря Степановича очень редкая группа крови и уникальный набор генетических маркеров. Настолько уникальный, что вероятность того, что он является биологическим отцом всех троих детей с разными матерями, практически равна нулю. А с одной матерью — абсолютно невозможна.
Мы смотрели на него, ничего не понимая.
— Что? — переспросил я. — Каких разных матерей? У нас одна мать.
— Вот именно, — кивнул врач. — И в этом вся проблема. Понимаете, вы трое… вы не можете быть все его детьми. Генетически.
В кабинете повисла звенящая тишина. Я смотрел на Олю, на Димку. Это походило на какой-то дурацкий, злой розыгрыш.
— Это ошибка, — твердо сказала Оля. — У вас в лаборатории что-то напутали.
— Я тоже так сначала подумал, — спокойно ответил Аркадий Борисович. — Поэтому и перепроверял. Ошибки нет. Павел Игоревич и Ольга Игоревна — да, их генетический материал совпадает с отцовским. А вот у вас, — он посмотрел прямо на Димку, — у вас, Дмитрий Игоревич, совпадений нет. Ни одного.
Димка побледнел. Его столичный лоск слетел в одну секунду. Он смотрел на врача, потом на меня, на Олю.
— То есть… вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что Игорь Степанович не ваш биологический отец, — закончил за него врач. — Я не знаю, как так вышло. Я не знаю вашей семейной истории. Но я счел своим долгом сообщить вам об этом всем вместе. Потому что это… это касается всей вашей семьи. И вашего отца. Возможно, он сам об этом не знает.
Мы вышли из кабинета как в тумане. Димка молча опустился на стул в коридоре и закрыл лицо руками. Оля стояла у окна, вглядываясь в темноту. Я просто стоял посреди коридора, и в голове у меня был абсолютный хаос. Отец не умирал. Умирала вся наша жизнь, какой мы ее знали. Вся наша история оказалась ложью.
— Я ему никогда не нравился, — глухо сказал Димка, не поднимая головы. — Я всегда это чувствовал. Он на вас с Олькой смотрел по-другому. Вот, значит, почему.
— Не говори ерунды, — резко ответила Оля, оборачиваясь. — Он тебя любил больше всех. Баловал, все тебе позволял. Нам с Пашкой за двойки ремня давали, а тебе за те же двойки новый велосипед покупали.
— Это было чувство вины! — почти выкрикнул Димка.
— Это была любовь, дурак ты, — устало сказал я. — Он просто любил тебя по-своему.
Мы должны были пойти к нему. В палату. Что мы ему скажем? Как посмотрим в глаза?
Мы вошли в палату тихо, без стука. Отец лежал на кровати и читал книгу. Он выглядел уставшим, но не больным. Увидев нас, он отложил книгу и улыбнулся.
— О, вся гвардия в сборе. Что, напугал вас старый хрыч?
Он посмотрел на наши лица, и улыбка медленно сползла с его губ. Он все понял без слов.
— Врач… сказал вам? — тихо спросил он.
Я кивнул.
Димка стоял у двери, не решаясь подойти ближе. Он смотрел на отца, как на чужого человека.
— Пап… — начала Оля. — Как?
Отец тяжело вздохнул.
— Садитесь, раз уж пришли.
Он рассказал. История была простой и горькой, как и сама жизнь. В начале девяностых у них с матерью был тяжелый период. Она уехала к своей сестре в другой город. Пожить, подумать. Ее не было почти три месяца. А потом вернулась. Молчаливая, с потухшими глазами. А через полгода призналась, что беременна.
— У нее там… был кто-то, — тихо говорил отец, глядя в стену. — Она не хотела говорить, кто. Плакала, просила прощения. Говорила, что если я ее выгоню, она пойдет и сбросится с моста. А я… я любил ее, дуру. И вас с Пашкой любил. Не мог я семью разрушить.
Он перевел взгляд на Димку.
— Я сказал ей: «Рожай. Это будет наш ребенок». И он стал моим. С первой минуты, как я взял тебя на руки, Димка. Ты был такой сморщенный, красный… но мой. И никогда, слышишь, никогда я не думал о тебе по-другому.
Димка молчал. По его щекам текли слезы. Он сделал шаг, другой, подошел к кровати отца и опустился на колени, уткнувшись ему в руку.
— Прости меня, пап, — прошептал он. — Я такой идиот.
— За что прощать-то? — усмехнулся отец и потрепал его по волосам, как в детстве. — Ты же не виноват ни в чем. И я не виноват. И мать… царство ей небесное… и она не виновата. Жизнь такая, ребята. Сложная штука. Главное не то, чья в тебе кровь течет. Главное — кто тебе эту кровь в детстве с разбитой коленки вытирал.
Мы просидели у него до позднего вечера. Мы говорили. Впервые за много лет мы говорили по-настоящему. Обиды, недомолвки — все это вдруг показалось таким мелким, таким ничтожным по сравнению с этой огромной, всепрощающей отцовской любовью.
Когда мы вышли из больницы, на улице шел тихий снег. Димка обнял меня, потом Олю. Крепко, до хруста в костях.
— Я завтра еще приду к нему, — сказал он. — И послезавтра. Я теперь тут надолго, ребята. Сделки подождут.
В тот вечер я понял, что семья — это не запись в свидетельстве о рождении и не одинаковые гены. Семья — это выбор. Каждый день выбирать любить, прощать и быть рядом, что бы ни случилось. Наш отец сделал свой выбор много лет назад. А мы — только сегодня. И это был самый главный анализ в нашей жизни.
Вот такая история, друзья. Она заставила меня задуматься о том, что мы на самом деле вкладываем в понятие «семья». Всегда ли кровное родство — самое главное? Или настоящая близость строится на чем-то большем — на любви, прощении и ежедневном выборе быть вместе?
А как считаете вы? Были ли в вашей жизни ситуации, которые заставили вас по-новому взглянуть на своих близких? Поделитесь своими мыслями в комментариях, ведь каждая семейная история уникальна и по-своему поучительна. И если мой рассказ тронул вас, не забудьте поставить ему «палец вверх» — для меня это лучший знак, что мы с вами на одной волне.